Если вы из тех, кто во время пандемии стал больше перекусывать нездоровой пищей, вы не одиноки. Лауреат Пулитцеровской премии журналист Майкл Мосс считает, что обработанные пищевые продукты созданы так, чтобы вызывать «аппетит», и мало чем отличаются от сигареты или порции кокаина. Read More
Кибершантаж, на самом деле, это большой, и даже очень большой бизнес. И, натурально, развивается этот бизнес, как и любой другой, в условиях невидимой руки рынка. Крупный бизнес требует соответствующего масштабирования. Отсюда логически исходит потребность в инновационных моделях. Read More
Постсоветская модель спорта существует за счет дотаций, в то время как фокус на массовом участии позволит спорту не только самоокупаться, но и приносить прибыль, утверждает преподаватель МГТУ им. Н.Э. Баумана Андрей Адельфинский в докладе «Социально-экономическая модель спорта», который был представлен на ежегодной конференции «Новой экономической ассоциации» в декабре этого года в МГУ им. М.В. Ломоносова.
Спортсмены «сожрали» физкультурников
Идеолог современных Олимпийских игр барон Пьер де Кубертен полагал, что состязания элитных спортсменов должны мотивировать обывателя заниматься спортом: «чтобы сто человек занимались физической культурой…., нужно чтобы пять человек показывали удивительные результаты». Получается своеобразная пирамида, на вершине которой элитные атлеты, а в основании массовый спорт, или физкультурное движение.
Той же идеи, похоже, придерживается современное российское руководство. «Развитие спорта высоких достижений автоматически приводит к развитию физической культуры, к тому что люди становятся более здоровыми», – такое заявление премьер-министр Дмитрий Медведев сделал еще 2008 году будучи президентом России.
На практике спорт высших достижений с его жестким селективным отбором, высокими затратами и неутилитарными формами состязаний уже не является достаточным мотивирующим фактором для активных любителей. Более того, элитный спорт и массовый давно конкурируют между собой.
Проблема была осознана еще в советские годы. «С началом перестройки в нашей прессе было опубликовано большое количество тезисов, утверждающих что “спортсмены” “сожрали” “физкультурников”, – отмечает Андрей Адельфинский. – Один продукт производства вытеснил другой». Постсоветская модель спорта, по мнению эксперта, делает ставку на производство элитных (профессиональных) спортсменов, а цель спортивных мероприятий – лишь выявление сильнейших. Массовому потребителю спортивные соревнования преподносятся исключительно, как зрелище. Итог неутешителен – в современной России процент людей, систематически занимающихся спортом, в восемь раз ниже, чем в Германии.
В развитых странах набирает силу альтернативное течение – спорт массового участия. То есть те состязания и те виды, в которых наряду с элитными спортсменами могут соревноваться все желающие. Такая модель, с точки зрения экономики, выигрывает у постсоветской модели, настаивает автор исследования.
Рассмотреть экономическую составляющею обеих систем предлагается на примере триатлона (включает плавание, велогонку и бег по шоссе). Это один из самых быстроразвивающихся на Западе видов спорта – за последние десять лет, по данным Андрея Адельфинского, в США, Великобритании и Германии число членов федераций триатлона удвоилось, а в Испании – утроилось.
Исследование приложения для знакомств в Фейсбуке показало, что азиатские женщины получили наибольшее внимание мужчин всех рас (после выбора партнера внутри своей расы). Среди мужчин фавориты – белые. Наименьшим спросом при знакомстве пользуются чёрные женщины и мужчины-азиаты. В России же, особенно в Москве, межнациональные семьи составляют свыше 50%.
Это исследование было проведено на сайте AYI.com – приложении по интернет-знакомствам в Фейсбуке. Всего было проанализировано взаимодействие 2,4 млн. гетеросексуальных пользователей.
Выяснилось, что женщины получают приглашение к знакомству в 3 раза чаще, чем мужчины. Но наиболее интересные результаты получились при анализе расовых предпочтений пользователей (см. рисунок выше, при нажатии на него можно посмотреть картинку в увеличенном размере). Наивысшим спросом среди женщин всех рас пользуются азиатки, наименьшим – чёрные. Среди мужчин самые популярные – белые, наименее популярные – азиаты. (Цифры показывают «остаток» за вычетом предпочтений в своей расовой группе).
Похожее исследование было не так давно проведено и сайтом знакомств OkCupid. По его итогам было получен похожий результат: после выбора белыми мужчинами белых женщин на втором месте шли азиатки. По данным переписи в США, смешанные браки из белых и чёрных составляли всего 1,5%.
Психологи и этнографы объясняют такой феномен популярности азиатских женщин тем, что те в большинстве своём сохранили приверженность патриархальным отношениям, где мужчине отдаётся ведущая роль в семье. А низкая популярность чёрных мужчин и женщин скорее лежит в области социальных отношений, так как последние в основном имеют низкий статус в американском и европейском обществах.
Профессор Гарвардского Университета Роланд Фрэйер в своем исследовании приводил статистику межрасовых браков в США за период с 1880 по 2000 годы. Как показывает Фрэйер, даже сегодня межрасовые браки в США – крайняя редкость. Лишь 1% белых, 5% черных и 14% азиатов решаются на брак с представителем другой расы. Но и в этом исследовании хорошо видна тенденция большей открытости азиатов к межрасовым бракам.
В России нет такого большого в численном отношении разнообразия рас, как в США и Европе. У нас процентов 95 населения составляют белые, остальные монголоиды и реликтовые народы Сибири и Дальнего Востока (на Западе они проходили бы как азиаты). Обычно в России пользуются понятием межнациональный (а не межрасовый, как на Западе) брак.
Есть подробная статистика таких браков по Москве.
Так, межнациональные браки в Москве русские женщины заключают в два раза чаще (на них приходится 62% случаев такого брака), чем русские мужчины. Изменился и национальный состав в таких типах брака. Ранее, во времена СССР, на первом месте традиционно в соответствии с этническим составом страны, 34% смешанных этнических семей в Москве представляли русские и украинцы. Семьи, состоящие из русских и евреев, составляли 11%, русских и татар – 10%, русских и белорусов – 9%, русских и армян – 4%, столько же русских и мордвы.
Само происхождение термина «кризис» свидетельствует о заключенной в нем необходимости какого-либо решения, приговора. Его этимология берет начало в древнегреческом термине krinô (отделять, выбирать, резать, решать, судить), который предполагает определенное решение. Он употреблялся в сфере права, медицины и теологии, но к V и IV векам до н.э. преобладало медицинское значение. Связанный со школой Гиппократа (Corpus Hippocratum) как часть медицинской грамматики термин «кризис» обозначал поворотную точку болезни или критическую фазу, в которой речь шла о жизни и смерти, о необходимости принять бесповоротное решение. Важно, что кризис не был болезнью сам по себе, но лишь состоянием, которое подразумевало окончательный выбор между имеющимися альтернативами.
Если по поводу кризиса как исторического события или эпистемологического тупика было написано много научных работ, то с точки зрения эпистемологической истории он почти не рассматривался. Выдающимся исключением в этом плане является работа Райнхарта Козеллека, где описывается решительный поворот в семантике кризиса, от медицинской грамматики Гиппократа к христианским толкованиям. Неудивительно, что одно не заменило другого: в процессе формирования христианской теологии, со ссылками на Новый Завет и бок о бок с аристотелианским правовым языком, krisis стал восприниматься в паре с judicum, означая принятие решения до Бога, что Козеллек характеризует как, возможно, непревзойденное осмысление кризиса на протяжении всей его концептуальной истории (2002: 237; 2006: 358–359). Путем ряда концептуальных смещений — включая разработку семантических сетей в противовес линейному развитию подмен, которые я радикально сократила, — термин «кризис» стал подразумевать прогноз, который очень быстро стал означать прогноз эпохи.
Концептуальная история Козеллека иллюстрирует, как в течение XVIII века пространственная метафора становится историческим понятием через темпорализацию Страшного Суда. Такой взгляд на комплексный семантический поворот является элементом его работы над проблемой возникновения европейского понятия истории, а также методов, с помощью которых сопутствующие историко-политические понятия (например, прогресс) тематизируют время. До этого сдвига кризис не имел временнОго измерения, он не был исторически датирован и не отсылал к историческим датам. Если на протяжении XVII века он служил в качестве лозунга, который применялся для ряда политических целей, то к концу XVIII века кризис как идея теряет свой апокалиптический смысл: «…он превращается в структурную категорию христианства, где история понималась просто и ясно; эсхатология стала, так сказать, исторически монополизирована» (2002: 242 and 2004: глава 13).
С темпорализацией истории — процессом, в результате которого начиная с конца XVIII века время перестало быть лишь средой, в которой происходит история, но само стало пониматься как нечто, имеющее историческое качество, — она перестала происходить во времени; скорее, само время стало активным, преобразующим (историческим) принципом (2004: 236 and 2002: 165–167). Темпорализация Страшного Суда является темпорализацией самой истории: кризис способствует сдвигу от пророчества к прогнозу или «актуализации тысячелетних ожиданий», поскольку он лежит в основании утверждений, согласно которым можно интерпретировать весь ход истории, определив диагноз времени. Такие оценки предполагаемой темпоральной ситуации требуют знания, как о прошлом, так и о будущем. Из этого следует то, что, будучи понятием, которое является неотъемлемой частью темпорализации истории, кризис порождает теорию времени. Будучи чем-то большим, чем просто новая манера описания и репрезентации истории, темпорализация равнозначна темпоральному повороту в опыте. Сама идея исторической перспективы, которая дает возможность идентифицировать и оценивать темпоральные ситуации, предполагает, что история обладает временностью. И, подобным образом, историческая перспектива сама по себе уже предполагает наличие темпорального качества, делая истину истории условной, не раз и навсегда данной. Эта настолько привычная сейчас мысль основана на том допущении, что время непрерывно воспроизводится и всегда является новым: то есть будущее принципиально открыто.
Но это постоянное воспроизводство нового (или Нового времени) не лишено воспроизводства нового прошлого. Для того чтобы инкорпорировать новые опыты в собственную историю — под вдохновением от чего-то внешнего или от самой идеи, что человек самостоятельно творит историю, — необходимо суметь постичь прошлое с точки зрения его принципиального, радикального отличия. Кризис теперь обозначает границы «Нового времени», поскольку он выражает уникальную имманентную переходную фазу или особую историческую эпоху. Несколько странная практика ретроспективного признания прошлого как нового — эпоха может быть понята (например, в ее «истинном значении» для истории) только постфактум — отличает это «эпохальное сознание» в философии истории позднего XVIII века. В сущности, в соответствии с точкой зрения Козеллека на такое историческое сознание и философию истории, время не может быть постигнуто интуитивно, поскольку оно не очевидно, поэтому мы с необходимостью опираемся на термины из области пространства. Исторические понятия зависят от метафорического языка и пространственного референта: «Говорить об истории и времени сложно по той причине, что приходится иметь дело с чем-то большим, чем просто “история”. Время не может быть постигнуто интуитивно (ist anschauungslos). Если историк вызывает в памяти события прошлого при помощи своего языка, то читатель или слушатель, скорее всего, тоже будет ассоциировать интуицию с языком. Но может ли это помочь ему постичь интуицию прошедшего времени? Вряд ли, или только с помощью метафор, например так, как говорят о времени Французской революции, не обнаруживая ничего специфически временного» (Koselleck 2002: 102). Темпоральный смысл таких понятий с необходимостью переживается и понимается с точки зрения их ретроспективных результатов.
Кризис как историческое понятие отсылает к ретроспективным результатам событий и к их конститутивным предпосылкам. Для эпохального сознания, которое возникает к концу XVIII века, кризис становится критерием того, что считать «историей», а также инструментом для описания преобразований. Это средство для определения истории в-себе и вне-себя. Типичное для философии истории XVIII века, а также соответствующее концептуализации истории с точки зрения прогресса, это эпохальное сознание знакомо и нам, именно в его современном смысле, как поворотная точка для той или иной истории или как итеративное, периодически повторяющееся понятие. В этом смысле кризис характеризуется, с одной стороны, как сугубо уникальное явление, так как определяет целую эпоху, с другой — как структурно повторяющееся, поскольку он постулирует идею о том, что процессы всех исторических преобразований похожи по своей форме. В итоге кризис приобретает историко-философское измерение и становится, к концу XVIII века, отдельным историко-философским понятием. В результате о кризисе стали говорить просто и ясно, как о средстве, с помощью которого история может быть охарактеризована и осмыслена. Эта история, под которой Козеллек в первую очередь имеет в виду именно «новую» историю, формируется из собственных условий знаний и действий — критериев времени. Это новое понятие истории в-себе и вне-себя, тем не менее, требует референта, на основе трансформации и преобразования которого она может быть постулирована. Именно в том смысле, в котором кризис является средством «доступа» к истории и способом квалифицировать ее как таковую, кризис маркирует историю, и он же ее генерирует.
Искусственное прерывание беременности известно с древности.
«Умышленно погубившая зачатый во утробе плод подлежит осуждению смертоубийства... Дающие врачевство для извержения зачатого в утробе суть убийцы, равно и приемлющие детоубийственные отравы», – сказано во 2-м и 8-м правилах Василия Великого, включенных в Книгу правил Православной Церкви и подтвержденных 91 правилом VI Вселенского Собора: «Жен, дающих врачевства, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы».
Этим принципам следовало и европейское законодательство.
В книге Чезаре Беккариа «О преступлении и наказании» ((1764 г.) указывается, что надо учитывать тяжелое положение, в котором находится женщина, решающаяся на аборт.
Во время Французской революции позиция по отношению к женщине, производившей себе аборт, смягчилась.
Соборное уложение (1649 г.; глава 22., Ст. 26):
«А будет которая жена учнет жити блудно и скверно, и в блуде приживет с кем детей, и тех детей сама, или иной кто по ея велению погубит, а сыщется про то допряма, и таких беззаконных жен, и кто по ея велению детей ея погубит, казнити смертию безо всякия пощады, чтобы на то смотря, иные такова беззаконного и скверного дела не делали, и от блуда унялися».
Свод законов Российской империи (т. 15. Уложение о наказаниях, Ст. 1462):
«Сама беременная женщина, которая по собственному произволу или по согласию с другим, умышленно произведет изгнание плода своего, подвергается лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и заключению в тюрьме на время от четырех до пяти лет».
С началом XX века в начали говорить об изменении законодательства об абортах. Решениями XI Пироговского съезда (1910), Съезда акушеров-гинекологов (1911), XII Пироговского съезда (1913), Съезда русской группы Международного союза криминалистов (1914) было рекомендовано исключить наказание женщин вообще, а наказывать только врачей, выполняющих аборт по корыстным соображениям (здесь и далее в этом разделе мы будем пользоваться материалами Википедии и дополнительно указываемых источников).
18 ноября 1920 года Наркомздрав и Наркомюст издали совместное постановление «Об охране здоровья женщины», где провозглашались бесплатность и свободный характер абортов. Согласно официальной советской статистике, легализация значительно уменьшила смертность женщин от аборта: с 4 % до 0,28 %. Советская Россия стала первой страной узаконившей искусственные добровольные аборты (обзор ситуации в различных странах см. в статье И.И. Белобородова «Аборты в России: история, последствия, альтернативы»).
27 июня 1936 года постановлением ЦИК и СНК «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» аборты были фактически запрещены. Аборт допускался в только в специальных случаях.
«В то время как все буржуазные страны мира не знают, куда девать своих людей, где найти им работу, чем их накормить, нам людей не хватает. Нам так много надо сделать! …Нам нужны все новые и новые борцы — строители этой жизни. Нам нужны люди. Аборт, уничтожение зарождающейся жизни, недопустим в нашем государстве строящегося социализма. Аборт — это злое наследие того порядка, когда человек жил узко-личными интересами, а не жизнью коллектива… В нашей жизни не может быть разрыва между личным и общественным. У нас даже такие, казалось бы, интимные вопросы, как семья, как рождение детей, из личных становятся общественными. Советская женщина уравнена в правах с мужчиной. Для нее открыты двери во все отрасли труда. Но наша советская женщина не освобождена от той великой и почетной обязанности, которой наделила ее природа: она мать, она родит. И это, бесспорно, дело большой общественной значимости», — писал Арон Сольц (цитируем по статье В.И. Сакевич «Что было после запрета аборта в 1936 году», ее материалы использованы и ниже).
В Европе и в России, начиная с эпохи Просвещения, профессия врача традиционно не позволяла ее представителям оставаться в стороне от социальных проблем. Врачи, по роду своих занятий лучше других осведомленные о слабостях и дефектах общественного мироустpойства, неизменно оказывались вовлечены в движения за разнообразные реформы (и порою сами же их инспирировали). Например, два столетия назад английские психиатры выступили в поддержку не только реформы психиатрической помощи, но и тюремной реформы. Они же участвовали в кампании по защите аборигенов. Можно привести множество подобных примеров. В России степень участия врачей в общественной жизни была не ниже, чем в Европе. Достаточно упомянуть создание общественной медицины — коллективного детища представителей этой профессии всех рангов, от именитых профессоров, возглавляющих университетские кафедры, до простых земских докторов. (Не говоря уже о Пироговском обществе, являвшем собой весьма влиятельную политическую силу.) Так что в 1917 году большевикам досталось в наследство великолепно организованное профессиональное сообщество с его бесценным бaгажoм научных знаний и практических навыков, с присущими ему менталитетом, уровнем образования, культурными запросами и выработанными на протяжении предшествующего века непоколебимыми этическими правилами.
Дореволюционные врачи обладали уникальным набором свойств: интеллигентностью, не допускающей никакого насилия над личностью или грубого на нее давления, и в то же время прекрасным знанием жизни со всеми ее социальными язвами; практичностью, трезвым рационализмом и лишенным какого-либо пафоса повседневным героизмом, который как бы входил в состав профессиональных качеств и даже не обсуждался — старорежимный доктор со своим чемоданчиком шел на зов больного в любое время суток и в любую погоду, добровольно ехал в холерную губернию ухаживать за заразными больными, воспринимал как должное профессиональные риски. Октябрьский переворот мало что изменил в привычках этих людей, врачи продолжали принимать больных вне зависимости от их политических взглядов, больше интересуясь телесным здоровьем своих пациентов, чем их убеждениями. Для всей этой гвардии старых профессионалов — от медицинских светил до последнего уездного фельдшера — болезни были реальнее свершившегося переворота. Это вовсе не значит, что врачи никак не отреагировали на захват большевиками власти — Пироговское общество даже составило «Обращение» к Учредительному собранию. Но, оказывая посильное сопротивление новым порядкам (окончательно, видимо, иссякшее после 1922 года), врачи не прекращали заниматься своим непосредственным делом, то есть не прекращали лечить.
Иначе говоря, медицину первых постреволюционных лет «советской» назвать можно очень условно, в действительности она таковой еще не успела стать. Это касалось не только менталитета, но и институциональных форм: до конца 20-х годов все еще сохранялись частные лечебницы — в Петербурге, например, насчитывалось 22 частных лечебных заведения различных профилей, в Москве их, правда, было меньше (среди них — знаменитая лечебница для душевнобольных доктора Ф.А. Усольцева, где лежал в свое время Врубель, и неврологическая клиника проф. В.К. Рота в Благовещенском переулке, дом 6, где любили лeчиться от нервных расстройств партийные работники).
В 20-е годы болезнь не считалась постыдным фактом. Физический и даже умственный дефект еще не стал, как позже, скрываемым от глаз пороком. В 1920 году, например, в Москве проводился съезд, посвященный детской дефективности (возможно ли такое помыслить в расцвет сталинской эпохи?). Увечья, контузии, ранения после всех войн представлялись чем-то вроде звезды за храбрость, являлись знаками отличия. Физическая ущербность не вызывала отторжения, скорее даже повышала социальный статус. Известный пролетарский писатель вряд ли смог бы жить на Капри как европейский вельможа, не будь у него слабых легких. Среди партийной верхушки, прошедшей огонь и воду, болезнь, видимо, считалась признаком революционнного горения, испепеляющего тело человека, и никак не могла помешать революционной карьере. Так, Юрию Ларину совершенно не мешал оставаться публичным политиком и любимцем партии его прогрессирующий паралич. Партийный функционер В. Менжинский был болен настолько, что не мог принимать своих подчиненных иначе, как лежа, однако и ему это не мешало сохранять кабинет в Кремле.
Это было время, когда даже вожди не прятали своих болезней, как повелось позднее. Статистику заболеваемости не только не пытались утаивать, но всеми силами стремились выявить и взять на учет все явные и скрытые недуги общества. Для этого проводились специальные анкетирования различных групп населения, обследования и диспансеризации в школах и высших учебных заведениях, а при больницах открывались новейшие лечебно-диагностические кабинеты. Результаты всех этих обследований незамедлительно предавались гласности и выносились на общественное обсуждение.
Кроме официальных валют в мире существует гораздо больше «денег», а попросту способов купить, обменять или накопить: мили, бонусы, купоны — все это альтернативные валюты. Как и законные платежные средства бумажные банкноты и монеты из медно-никелевого или медно-цинкового сплава в вашем кошельке, они весьма условны и символичны, но при этом обладают чудесным свойством конвертации. Однако есть серьезное различие: альтернативные валюты не регулируются традиционными финансовыми институтами. Их функционирование полностью зависит от доверия их пользователей, и никаких гарантий, по сути, нет. А всю совокупность многообразия существующих в современном мире альтернативных валют можно грубо разделить на три вида.
Первый — децентрализованные глобальные криптовалюты. Впервые возможность создания и функционирования «свободной» виртуальной валюты описал последователь движения шифропанков и крипто-анархистов Вэй Дай в 1998 году. Его заметка «B-money» для рассылки сподвижников детально описывает схему проведения различных транзакций между анонимными пользователями без помощи существующей банковской системы. О цифровой валюте Bit Gold и ее возможностях мечтал еще один буревестник альтернативной денежной революции Ник Сцабо. Сегодня к децентрализованным глобальным валютам относятся широко распространенная криптовалюта Bitcoin, менее популярные: Litecoin, PPCoin, Namecoin и многие другие.
О создании и создателях Bitcoin известно немного, что уже является наглядной характеристикой детища человека или группы разработчиков под псевдонимом Сатоши Накамото. В кризисный 2008 год появилось описание принципов работы сети Bitcoin. Годом позже сеть заработала, с каждым днем привлекая все новых и новых пользователей доступностью, идеями независимости и духом DIY. С помощью сети Bitcoin можно осуществлять практически мгновенные переводы, оплачивать разнообразные покупки по всему миру и даже совершать обменные операции и пожертвования — и все это без обязательной комиссии. Система Bitcoin не контролируется правительствами и финансовыми регуляторами, никто не может «заморозить» ваш счет и отменить операцию. Тем не менее абсолютно все проведенные транзакции хранятся в открытом доступе: каждый пользователь может отследить, из какого кошелька были переведены бит-монеты. По состоянию на 15 сентября 2013 года по данным крупнейшей площадки Mt.Gox, где торгуется Bitcoin, стоимость 1 BTC превысила 135 долларов и достигла отметки в 100 евро.
Знаковым отличием Bitcoin от других валют является отсутствие единого центра эмиссии. Никаких отчеканенных профилей монархов и приписок от создателей. Монеты криптовалюты, которые представляют собой электронные записи, добываются с помощью математических алгоритмов самими участниками сети Bitcoin. Процесс получения бит-монет называется «майнинг», а для их добычи необходимо установить специальную программу. Интересно, что создатели Bitcoin ограничили систему дефляционной моделью: майнинг прекратится, когда количество биткоинов достигнет 21 миллиона. Уже сейчас в обращении находится более 11,5 миллионов монет.
«В то время императорский монетный двор находится в том же городе Ханбалык, и способ создания денег можно было справедливо назвать секретной алхимией в совершенстве. Потому что делаются они так. Их изготавливают из коры определенного дерева, в действительности – тутового дерева, листья которого служат пищей тутовому шелкопряду, и этих деревьев так много, что целые районы полны ими. Берется определенное тонкое белое волокно, которое находится между древесиной и толстой наружной корой, и это волокно превращается в нечто, напоминающее листы бумаги, только черного цвета. Когда эти листы готовы, их разрезают на разные части.
Всю эту бумагу изготавливают с такими церемониями и значением, как будто она — из чистого золота или серебра, и на каждый лист приходится несколько чиновников, в обязанности которых входит поставить свою подпись и печать. А когда все подготовлено должным образом, главный служащий,назначенный Ханом, покрывает вверенную ему печать киноварью и прижимает ее к бумаге, чтобы на ней остался отпечаток красного цвета; после этого деньги считаются действительными. Любого, кто попытается подделать их, ждет смертная казнь. И Хан ежегодно требует печатать такое колоссальное количество этих денег, которые ничего ему не стоят, что они должны соответствовать по объему всем сокровищам мира.
Более того, всем купцам, прибывающим из Индии или других стран и привозящим с собой золото, серебро или драгоценные камни и жемчуг, не позволяется продавать их кому-то, кроме императора. У него двенадцать экспертов, отобранных для этого дела, — это проницательные люди, опытные в таких вопросах; они оценивают изделия, и затем император щедро платит за них этими бумажками. Торговцы с готовностью принимают его цену, потому что, во-первых, им никто больше столько не заплатит, а, во-вторых, им платят без задержки. А на эти бумажные деньги они могут купить все, что им захочется, в любой части империи»
Марко Поло, «Путешествия»
В действительности, жизнь при такой системе была чрезвычайно хороша.
«Это был самый блистательный период в истории Китая. Кублай Хан, покорив и объединив всю страну и включив в империю Бирму, Кохинхину и Тонкин, провел серию внутренних улучшений и гражданских реформ, поднявших завоеванную им страну до высочайшего уровня цивилизации, могущества и прогресса. За суетой предшествующих периодов последовало спокойствие; жизнь и собственность были под достаточной защитой; правосудие осуществлялось одинаково для всех; а в результате постепенного увеличения объема валюты, которая ревностно охранялась от подделки, стимулировалась промышленность и предотвращалась монополизация капитала. Именно в эту эпоху был построен Великий канал длиной 1660 миль, а также многие другие значимые сооружения.
Афины разрабатывали морские технологии и накапливали капитал за счет торговли. Эта империя – основанная на смеси торговли и насилия – протянулась до прибрежных регионов по всему восточному Средиземноморью, а в военном отношении они обладали лучшими техническими возможностями на тот момент, что означало военно-морскую мощь. У Спарты была более крупная армия.
Кроме того, у Афин были продуктивные серебряные рудники и достаточно прогрессивное правительство, способное выжать годовые доходы у своей империи обратно в центральное ядро Афин -якобы для защиты. Их богатство стало феноменальным благодаря торговле, добыче серебра и дани.
Эти деньги они тратили двумя основными способами. Первым были распри, которые грозили перейти в войну, особенно с Персией и позднее со Спартой. Как и в большинстве споров, в конечном счете, обе стороны обычно оказывались слабее, и так как в регионе было так много конкурирующих прото-империй, стандартным результатом любого крупномасштабного раздора было разжалование обеих воюющих сторон до статуса второсортных империй. Конечно, затраты на войны и оборону были одной из постоянных и крупных статей государственных расходов в Афинах.
Другой способ нам посчастливилось видеть и сегодня. Громадные богатства Афин 5-го века до РХ. были потрачены на постройку величайших общественных сооружений того времени. На системы всеобщего благосостояния в то время не было особенного политического давления, и лишние деньги тратились на публичную архитектуру. Цель заключалась ни много ни мало в том, чтобы обеспечить жильем богов, чьи предыдущие обители и храмы были разрушены персами в 480 году до РХ. Благодаря этому у нас есть Парфенон и другие великие здания Акрополя.
Они были недешевы, и даже в то время степень расточительности, связанная с их постройкой, вызвала значительную политическую критику.