Записка надворного советника С. В. Зубатова директору Департамента полиции А. А. Лопухину об обстоятельствах его увольнения со службы.
Конфиденциально
Считаю служебным долгом почтительнейше доложить вашему превосходительству1, что 19 минувшего августа к 2 часам дня мне было предложено явиться к его высокопревосходительству министру внутренних дел2, в здание Аптекарского острова, куда я своевременно и прибыл. Без пяти минут два часа туда же приехал товарищ министра внутренних дел, командир корпуса жандармов генерал-лейтенант фон Валь3, который, поздоровавшись со мною, прошел в сопровождении чиновника особых поручений при господине министре внутренних дел действительного статского советника Скандракова4 в зал совещаний, тот, что рядом с министерским кабинетом. Минут через 15-20 оттуда вышел г. Скандраков, и затем меня пригласили к министру.
Вступив в зал заседаний, я с удивлением увидел сидящим в нем (а не в кабинете) за большим столом г. министра и генерал-лейтенанта ф. Валя. Не приподнявшись при моем появлении в комнате и не подав мне руки (что обычно делалось всегда ранее), г. министр указал мне стул и просил сесть. Затем его высокопревосходительство предупредил меня, что с теми лицами, которым он не верит, он не имеет обыкновения говорить один на один, почему для присутствования при объяснении со мной им приглашен генерал-лейтенант ф. Валь.
Пораженный необычностью всего происходящего и получив публичное выражение недоверия, я несколько растерялся, почему на предложение г. министра рассказать историю происхождения «Еврейской независимой рабочей партии» ответил сначала ссылкой на то, что история эта имеется в документах Департамента полиции, с резолюциями покойного егермейстера Сипягина5 и отметками бывшего директора Департамента полиции С. Э. Зволянского. Впрочем, я тут же пояснил, что ничего не делал в тайне от своего начальства и потому трудно ждать от меня каких-либо особых разоблачений. Г. министр перебил меня предложением начать свой рассказ об этой партии. Я подробно указал, какой чрезвычайный интерес представляло еврейство для политического розыска ко времени первой ликвидации его революционных сил в 1898 г., когда в один прием был вскрыт почти весь северо-западный край, причем при допросах по обыскам было обнаружено сразу 4 типографии, а в тюрьмах оказался весь цвет «Бунда». С какими необычайными трудностями встретились производящие дознание по делу Кремера, Боневура и др., насколько поразительно своеобразны были эти арестованные; как они были злы, дерзки, хитры, солидарны и дисциплинированны в отношении своих главарей. Раскинутость и законспирированность бундовского движения, в связи с указанными индивидуальными особенностями лиц, его составляющих, меня особенно тогда заинтересовали и заинтриговали, побудили специализироваться на еврействе. Следующая еврейская ликвидация произведена была мною в г. Минске, в марте 1900 года. В отношении этих арестованных имели место уже не столько следственные действия, сколько изучение типов и характера еврейских бундовцев, а равно внутреннего содержания самого движения.
Общение с ними обнаружило, что большинство из них вовсе не были так фанатичны, как то представлялось по знакомству с первой группой; а преимущественное участие в движении зеленой молодежи дало возможность вступить с арестованными в искренний спор, причем с их стороны проявлялась даже склонность отказаться от своего взгляда, как только удавалось убедить их в правильности противоположного. Во время этих разговоров пришлось выяснить, что «Бунд» удивительно глубоко пустил уже корни среди простонародного еврейского населения и достиг того, что по нелегальным изданиям простаки стали обучать своих детей грамоте.
Сказанное побудило меня, в интересах пущей успешной борьбы с революционерами, открыть с своей стороны контрпропаганду в еврейской массе, воспользовавшись для этого, как своими выучениками, арестованными по этому делу. При этом я, конечно, вовсе не скрывал от себя всей неподготовленности в известном отношении своих прозелитов, до мозга костей пропитанных еще идеологией «Бунда». Но, договорившись в основном, я в прочем рассчитывал перевоспитать их с помощью времени и обстоятельств. Будучи высказана, мысль эта была одобрена. В основу их новой деятельности должны были лечь следующие положения: 1) Замена революции учением эволюции, а следовательно, отрицание, в противоположность революционерам, всех форм и видов насилия. 2) Проповедь преимуществ самодержавной формы правления в области социальных отношений, по внеклассовости своей заключающей в себе начало третейское, а следовательно, враждебной насильственным приемам и склонной к справедливости. 3) Разъяснение разницы между революционным рабочим движением, исходящим из социалистических начал, и профессиональным, покоящимся на принципах капиталистического строя: первое занято реформою всех классов общества, а второе своими непосредственными интересами. 4) Твердое уяснение того положения, что границы самодеятельности оканчиваются там, где начинаются права власти: переход за эту черту признавался недопустимым своеволием, все должно направляться к власти и через власть.
На этих словах меня перебил г. министр и спросил, проповедовал ли я стачки. Я категорически заявил, что являюсь принципиальным противником стачек, о чем всегда приходилось спорить с независимцами, которые, разделяя эту мысль в принципе, часто доказывали, что в жизни это неисполнимо: или по грубости евреев-хозяев, или из-за конкуренции с революционерами, которые всегда изловчатся подловить независимцев и сами поставят стачку, чтобы сделать выгодное массе, скомпрометировать тем самым их в глазах последней.
Когда затем я доложил об успехах независимцев в Минске, где вся администрация охотно вела с ними сношения; рабочие тысячами записывались в их организации, а бундовцы из 800 своих членов растеряли 600, и перешел к моменту появления независимцев в Одессе, его высокопревосходительство начал сам продолжать мой рассказ генерал-лейтенанту ф. Валю.
Поехали в Одессу, где поставили во главе дела жида Шаевича6, выпускавшего, с одобрения г. Зубатова, очень глупые прокламации, делавшего стачки и пр. «Виноват, — заявил я его высокопревосходительству, — прокламации я получал уже готовыми и в редактировании и задумывании их не участвовал». — «Это все равно. А скажите, вы из департаментских сумм платили вашему Шаевичу?». — «Платил, — говорю, — и из департаментских, с ведома г. директора, давал и из собственных». — «Перейдем теперь к документам. Вот, генерал, письмо г. Зубатова к этому Шаевичу. «Дорогой Генрих Исаевич. Я человек очень прямой и искренний»... Дальше идут сантиментальности. Впрочем, тон этого письма показывает, что г. Зубатов не научился даже держать себя прилично, как то надлежит должностному лицу. Очевидно, он еще мало служил. Дальше идет речь о стачке у Рест(еля). А вот уже и государственное преступление: оглашение государственной тайны: «Неожиданно я нашел себе единомышленника в лице юдофила царя. По словам Орла (то есть меня), представлявшегося по случаю назначения градоначальником в Одессу, Арсеньеву, государь сказал: «Богатого еврейства не распускайте, а бедноте жить давайте». Государь это сказал мне, я передал директору Департамента полиции, последний своему чиновнику Зубатову; г. же Зубатов позволил себе сообщить слова государя своему агенту, жидюге Шаевичу, но за это я его и передам суду».
Было прочитано еще какое-то письмо к Шаевичу, в котором его отговаривают от возни с русскими рабочими. «Это служит характеристикой г. Шаевичу», — пояснил г. министр. «Очевидно, продолжать службу после всего этого г. Зубатов не мог. Окончательно судьба его решится с возвращением из отпуска директора Департамента. Теперь он должен передать свою должность тому лицу, которое укажет генерал-лейтенант ф. Валь. Затем ему будет дан 2-месячный отпуск, но не позже завтрашнего вечера г. Зубатов обязуется уехать из Петербурга. Можете идти».
Признаться сказать, после такого объяснения от боли, жгучей обиды я нескоро нашел скобу у входной двери... По возвращении в Департамент я доложил о происшедшем и [сполняющему]д [олжность]директора Департамента полиции, который страшно всем этим расстроился. Затем приехал в Департамент генерал-лейтенант ф. Валь и, войдя в кабинет директора, объявил мне, при Н. И. Зуеве и С. М. Языкове, что министр желает, чтобы я выехал не позже вечера следующего дня из Петербурга и Петербургской губернии; а теперь шел в Особый отдел сдавать свою должность подп. Сазонову7, куда к моменту сдачи имеет пожаловать и сам генерал. Я поинтересовался узнать, не лежит ли еще на мне каких-либо ограничений. Генерал ответил отрицательно и спросил, куда я выеду. Мною было отвечено, что в Москву.
Действительно, через некоторое время в Особом отделе появился генерал-лейтенант ф. Валь в сопровождении подп. Сазонова, одетого в статское платье, и предложил мне приступить к сдаче своей должности. На это мною было доложено, что служба Отдела организована таким образом, что все бумаги находятся по принадлежности у моих помощников, почему сдавать, собственно, мне нечего. Удовлетворившись моим ответом, генерал приказал мне подождать свидетельства об отпуске, а сам удалился.
В это время в коридорах Особого отдела находились полковник Уранов, др. жандармские офицеры; среди чинов Департамента не могло, конечно, пройти незамеченным появление товарища министра в кабинете заведующего Особым отделом.
Достав у себя на квартире конверты с записками начальника Охранного отделения о добытых ими сотрудниках и сдав все это подполковнику Сазонову, я решил тотчас же отправить г. министру прошение об увольнении меня в отставку, с усиленной пенсией, как проведшего 15 лет боевой охранной службы, из них 10 лет имел честь работать в непосредственном общении с Департаментом. Медлить с этим, на мой взгляд, значило дожидаться того момента, когда меня принудительно уволят от дел; являлось более целесообразным уволиться самому.
На другой день, 20 августа, с курьерским поездом я выехал в Москву, распорядившись о скорейшей очистке своей казенной квартиры. На вокзал явились меня проводить некоторые из служащих отдела (москвичи), но по моем отъезде между ними прошел слух, что все провожавшие меня будут уволены. В одном вагоне со мной ехал в Тверь полковник Уранов, который, поздоровавшись со мной издали на платформе, более уже не подходил ко мне в продолжение всего пути.
Первый, кто привез в Москву подробности моей высылки из Петербурга, был поручик Сазонов, адъютант Московского губернского жандармского управления, вернувшийся в Москву от своего брата, подполковника Сазонова. Пришли также вести и из Твери. Чины петербургской столичной полиции сообщили эту новость своим знакомым сослуживцам в Москву. Вскоре меня вызвал к себе отец и, встревоженный, стал допытываться, в чем дело (я от него все скрыл), так как в купеческом мире идут слухи, что я арестован и выслан. Генерал-майор Трепов8 также остался крайне недоволен подобной, меня компрометирующей, болтовней публики и с своей стороны резко опровергал среди знакомых подобные слухи. Наконец, из Сената вести эти проникли в неблагонадежную среду, где вызвали сначала удивление, а затем громкую радость, перешедшую, впрочем, вскоре в уверенность, что все это только ловушка.
Спустя некоторое время, в течение которого я и приходящие ко мне стали замечать за моей квартирой наблюдение, подполковник Ратко9 был вызван в Департамент, где генерал-лейтенант ф. Валь наводил его на мысль об опасности моего пребывания в Москве и Н. П. Зуев10официально «приказал» начальнику Московского охранного отделения не допускать меня ни в стены Охранного отделения, ни к чиновникам, ни к рабочим, ни к личным с собой разговорам по вопросам службы.
В это время ко мне на квартиру было доставлено с почтой открытое письмо Шаевича, в котором он сообщает мне, что вновь арестован, так как пришел приговор, по которому он высылается в Восточную Сибирь.
Совокупность изложенных обстоятельств заставила меня понять, что я нахожусь не только в положении чиновника, провинившегося перед своим начальством, но и серьезно заподозрен в политической неблагонадежности. Сначала такое сознание было для меня очень забавно, затем чувство это стало переходить в жгучую обиду и, наконец, сменилось острым раздражением.
В самом деле, благодаря высылке и прочим нетактичностям, принявшим уже в общественном сознании ни с чем несообразные формы и подорвавшим мой политический кредит среди людей благонамеренных и фешенебельных, я оказался в разряде людей политических, которых, даже в случае реабилитации, обычно расценивают по пословице «что вор прощенный, что конь леченый, что жид крещеный», положение создалось глубоко обидное.
С другой стороны, выдержать 15 лет охранной службы при постоянных знаках внимания со стороны начальства, при громких проклятиях со стороны врагов, не без опасности для собственной жизни; и в итоге получить полицейский надзор — это ли не беспримерно возмутительный случай служебной несправедливости.
Говорят, «за богом молитва, за царем служба не пропадает». Моя служба в буквальном смысле была царская, и окончилась она такою черною обидою, о какой не всякий еще в своей жизни слыхал.
Утешением во всей этой истории является для меня лишь то обстоятельство, что опозорение мое произошло в исключительном порядке: в отсутствие моего прямого начальства и без его ведома.
В настоящее время я позволяю себе обратиться к вашему превосходительству с моим почтительным ходатайством о посильном удовлетворении двух нижеследующих моих просьб: а) о формальном восстановлении в области государственной и общественной жизни моей политической чести (по существу ее вернуть уже нельзя) и б) о моем материальном обеспечении в таком размере, при котором потеря мною своей политической чести не могла бы лишить меня общественной дееспособности в том слое, какой я сумею отвоевать себе благодаря своему выгодному возрасту, бодрым силам и некоторым способностям.
Одною из мер первой категории я бы считал возвращение из Восточной Сибири Г. И. Шаевича и назначение особой комиссии экспертов из людей науки, которая бы рассмотрела вопрос о том, было ли что-либо политически неблагонадежного в моих воззрениях и деятельности по так называемой «легализации».
Обвинения, предъявленные мне по «документам» (письмам моим к Г. И. Шаевичу), настолько слабы, что я их и сам мог бы легко отпарировать, но за разрешение иметь адвоката был бы очень признателен. Впрочем, я прекрасно понимаю, что высшее мое начальство само не верит в эти обвинения и не в них тут сила11. Но, сделав все для моей полной гибели, оно уже не в силах ныне смыть с меня наложенного клейма позора.
Во избежание возможных недоразумений, считаю не лишним здесь пояснить, что возвращение мое, после всего совершившегося, на службу по Министерству внутренних дел свыше моих нравственных сил и состояться никогда не может.
Надворный советник Зубатов.
ГАРФ, ф. 1695, оп. 1, д. 31, л. 1—5.
На первой странице помета: «Чинов. особ. пор. V кл. из Департ. полиц.» 1903. На седьмой странице — «Отпечатан 1907 г. Депар.».
Примечания
1. Документ написан на имя директора Департамента полиции А. А. Лопухина, который занимал эту должность с 9 мая 1902 г. по 4 марта 1905 года.
2. Министр внутренних дел — В. К. Плеве.
3. Генерал-лейтенант В. В. фон Валь.
4. Д. с. с. Г. П. Скандраков.
5. Егермейстер Д. С. Сипягин — министр внутренних дел, убит 2 апреля 1902 г. С. В. Балмашевым.
6. Шаевич Г. И. — один из учредителей партии «независимцев». После стачки в Одессе в 1903 г. арестован, выслан в Вологду, а затем направлен на поселение в Восточную Сибирь на 5 лет.
7. Подполковник Я. Г. Сазонов, бывший сослуживец Зубатова, затем начальник Петербургского охранного отделения, исполнял обязанности заведующего Особым отделом.
8. Генерал Д. Ф. Трепов — последний московский обер-полицеймейстер, поддерживал Зубатова в легализации рабочего движения.
9. Подполковник В. В. Ратко — сослуживец Зубатова, сменивший его на должности начальника Московского охранного отделения.
10. Зуев Н. П. — в 1903—1909 гг. вице-директор Департамента полиции.
11. Д. Н. Любимов, бывший в 1901—1906 гг. начальником канцелярии Министерства внутренних дел, вспоминал, что главной причиной падения Зубатова было то, что он «своими действиями чрезвычайно восстановил против себя фабрикантов. Они жаловались Витте и вновь назначенному главноуправляющему торговлей и мореплаванием великому князю Александру Михайловичу. Витте и великий князь приняли сторону фабрикантов и стали нападать на Плеве за поддержку Зубатова. Другая же причина была та, что сам Зубатов не в состоянии был сдержать того, что он и его агенты обещали рабочим, главным образом за отсутствием денежных средств.
Ближайшем же поводом к отстранению Зубатова была забастовка в Одесском порту в середине 1903 года. Начавшаяся на экономической почве, она внезапно приняла чисто политический характер. Витте и вел. кн. Александр Михайлович подняли шум, не без основания утверждая, что организации, созданные на правительственные деньги, обратились в антиправительственные, а полицейский социализм — в обыкновенный социализм революционный». Положение усугубилось и тем, что Витте наговорил Плеве что-то о Зубатове.