Четвертая неопределенность касается государств вне отобранной группы государств первого и второго уровней, борющихся со сложностью развития или провалом современных государств в целом. Для многих из этих государств глобализация означает снижение уровня жизни и повышение уровня задолженностей, углубляющуюся деиндустриализацию, а также растущую преступность и коррупцию. Некоторые бывшие коммунистические государства Центральной Европы и Евразии испытывают серьезные проблемы при переходе от плановой к рыночно-капиталистической экономике (Пиклс и Смит 1998). Эти государства сталкиваются с укрощением вызовов институциональных реформ, изменений в управлении, демократизацией и экологическим менеджментом в условиях, где общественное финансирование недостаточно. Добавить к этим вызовам растущую власть мафии, незаконную капиталистическую торговлю, а также притеснение меньшинств, и тогда получим условия значительной геополитической нестабильности (Фриман и Андреас 1999). Во многих подобных ситуациях, геополитические споры о территориях и границах популяризируются и манипулируются элитами для краткосрочной выгоды, как иллюстрирует трагичный пример бывшей Югославии.
Неудавшиеся государства второго мира, такие как Сербия, Северная Корея, Белоруссия, и все более, Россия, вступают в ряды неудачников стран третьего мира, от Афганистана до Гаити и Судана, как геополитические черные дыры, где политическая карта современного мира разворачивается и преобладает преимущественно хаос (Байар и др. 1999). То, что когда-то бывшая супердержавой Россия находится на пути к состоянию «неудавшегося государства», наверное самая драматическая геополитическая история всех времен, и американские аналитики в области безопасности описали сценарий «Веймарской России», чтобы подчеркнуть опасность падения российской демократии и возможность реваншистского и жесткого национализма.
Геополитические условия постмодерна, таким образом, характеризуются процессами глобализации с системными противоречиями, идеологическими уязвимостями, политической нестабильностью, а также все более проявляющимся кризисом государственного управления. Для интернационалистских элит в правительстве США, неопределенности глобализации представляют пугающие вызовы и проблемы. Как минимум два ясных набора геополитического дискурса и практик обращают эти вызовы. Первое, значительное усилие посвящено попытке скоординировать управление, в той степени, в которой это возможно, все более сложной и неурегулированной мировой экономикой. Американские лица, принимающие решения, более осведомлены о силе финансовых сетей и нестатичных акторов (менеджеры взаимных фондов, агентства по оценкам кредитоспособности, финансовая пресса и спекулянты страховых фондов) в формировании мирового (не)порядка. В 1990-х гг. новые дискурсы, размазывавшие старомодную геополитическую риторику новыми геофинансовыми предприятиями, добились выдающегося положения, а с появлением колеблющихся рынков были описаны как «домино» с угрозой быть брошенными в терминах финансовой близости («мы должны поддерживать экономику Бразилии для собственной защиты»). Такой гибрид дискурсов является элитными конструкциями, которые необязательно пользуются широкой популярностью и поддержкой. Независимо от того, могут ли они быть успешны в гальванизирующем политическом действии во время кризиса, который неизбежно предстанет. С точки зрения критической геополитики эти дискурсы насыщены взаимоотношениями власти, которая представляет интересы транснациональной экономической элиты за счет более демократичных, эгалитарных и жизнеспособных видений мировой экономики.
Вторая группа новых дискурсов относится к бурлящим проблемам «неудавшихся государств», от голодания и геноцида в суб-Сахаре до этнических чисток в юго-восточной Европе и публичного банкротства среди прибыльных частных преступников в Евразии. Критическая геополитическая динамика в следующем веке будет представлять собой ответ развитых государств на «грядущую анархию», вызванную разрушающимися государствами и гангстерским капитализмом, внедряющимся в их мир в форме иммигрантов и беженцев, транснациональной преступности, ежедневной картинки неуправляемого хаоса (Каплан 1994). Политические импульсы отступления за укрепленные границы и существующую политику сдерживания развяжут борьбу с более интернационалистской политикой, которая защищает выборочный интервенционизм для установления международного протектората и опекунских мер, борьбу полностью очевидную как ответ на кризисы Косово и Восточного Тимора 1999 г. Влиять на ответ богатого мира будет динамика «хаоса», представленного в медиа.
Государственное управление: информационализация, телевидение и геополитика
В начале ХХ века Хэлфорд Маккиндер (1904 г.) обрисовал в общих чертах геополитические условия модерна как «закрытое пространство» и конкурирующие территориальные империи, это «пост-Колумбовая эпоха», где распространяющиеся сети железных дорог и коммуникаций перемещали баланс силы в сторону Хартленда Евразии. В конце ХХ века развитые системы транспортировки и коммуникации разграничивают геополитические условия, где «киберпространство» и технологические империи кажутся все более и более важными, эпоха постмодерна информационализованной геополитики проиллюстрирована межконтинентальными баллистическими ракетами, так называемой «революцией в военном деле» и CNN.
Информационализация, как и глобализация, является удобным названием для сложной и многомерной проблематики, которая изменяет спатиальные взаимоотношения между масштабами и местоположениями в конце ХХ века. Порожденная сходящимися в одно компьютерными, коммуникационными и транспортационными технологиями, информационализация имеет значения для геополитики, что не было достаточно артикулировано. Как и проведение государственного управления государствами-гегемонами, геополитика обусловлена рядом технологических систем, от аппаратов по сбору данных до военных защитных комплексов и транснациональных телекоммуникационных систем. Но геополитика является больше чем практикой государственного управления среди технологических систем; эти высокотехнологические системы представляют собой расширенные государства и цивилизации. Они формируют то, что может быть определено как «геоинформационные империи», окутывающие мировое политическое пространство электронными сетями и культурными кодами, что вместе с государственным управлением имеет власть определять и разграничивать то, что воспринимается как «реальное». Взаимоотношения между этими геоинформационными империями и практикой государственного управления в представляемой мировой политике являются важным аспектом геополитических условий постмодерна. Один из крайне важных аспектов таких условий являются взаимоотношения между государственным управлением США и так называемым «глобальным телевидением» в последнем десятилетии.
Появление телевидения как доминантного способа массовой коммуникации между лидерами и населением сперва воздействовало на геополитическую практику в значительной степени во время Вьетнамской войны (широкие взаимоотношения между общедоступным медиа и геополитикой отсылают в XIX век). В 1990-х гг. развитие транснациональных телевизионных сетей и возможность освещения горячих международных кризисов в реальном времени расширило этот импульс. Телевидение вызвало то, что Игнатьев (1997, 10) определяет как «электронный интернационализм», связывающий сознание мировых «прирученных зон» со страданиями мировых «диких зон», где война, анархия и голод являются правилом. Это «способствовало слому барьеров гражданства, религии, рас и географии, которые раньше разделяли наше моральное пространство на части, за которые мы были способны нести ответственность, и части, которые были за пределом нашего понимания», создавая в процессе становящееся «глобальное сознание» (Игнатьев 1997, 11).
Обычно концептуализируемое как «эффект CNN», после развития системы сети круглосуточного новостного вещания медиа магнатом Тедом Тернером, феномен «глобального телевидения» широко воспринимается как повлиявший на популярность войны в Персидском заливе, решения администрации Буша вмешаться в гражданскую войну в Сомали, последующее решение администрации Клинтона об уходе из Сомали в связи со смертью американских солдат, а также американским стратегическим расчетом о вмешательстве в Гаити, Боснию, Косово и Восточный Тимор. Исследования эффекта CNN самими журналистами, тем не менее, имели тенденцию дискредитировать точку зрения, которую отображает медиа, и по которой технологии манипулируют иностранным процессом принятия решений (Говинг 1994; Натсиос 1996; Ньюман 1996). Стробел (1996: 5) утверждает, что эффект CNN, определенный как «утрата политического контроля», не существует; взаимоотношение между медиа и иностранными политиками более тонко и ситуационально. При правильных условиях новостные медиа имеют мощный эффект на процесс, утверждает он, но «эти условия почти всегда устанавливаются самими иностранными политиками или растущим числом политических акторов на международной сцене» (1996: 5). Однако, такой аргумент кадров, работающих внутри геоинформационных империй, имеющий тенденцию отражать свое понимание себя, рассматривает медиа скорее как значительный «трубопровод» для новостей, чем как сетевой актор, определяющий что будет новостью, почему это новость, и как это будет представлено в качестве новости (Люк и О’Туатайл 1997). В стремлении опровергнуть узкие линейные модели влияния, такие исследования терпят неудачу в схватывании того, как современные телекоммуникации подают мировую политику в скорости и представлении медиа культуры.
Способность новых медиа организаций развертывать спутниковые системы, которые могут ретранслировать в живом времени изображения из горячих геополитических точек, ускорила темп дипломатии и государственного управления в конце двадцатого века. Эти изображения предоставляют уникальный интеллектуальный ресурс для иностранных политиков и обозревающей общественности, позволяя им лучше визуализировать как определенный кризис проявляет себя в отдаленном регионе (хотя они могут дать далеко не полную картину сложности кризисов). Но эти изображения и информационные потоки придают кризисам непосредственность и близость, которая может подорвать ограниченные стратегии и моральную географию иностранных политиков. Некоторые постоянные телевизионные образы могут создать императивы обязательств и ответственности, особенно в отношении вопиющих нарушений прав человека в регионах, которые стратегически маргинальны и географически отдаленны (Ротберг и Вейс 1996).
Это может создать затруднительные дилеммы для иностранных политиков, так как они попадаются в универсальную географию моральной ответственности, ассоциируемую с «человеколюбием», а также гораздо более ограниченную географию «жизненных национальных интересов», основанных на стратегических вычислениях и обязательствах (Най 1999).
В то время как телевизионные изображения имеют способность подстрекать и возбуждать «глобальное сознание», «электронный интернационализм» стирает пределы. Современные телекоммуникации и сетевые акторы медиа имеют тенденцию представлять геополитический конфликт как телевизуальные спектакли, в которых фигурируют ясно закодированные протагонисты в драматическом конфликте на локальной сцене. Концептуализация и презентация геополитической реальности имеет тенденцию быть в большей степени визуальной, с драматическими картинками и острыми сценами, управляя спектаклем и ставя проницательные вопросы аудитории. Без хорошей визуальности — беженцев, рыночной резни, концентрационных лагерей, горящих зданий, волн демонстраций, войск на улицах — определенные события не освещаются как область соответствующего и «реального». Без легко схватываемой сюжетной линии и соответствующих картинок, определенные спектакли представляют трудности концептуализации и репрезентации для масс-медиа. Только кризисы со значительно захватывающим значением способны пробиться на экраны общественности. Принцип развлечения неизбежно заражает освещение и коммуникацию, представляя геополитические конфликты как глубоко драматичные с борющимися главными героями, высокими ставками и потенциалом высокотехнологичных спецэффектов. Также существенным является заполнение геополитических конфликтов в качестве серьезных дилемм иностранной политики при помощи сенсационности знаменитостей. Дело О.Дж. Симпсона, смерть принцессы Дианы и роман Клинтона с Левински представляют собой случаи безумства манипулирования через знаменитостей, которые раздули из относительно банальных и незначительных событий в мировые новости. Также затеряны в вихре предвзято поданной информации такие вялотекущие геополитические кризисы, как российский финансовый кризис, или усугубляющаяся экологическая деградация на планете.
Сила телевизионных образов обусловливать геополитику была очевидна на протяжении эволюции внешней политики США по отношению к Боснии и Косово. Войны в бывшей Югославии, начавшиеся в 1991 г. угрожали таким классическим стратегическим интересам западных держав, как нефтяные ресурсы или баланс сил. Следовательно, США и НАТО первоначально следовали политике ограниченных обязательств, представляя кризис как «гуманитарный», а не «стратегический». Однако когда Босния стала символическим местом для западных держав из-за последовательных провалов Европейского Союза, ООН и затем НАТО решительно прекратили этнические чистки в регионе (О’Туатайл 1999).
Постоянные телевизионные изображения и медиа сообщения о резне и геноциде в этом маргинальном регионе европейского континента подрывали оправдания расширения НАТО на континенте. Босния стала «стратегическим знаком», местоположением, которое было значимо своей центрированностью в медиа, символическому значению и относительной географической близости к «Западу». В конечном счете, под руководством американцев, в августе 1995 г. НАТО решительно вмешалось, проведя бомбежку боснийских сербов, и война была закончена подписанием Дэйтоновского мирного соглашения.
Когда телевизионные изображения новой резни граждан в Косово были показаны на весь мир в 1998 и 1999 гг., доверию к НАТО, как к институту, который может поддерживать мир в Европе, был опять брошен вызов. Для западных политиков Косово было значительным в регионе как потенциальное «этническое домино», нестабильность которого угрожало впутыванием соседствующего населения и государств. Косово «перепрыгнуло уровень» с локального балканского конфликта на уровень европейского кризиса и общемирового знака живучести геноцида в конце века Освенцима. Как и Босния ранее, Косово было «де-балканизировано», европеизировано и универсализировано в дискурсе западной геополитики. Косово также стало «стратегическим знаком», этической пьесой в «сердце Европы» о вековой борьбе ради создания свободной, мирной и стабильной Европы. Косово стало сценой для войны, которая была описана как «гуманитарная акция», реальной войны, которая была, что более важно, символической войной для нового подтверждения кредита доверия к НАТО как выдающегося института безопасности в Европе (не упоминая о доверии к американскому президенту с отброшенной на него тенью). Продвигаемая телевизионными изображениями, эта «война» была нравственно ограниченной, соответствующей местам из серии «стратегических знаков», ограниченная относительной безопасностью в 15,000 футов в высоту от наименее неприглядных изображений НАТО, запятнанных геополитической демонстрацией силы. Как и многие телевизуальные драмы, войны со стратегическим знаком были спроектированы, чтобы избежать реальной смерти и смерти от западных акторов.
Обоюдные взаимоотношения между геополитическими практиками и масс- медиа поднимают множество критических вопросов о власти и значении мировой политики. Как и почему определенные геополитические кризисы становятся глобальными медиа событиями, а другие нет? Как, например, Косово оказалось спроектировано как глобальный кризис с использованием организованного военного ответа, а события в Судане, Восточном Тиморе или Анголе, где убийства были такими же кровавыми и ужасными, нет? Ответ на такой вопрос актуализирует постоянную важность не только континентальной географии и геополитики, но также неявные культурные географии идентичности и информированности общностей о том, как и что мейнстримовые медиа показывают (или что не показывают). «Стратегические знаки» обязаны своим символическим значением центрированности медиа, которая зависит от географических и культурных факторов: они не являются созданиями только медиа. Хотя спроектированные как «не имеющие границ» и «глобальные», телевизионные изображения и сети, которые передают их, включены в определенные государства, культурные формирования и системы идентичностей. Они узко глобальны в лучшем случае, и вовлечены в упражнение геополитической силы даже несмотря на самих себя.
Проблематика информационализации геополитики гораздо более значительна, чем вопрос телевидения и геополитических кризисов. Системы информационных технологий, от военной C4I2 (команда, контроль, коммуникации и компьютер, разведка и способность к взаимодействию) «системы систем» до системы глобального расположения NAVSTAR и Интернета, представляют собой некоторые технические средства, благодаря которым США поддерживает свое доминантное положение в мире. Пока менеджмент и манипуляция информацией будут решающими в практике геополитики нового тысячелетия, значения и последствия американского «информационного доминирования» не всегда будут легко распознаваемы (Най и Оуэнс 1996). Информационализованные системы команды и контроля могут открыть возможность беспрецедентной интеграции и координации в таких областях, как военная, но незамеченные компьютерные жучки и тайные вирусы могут вывести из строя эти самые киберсистемы. Сеть спутников орбитального наблюдения может помочь обнаружить потенциально угрожающий ракетный запуск, но сбой в работе такой системы, как уже происходило некоторое количество раз за последние два десятилетия, может спровоцировать случайную войну. В таких случаях проблематика информационализации размывается в проблематику глобального общества риска.
Герард О’Туатайл, «Геополитические условия постмодерна: государства, государственное управление и безопасность в новом тысячелетии», «ГЕОПОЛИТИКА», ВЫПУСК XIX