1 апреля 1939 года, ровно за пять месяцев до нападения Германии на Польшу, которое и явилось началом Второй мировой войны, Франко выступил со знаменитым и по сей день заявлением, в котором торжественно провозгласил самого себя победителем в завершившейся войне между двумя Испаниями. Последующие шесть лет на официальном уровне он поддерживал дружеские отношения с фашистской Италией и нацистской Германией, двумя ведущими державами стран “оси”, но при этом с удивительной прозорливостью, свидетельствующей о серьезном политическом опыте, избегал участия своей разоренной страны в военных действиях. Конечно, в Испании была своя фашистская партия, “Фаланга”, с довольно малочисленным аппаратом управления, существовали и семейные связи между некоторыми знатными семействами, близкими Муссолини, и высокопоставленными офицерами армии Франко. Но генералиссимус осмелился отказать Гитлеру в использовании территории Испании в военных целях. Гитлер, в октябре 1940 года проехавший в вагоне через оккупированную Францию в приграничный город Эндайя [Hendaye], узнал там лишь о том, что его официальный союзник решил держаться подальше от германских планов. Современные историки даже убеждены, что во время войны правительство Франко готовило секретное соглашение с Пентагоном об американской операции в Средиземноморье.
Но, несмотря на столь дальновидные политические шаги, после поражения стран “оси” Испания оказалась в полной дипломатической и экономической изоляции и первые пятнадцать лет не могла выбраться из разрухи. В ответ на всеобщие неурядицы правительство выдвинуло совершенно нереалистичную программу экономической независимости (автаркии), в которой мы сейчас не обнаружим ничего, кроме идеологической косности. В отличие даже от разгромленной Германии, развязавшей войну, Испания не попала в число адресатов знаменитой американской программы помощи, инициированной госсекретарем А. Маршаллом. Отказ включить Испанию в число стран, подлежащих восстановлению, стал, вероятно, самым унизительным моментом испанской истории ХХ века. Стране ничего не оставалось, как принять помощь из Аргентины от четы Перон, позволив бывшей колонии обогатиться пропагандистским успехом за счет матери-метрополии. Социальное бесправие, заставлявшее балансировать на грани выживания, стало темой литературного течения, получившего название “тремендизм”. Самым знаменитым представителем его стал будущей нобелевский лауреат Хосе Камило Села; но еще поразительнее роман “Время молчания”, великий пример экзистенциалистского произведения в испанской литературе, — написан он был молодым психиатром Луисом Мартином Сантосом, который был убит, вероятно, по заданию правительства Франко. При полной нечувствительности к духу перемен, “Закон о наследовании поста главы государства” хоть как-то обозначил смысл институтов тогдашнего диктатора, объявив Хуана Карлоса, сына дона Хуана де Бурбона, внука Альфонса XIII, наследником престола и преемником Франко. Это была не просто временная политическая стратегия — жест Франко в полной мере показал, сколь архаичен он был в своей приверженности идее неконституционной монархии, явно находя одобрение своих порывов в душах значительной части испанцев.
Только в 1958 году произошел политический прорыв. Американский президент Дуайт Эйзенхауэр посетил Мадрид с официальным визитом с целью добиться того, в чем было отказано Гитлеру, — военного присутствия США на испанской земле. Визит стал поворотным моментом, положившим начало многим мерам по либерализации страны: стала развиваться торговля со все большим числом западных держав, Испания открыла свои границы для постоянно растущего потока туристов, создав тем самым новую для себя индустрию туризма, отличающуюся необычайно высокой стабильностью. И наконец, сотням тысяч безработных вместе с их семьями было разрешено покинуть страну и влиться в бурную экономическую жизнь соседних стран — прежде всего Франции и Германии.
Все тридцать пять лет диктатуры Франко Испанию продолжали мучить призраки бесславных последних веков, и она стремилась избавиться от этих навязчивых видений. Центральными моментами официального консервативного мировоззрения стали отождествление всего национального с католической традицией, приверженность неконституционной монархии как основе государственной жизни и проповедь культурной гомогенности, которую ставили под вопрос разве что в иных частных беседах. До самой смерти Франко никто не смел и молвить о том, чтобы допустить на политическую арену разные партии, — правда, нужно отметить, что идеологических диссидентов преследовали в тогдашней Испании с меньшим усердием, чем региональные движения за независимость, которые подавлялись полицейскими и военными мерами. Конечно, образование на всех уровнях несло свою дань пропагандистским установкам диктатуры, но главным здесь оказался был эффект неидеологический. С начала 1960-х годов ультраконсервативная католическая организация мирян “Opus Dei” стала, с явной демонстративной целью, стремиться к росту профессионального уровня своих членов, меняя тем самым облик среднего класса: он не только расширялся, но и в определенной степени модернизировался. Хотя “Opus Dei” и не стал народной организацией и по-прежнему вызывает у многих недоверие, его деятельность заставила взглянуть на многие вещи по-новому и даже элита поддалась влиянию идейных принципов этой организации. А что до испанских технократов, они всегда были консервативны и не заставляли подозревать себя в идеологическом диссидентстве.
Когда мне было двадцать один, я проучился весь 1969/70 академический год в Саламанкском университете, одном из старейших в Европе. Саламанка — это город, в котором тогда проживало примерно сто тысяч жителей; находится он в двухстах километрах западнее Мадрида и немного менее чем в ста километрах от границы с Португалией. Вспоминая обо всем с высоты сегодняшнего дня, я считаю некоторые из моих весьма наивных “первых впечатлений” необычайно симптоматическими для страны, которая тогда мыслила себя навсегда отброшенной на обочину истории. Я приехал на своей машине, и меня поразили сразу и плачевное качество местных дорог, и главное — их совершенная безлюдность. Владели автомобилем тогда в Испании лишь привилегированные люди, а путешествие еще не стало образом жизни и досуга. Но вскоре я узнал, что есть и шумные трассы, которые несколько раз в год бывают запружены машинами испанских и португальских эмигрантов, возвращающихся на каникулы в родные края со своими большими семьями: они привозят с собой подарки, необычно большие суммы денег и веяние совершенно незнакомого Испании стиля жизни. Тогда даже в центре Мадрида магазины напоминали до призрачности знакомые витрины социалистических стран Восточной Европы: каждый вид товара был представлен только одной маркой — точно так же существовала лишь одна национальная марка автомобиля, SЕАТ (дочернее предприятие итальянского FIАТ; тогда выпускались всего две модели: малолитражный SЕАТ-600 и весьма старомодно тогда выглядевший седан SEAT-1500.
Марксистская литература или, например, антифранкистская история гражданской войны Хью Томаса продавались из-под прилавка, но у продавца можно было спрашивать о наличии этих книг, не опасаясь вызова полиции. Ведь к тому времени все уже знали (или хотя бы догадывались), что идут регулярные переговоры (или, скорее, предварительные консультации?) правительства и компартии, которую всякий желавший выглядеть левым обязан был называть просто “партией” (el partido). Тогда давала о себе знать странная, происходившая из самых глубинных запросов нации солидарность, которая распространялась и на левых. Мне, как иностранцу, не полагалось критиковать испанское правительство, даже если это было правительство Франко, — ведь единственным ответом на такую бестактность могло бы стать злобное и саркастическое замечание вроде: “Так у нас Африка, у нас не Европа”. Также путешественника не покидало чувство некоторого примитивного, но всамделишного превосходства режима Франко над режимом Салазара у соседних португальцев. Структурно два режима были сходны, но семантика сквозь эти структуры просвечивала различная: диктатура Салазара не ощетинивалась танками, но зато давила все живое своей нудной бюрократией. Пересечение границы с Португалией, к моему немалому изумлению, заняло не меньше времени, чем пересечение границы между двумя Германиями с западногерманским паспортом. А в самой Испании ничего, кажется, не менялось — там так же гордились общественным строем, так же стыдливо скрывали в потемках исторического центра обширные кварталы красных фонарей и, как всегда, продолжали изничтожать даже намек на политический сепаратизм провинций.
Та культура, которая открылась взору иностранного студента в последнее десятилетие правления Франко, была во многих отношениях предсказуема. Поскольку канон великих произведений “золотого века” испанской литературы, эпохи Сервантеса, Лопе де Веги и Кальдерона, был изучен еще на университетской скамье по убого изданным и плохо откомментированным книжкам, а также по лекциям обычно эрудированных, но еще чаще совершенно заурядных профессоров, то молодое поколение усиленно пыталось найти “политические намеки”, отсылки к “народу” и аллегории “левых ценностей” во всех современных испанских романах (включая даже тех авторов, которые не скрывали своих правых убеждений). Сейчас мы знаем, что в эти годы были написаны выдающиеся произведения, созданы великолепные произведения искусства, что бы мы ни говорили о язвах авторитарного вырождения. Я прежде всего могу вспомнить безжалостное описание телесной боли и психического страдания в романах Хосе Камило Селы, его невыносимый стиль, не случайно названный “тремендизмом”. Но не могу не упомянуть впечатляющего зрелища мадридской суеты сует в конце сороковых в книге “Время молчания”, где почти джойсовские обороты и лощеность слога служат созданию весьма своеобразного мира величественного убожества. Автором этой книги был Луис Мартин Сантос, молодой психиатр, сын франкистского генерала. Луис Мартин Сантос погиб в автокатастрофе, вероятно, подстроенной правительством, и его роман, как и многие другие выдающиеся произведения, остался одиноким криком в ночи. Неуслышанными остались и такие художники, как Э. Чильида и А. Тапиес, теперь столь высоко ценимые, — кажется, их замалчивали без всякого наущения со стороны властей. Специфическая для диктабланды конфигурация контроля сверху и определенной терпимости к неполитической оппозиции сделали возможными те эстетические жесты, которые превратили литературу и живопись в прислужниц [левой] политической ортодоксии. Иначе говоря, именно политические вкусы не дали младшим поколениям возможности в должной мере оценить творчество нескольких по-настоящему великих писателей и художников их эпохи.
Read More
