Опоры Империи

Записка надворного советника С. В. Зубатова директору Департамента полиции А. А. Лопухину об обстоятельствах его увольнения со службы.
Не позднее сентября 1903 года

Конфиденциально

Считаю служебным долгом почтительнейше доложить вашему превосходительству1, что 19 минувшего августа к 2 часам дня мне было предложено явиться к его высокопревосходительству министру внутренних дел2, в здание Аптекарского острова, куда я своевременно и прибыл. Без пяти минут два часа туда же приехал товарищ министра внутренних дел, командир корпуса жандармов генерал-лейтенант фон Валь3, который, поздоровавшись со мною, прошел в сопровождении чиновника особых поручений при господине министре внутренних дел действительного статского советника Скандракова4 в зал совещаний, тот, что рядом с министерским кабинетом. Минут через 15-20 оттуда вышел г. Скандраков, и затем меня пригласили к министру.

Вступив в зал заседаний, я с удивлением увидел сидящим в нем (а не в кабинете) за большим столом г. министра и генерал-лейтенанта ф. Валя. Не приподнявшись при моем появлении в комнате и не подав мне руки (что обычно делалось всегда ранее), г. министр указал мне стул и просил сесть. Затем его высокопревосходительство предупредил меня, что с теми лицами, которым он не верит, он не имеет обыкновения говорить один на один, почему для присутствования при объяснении со мной им приглашен генерал-лейтенант ф. Валь.

Пораженный необычностью всего происходящего и получив публичное выражение недоверия, я несколько растерялся, почему на предложение г. министра рассказать историю происхождения «Еврейской независимой рабочей партии» ответил сначала ссылкой на то, что история эта имеется в документах Департамента полиции, с резолюциями покойного егермейстера Сипягина5 и отметками бывшего директора Департамента полиции С. Э. Зволянского. Впрочем, я тут же пояснил, что ничего не делал в тайне от своего начальства и потому трудно ждать от меня каких-либо особых разоблачений. Г. министр перебил меня предложением начать свой рассказ об этой партии. Я подробно указал, какой чрезвычайный интерес представляло еврейство для политического розыска ко времени первой ликвидации его революционных сил в 1898 г., когда в один прием был вскрыт почти весь северо-западный край, причем при допросах по обыскам было обнаружено сразу 4 типографии, а в тюрьмах оказался весь цвет «Бунда». С какими необычайными трудностями встретились производящие дознание по делу Кремера, Боневура и др., насколько поразительно своеобразны были эти арестованные; как они были злы, дерзки, хитры, солидарны и дисциплинированны в отношении своих главарей. Раскинутость и законспирированность бундовского движения, в связи с указанными индивидуальными особенностями лиц, его составляющих, меня особенно тогда заинтересовали и заинтриговали, побудили специализироваться на еврействе. Следующая еврейская ликвидация произведена была мною в г. Минске, в марте 1900 года. В отношении этих арестованных имели место уже не столько следственные действия, сколько изучение типов и характера еврейских бундовцев, а равно внутреннего содержания самого движения.

Общение с ними обнаружило, что большинство из них вовсе не были так фанатичны, как то представлялось по знакомству с первой группой; а преимущественное участие в движении зеленой молодежи дало возможность вступить с арестованными в искренний спор, причем с их стороны проявлялась даже склонность отказаться от своего взгляда, как только удавалось убедить их в правильности противоположного. Во время этих разговоров пришлось выяснить, что «Бунд» удивительно глубоко пустил уже корни среди простонародного еврейского населения и достиг того, что по нелегальным изданиям простаки стали обучать своих детей грамоте.

Сказанное побудило меня, в интересах пущей успешной борьбы с революционерами, открыть с своей стороны контрпропаганду в еврейской массе, воспользовавшись для этого, как своими выучениками, арестованными по этому делу. При этом я, конечно, вовсе не скрывал от себя всей неподготовленности в известном отношении своих прозелитов, до мозга костей пропитанных еще идеологией «Бунда». Но, договорившись в основном, я в прочем рассчитывал перевоспитать их с помощью времени и обстоятельств. Будучи высказана, мысль эта была одобрена. В основу их новой деятельности должны были лечь следующие положения: 1) Замена революции учением эволюции, а следовательно, отрицание, в противоположность революционерам, всех форм и видов насилия. 2) Проповедь преимуществ самодержавной формы правления в области социальных отношений, по внеклассовости своей заключающей в себе начало третейское, а следовательно, враждебной насильственным приемам и склонной к справедливости. 3) Разъяснение разницы между революционным рабочим движением, исходящим из социалистических начал, и профессиональным, покоящимся на принципах капиталистического строя: первое занято реформою всех классов общества, а второе своими непосредственными интересами. 4) Твердое уяснение того положения, что границы самодеятельности оканчиваются там, где начинаются права власти: переход за эту черту признавался недопустимым своеволием, все должно направляться к власти и через власть.

На этих словах меня перебил г. министр и спросил, проповедовал ли я стачки. Я категорически заявил, что являюсь принципиальным противником стачек, о чем всегда приходилось спорить с независимцами, которые, разделяя эту мысль в принципе, часто доказывали, что в жизни это неисполнимо: или по грубости евреев-хозяев, или из-за конкуренции с революционерами, которые всегда изловчатся подловить независимцев и сами поставят стачку, чтобы сделать выгодное массе, скомпрометировать тем самым их в глазах последней.

Когда затем я доложил об успехах независимцев в Минске, где вся администрация охотно вела с ними сношения; рабочие тысячами записывались в их организации, а бундовцы из 800 своих членов растеряли 600, и перешел к моменту появления независимцев в Одессе, его высокопревосходительство начал сам продолжать мой рассказ генерал-лейтенанту ф. Валю.

Поехали в Одессу, где поставили во главе дела жида Шаевича6, выпускавшего, с одобрения г. Зубатова, очень глупые прокламации, делавшего стачки и пр. «Виноват, — заявил я его высокопревосходительству, — прокламации я получал уже готовыми и в редактировании и задумывании их не участвовал». — «Это все равно. А скажите, вы из департаментских сумм платили вашему Шаевичу?». — «Платил, — говорю, — и из департаментских, с ведома г. директора, давал и из собственных». — «Перейдем теперь к документам. Вот, генерал, письмо г. Зубатова к этому Шаевичу. «Дорогой Генрих Исаевич. Я человек очень прямой и искренний»... Дальше идут сантиментальности. Впрочем, тон этого письма показывает, что г. Зубатов не научился даже держать себя прилично, как то надлежит должностному лицу. Очевидно, он еще мало служил. Дальше идет речь о стачке у Рест(еля). А вот уже и государственное преступление: оглашение государственной тайны: «Неожиданно я нашел себе единомышленника в лице юдофила царя. По словам Орла (то есть меня), представлявшегося по случаю назначения градоначальником в Одессу, Арсеньеву, государь сказал: «Богатого еврейства не распускайте, а бедноте жить давайте». Государь это сказал мне, я передал директору Департамента полиции, последний своему чиновнику Зубатову; г. же Зубатов позволил себе сообщить слова государя своему агенту, жидюге Шаевичу, но за это я его и передам суду».

Было прочитано еще какое-то письмо к Шаевичу, в котором его отговаривают от возни с русскими рабочими. «Это служит характеристикой г. Шаевичу», — пояснил г. министр. «Очевидно, продолжать службу после всего этого г. Зубатов не мог. Окончательно судьба его решится с возвращением из отпуска директора Департамента. Теперь он должен передать свою должность тому лицу, которое укажет генерал-лейтенант ф. Валь. Затем ему будет дан 2-месячный отпуск, но не позже завтрашнего вечера г. Зубатов обязуется уехать из Петербурга. Можете идти».

Признаться сказать, после такого объяснения от боли, жгучей обиды я нескоро нашел скобу у входной двери... По возвращении в Департамент я доложил о происшедшем и [сполняющему]д [олжность]директора Департамента полиции, который страшно всем этим расстроился. Затем приехал в Департамент генерал-лейтенант ф. Валь и, войдя в кабинет директора, объявил мне, при Н. И. Зуеве и С. М. Языкове, что министр желает, чтобы я выехал не позже вечера следующего дня из Петербурга и Петербургской губернии; а теперь шел в Особый отдел сдавать свою должность подп. Сазонову7, куда к моменту сдачи имеет пожаловать и сам генерал. Я поинтересовался узнать, не лежит ли еще на мне каких-либо ограничений. Генерал ответил отрицательно и спросил, куда я выеду. Мною было отвечено, что в Москву.

Действительно, через некоторое время в Особом отделе появился генерал-лейтенант ф. Валь в сопровождении подп. Сазонова, одетого в статское платье, и предложил мне приступить к сдаче своей должности. На это мною было доложено, что служба Отдела организована таким образом, что все бумаги находятся по принадлежности у моих помощников, почему сдавать, собственно, мне нечего. Удовлетворившись моим ответом, генерал приказал мне подождать свидетельства об отпуске, а сам удалился.

В это время в коридорах Особого отдела находились полковник Уранов, др. жандармские офицеры; среди чинов Департамента не могло, конечно, пройти незамеченным появление товарища министра в кабинете заведующего Особым отделом.

Достав у себя на квартире конверты с записками начальника Охранного отделения о добытых ими сотрудниках и сдав все это подполковнику Сазонову, я решил тотчас же отправить г. министру прошение об увольнении меня в отставку, с усиленной пенсией, как проведшего 15 лет боевой охранной службы, из них 10 лет имел честь работать в непосредственном общении с Департаментом. Медлить с этим, на мой взгляд, значило дожидаться того момента, когда меня принудительно уволят от дел; являлось более целесообразным уволиться самому.

На другой день, 20 августа, с курьерским поездом я выехал в Москву, распорядившись о скорейшей очистке своей казенной квартиры. На вокзал явились меня проводить некоторые из служащих отдела (москвичи), но по моем отъезде между ними прошел слух, что все провожавшие меня будут уволены. В одном вагоне со мной ехал в Тверь полковник Уранов, который, поздоровавшись со мной издали на платформе, более уже не подходил ко мне в продолжение всего пути.

Первый, кто привез в Москву подробности моей высылки из Петербурга, был поручик Сазонов, адъютант Московского губернского жандармского управления, вернувшийся в Москву от своего брата, подполковника Сазонова. Пришли также вести и из Твери. Чины петербургской столичной полиции сообщили эту новость своим знакомым сослуживцам в Москву. Вскоре меня вызвал к себе отец и, встревоженный, стал допытываться, в чем дело (я от него все скрыл), так как в купеческом мире идут слухи, что я арестован и выслан. Генерал-майор Трепов8 также остался крайне недоволен подобной, меня компрометирующей, болтовней публики и с своей стороны резко опровергал среди знакомых подобные слухи. Наконец, из Сената вести эти проникли в неблагонадежную среду, где вызвали сначала удивление, а затем громкую радость, перешедшую, впрочем, вскоре в уверенность, что все это только ловушка.

Спустя некоторое время, в течение которого я и приходящие ко мне стали замечать за моей квартирой наблюдение, подполковник Ратко9 был вызван в Департамент, где генерал-лейтенант ф. Валь наводил его на мысль об опасности моего пребывания в Москве и Н. П. Зуев10официально «приказал» начальнику Московского охранного отделения не допускать меня ни в стены Охранного отделения, ни к чиновникам, ни к рабочим, ни к личным с собой разговорам по вопросам службы.

В это время ко мне на квартиру было доставлено с почтой открытое письмо Шаевича, в котором он сообщает мне, что вновь арестован, так как пришел приговор, по которому он высылается в Восточную Сибирь.

Совокупность изложенных обстоятельств заставила меня понять, что я нахожусь не только в положении чиновника, провинившегося перед своим начальством, но и серьезно заподозрен в политической неблагонадежности. Сначала такое сознание было для меня очень забавно, затем чувство это стало переходить в жгучую обиду и, наконец, сменилось острым раздражением.

В самом деле, благодаря высылке и прочим нетактичностям, принявшим уже в общественном сознании ни с чем несообразные формы и подорвавшим мой политический кредит среди людей благонамеренных и фешенебельных, я оказался в разряде людей политических, которых, даже в случае реабилитации, обычно расценивают по пословице «что вор прощенный, что конь леченый, что жид крещеный», положение создалось глубоко обидное.

С другой стороны, выдержать 15 лет охранной службы при постоянных знаках внимания со стороны начальства, при громких проклятиях со стороны врагов, не без опасности для собственной жизни; и в итоге получить полицейский надзор — это ли не беспримерно возмутительный случай служебной несправедливости.

Говорят, «за богом молитва, за царем служба не пропадает». Моя служба в буквальном смысле была царская, и окончилась она такою черною обидою, о какой не всякий еще в своей жизни слыхал.

Утешением во всей этой истории является для меня лишь то обстоятельство, что опозорение мое произошло в исключительном порядке: в отсутствие моего прямого начальства и без его ведома.

В настоящее время я позволяю себе обратиться к вашему превосходительству с моим почтительным ходатайством о посильном удовлетворении двух нижеследующих моих просьб: а) о формальном восстановлении в области государственной и общественной жизни моей политической чести (по существу ее вернуть уже нельзя) и б) о моем материальном обеспечении в таком размере, при котором потеря мною своей политической чести не могла бы лишить меня общественной дееспособности в том слое, какой я сумею отвоевать себе благодаря своему выгодному возрасту, бодрым силам и некоторым способностям.

Одною из мер первой категории я бы считал возвращение из Восточной Сибири Г. И. Шаевича и назначение особой комиссии экспертов из людей науки, которая бы рассмотрела вопрос о том, было ли что-либо политически неблагонадежного в моих воззрениях и деятельности по так называемой «легализации».

Обвинения, предъявленные мне по «документам» (письмам моим к Г. И. Шаевичу), настолько слабы, что я их и сам мог бы легко отпарировать, но за разрешение иметь адвоката был бы очень признателен. Впрочем, я прекрасно понимаю, что высшее мое начальство само не верит в эти обвинения и не в них тут сила11. Но, сделав все для моей полной гибели, оно уже не в силах ныне смыть с меня наложенного клейма позора.

Во избежание возможных недоразумений, считаю не лишним здесь пояснить, что возвращение мое, после всего совершившегося, на службу по Министерству внутренних дел свыше моих нравственных сил и состояться никогда не может.

Надворный советник Зубатов.

ГАРФ, ф. 1695, оп. 1, д. 31, л. 1—5.

На первой странице помета: «Чинов. особ. пор. V кл. из Департ. полиц.» 1903. На седьмой странице — «Отпечатан 1907 г. Депар.».

Примечания

1. Документ написан на имя директора Департамента полиции А. А. Лопухина, который занимал эту должность с 9 мая 1902 г. по 4 марта 1905 года.

2. Министр внутренних дел — В. К. Плеве.

3. Генерал-лейтенант В. В. фон Валь.

4. Д. с. с. Г. П. Скандраков.

5. Егермейстер Д. С. Сипягин — министр внутренних дел, убит 2 апреля 1902 г. С. В. Балмашевым.

6. Шаевич Г. И. — один из учредителей партии «независимцев». После стачки в Одессе в 1903 г. арестован, выслан в Вологду, а затем направлен на поселение в Восточную Сибирь на 5 лет.

7. Подполковник Я. Г. Сазонов, бывший сослуживец Зубатова, затем начальник Петербургского охранного отделения, исполнял обязанности заведующего Особым отделом.

8. Генерал Д. Ф. Трепов — последний московский обер-полицеймейстер, поддерживал Зубатова в легализации рабочего движения.

9. Подполковник В. В. Ратко — сослуживец Зубатова, сменивший его на должности начальника Московского охранного отделения.

10. Зуев Н. П. — в 1903—1909 гг. вице-директор Департамента полиции.

11. Д. Н. Любимов, бывший в 1901—1906 гг. начальником канцелярии Министерства внутренних дел, вспоминал, что главной причиной падения Зубатова было то, что он «своими действиями чрезвычайно восстановил против себя фабрикантов. Они жаловались Витте и вновь назначенному главноуправляющему торговлей и мореплаванием великому князю Александру Михайловичу. Витте и великий князь приняли сторону фабрикантов и стали нападать на Плеве за поддержку Зубатова. Другая же причина была та, что сам Зубатов не в состоянии был сдержать того, что он и его агенты обещали рабочим, главным образом за отсутствием денежных средств.

Ближайшем же поводом к отстранению Зубатова была забастовка в Одесском порту в середине 1903 года. Начавшаяся на экономической почве, она внезапно приняла чисто политический характер. Витте и вел. кн. Александр Михайлович подняли шум, не без основания утверждая, что организации, созданные на правительственные деньги, обратились в антиправительственные, а полицейский социализм — в обыкновенный социализм революционный». Положение усугубилось и тем, что Витте наговорил Плеве что-то о Зубатове.

Источник