Сначала Греция спихнет с обрыва французские банки, но и немецким банкам этого не избежать. И все это добьет Италию окончательно. Если повезет, Италия утянет с собой в бездну Испанию. За Испанией последует Португалия, а за ней — Ирландия… Затем банки стран континентальной Европы закрывают свои двери, банкоматы пустеют. На улицах Рима появляются кухни для бедных… Когда в апреле 2012 года Греция без предупреждения объявляет о дефолте и отказывается от своих долгов, в Люксембурге собирается Комитет по спасению Европы и временно приостанавливает действие всех договоров.
Именно так видный британский историк Норман Дэвис представляет себе, как учебники истории в будущем опишут закат и падение Европы, свидетелями которого мы сейчас являемся [1]. Я подозреваю, что Дэвис ошибся в деталях: чтобы похоронить Европейский Союз, не будут создавать никакой Комитет по спасению Европы, и вообще вряд ли будет иметь место нечто столь демократическое. Однако, мне кажется, он прав в том, что еще один «вчерашний мир» исчез еще до того, как мы заметим его угасание. Когда рукотворным мирам политики и культуры приходит конец, они исчезают достаточно быстро. И действительно, тот Евросоюз, каким мы знали его один-два года назад, больше не существует. Элиты сбились с пути, а у общественности лопнуло терпение. В официальной мантре элиты Евросоюза («граждане Европы спасут Евросоюз»), больше напоминающей стенания, сквозит такое отчаянье, что, заслышав ее, немногие избранные европейцы-космополиты думают, что их лидеры способны воссоздать (на этот раз полностью и без промахов) нечто, похожее на федерализацию долга Александром Гамильтоном в Америке после гражданской войны, чтобы дать жизнь успешному пан-европейскому правлению [2].
Однако Александр Гамильтон не может спасти еврозону, да и в любом случае людей, ощущающих себя гражданами Европы, крайне мало. Скорее истинные граждане отдельных стран Европы при первой же возможности разрушат то, что от Европы осталось, — будь то на выборах или, что вероятнее, на улицах. Текущий кризис через боль показал, что несмотря на все слова о солидарности, которые мы слышим на протяжении многих лет, готовность европейской общественности взять на себя часть чужого бремени редко выходит за границы государства.
Давайте не будем ходить вокруг да около: Европа страдает не от финансово-экономического кризиса, но от гораздо более глубокого, социально-политического, а финансово-экономические проявления в нем — всего лишь симптом. Этот глубокий кризис сложился не только из-за того, что между центром и отдельными частями Евросоюза образовался дефицит демократии или нынешние лидеры стран Европы меньше преданы федеральному союзу, чем их предшественники. Он сложился из-за совокупных колоссальных изменений самой природы либерально-демократических режимов Европы. Гражданам Евросоюза не спасти его, потому что не существует европейского «демоса». Не выжить ему и как элитному проекту, поскольку кризис резко подстегнул процесс распада самих европейских демократических режимов, во главе которых стоят элиты.
Мы с готовностью соглашаемся с тем, что демократическое правительство — это результат социального и исторического развития, характерного для конкретного региона и общества, с тем, что условия для возникновения демократии (наличие необходимых институтов и отношение общества) распределены в мире неравномерно, как о том и говорили Монтескье, Локк и большинство представителей их поколения политических философов. Иными словами, мы признаем то, что перспективы утверждения демократии у любого народа неодинаковы по горизонтали. Однако мы остаемся на удивление слепыми относительно разнообразия демократических перспектив во времени по вертикальной оси, если можно так сказать. Общественные принципы демократии непрестанно, хотя и медленно, перемешиваются. И даже когда вся формальная структура остается косной, концентрация факторов, благоприятных для утверждения демократии, в какой-то момент может измениться [3]. А в результате получается медленный «тектонический» перекос между социальными реалиями и политическими средствами, который в конечном итоге может поставить под удар саму демократию. Раньше мы все время говорили о распаде социальных институтов на протяжении истории, но при этом как-то ухитрились внушить себе, что с нами ничего подобного случиться не может.
Однако именно это в Европе и случилось. Не слишком слабая, а чрезмерная социальная демократия, управляемая элитой, подорвала жизненно важное равновесие и социальную гармонию, которые так необходимы европейцам, чтобы поддерживать зрелую политическую демократию. А суть европейского проекта, для которого характерна политическая стратегия без политической кухни на европейском уровне и политическая кухня без стратегии на уровне национальных государств, — это самоотречение: иными словами, пример культурных противоречий не капитализма, а демократии. (В этом вопросе меня лично интересует в основном Европа, но некоторые аспекты этого анализа можно перенести и на американское общество, и на прочие форпосты либеральной демократии в мире.)
Парадокс пяти демократических революций
Главный политический парадокс нашего времени таков: ключевые факторы, которые стали одной из причин успеха европейского проекта, не дают победить нынешний кризис. Кризис доверия демократическим институтам в Европе произошел не в результате того, что демократизация и интеграция обществ провалилась, а из-за того, что то и другое удалось, но чрезмерно и неравномерно. Дениэл Белл в своей книге «Культурные противоречия капитализма», получившей заслуженное признание, принес неутешительные новости о том, что институты могут нечаянно породить проблемы, бьющие по их собственным основам. И он не был единственным и самым прозорливым аналитиком, предсказавшим это. За тридцать лет до него Лешек Колаковски писал: «Спустя много лет я снова просматривал «Открытое общество и его враги», и мне пришло в голову, что, нападая на тоталитарные идеологии и движения, Поппер забывает об обратной стороне этой угрозы. Я подразумеваю то, что можно назвать само-враждебностью открытого общества — не только врожденную неспособность демократии защитить себя от внутренних врагов одними только демократическими средствами, но также, что важнее, процесс, в результате которого развитие и соответствующее применение либеральных принципов превращает их в их полную противоположность» [4].
Акцент, который делает Колаковски на самоотравляющую природу открытых обществ, весьма важен для понимания нынешних проблем, с которыми столкнулась Европа. Полезно представить это самоотравление как непредвиденные последствия пяти революций, потрясших мир с 1968 года:
— культурная революция шестидесятых годов, которая лишила легитимности все социальные иерархии и поставила личность в центр политики;
— рыночная революция восьмидесятых, которая лишила легитимности государство как главного субъекта экономической деятельности;
— революции в Восточной и Центральной Европе в 1989 году, которые примирили культурную революцию шестидесятых (которой противились правые) и рыночную революцию восьмидесятых (которую не приняли левые) и убедили нас в антиисторичности предположения о том, что либеральная демократия бессмертна (конец истории, как тогда говорили);
— революция в области коммуникации в девяностых, которой способствовало быстрое распространение кибернетических технологий и не в последнюю очередь Интернет;
— революция двухтысячных в области нейробиологии, которая изменила наше представление о работе человеческого мозга, дала возможность более системно манипулировать эмоциями, чтобы вытеснить рациональность из сердца демократической политики.
На ранних этапах все эти пять революций зависели от демократического опыта. Культурная революция разрушила авторитарную семью и вдохнула новый смысл в понятие личной свободы. Рыночная революция внесла свой вклад в распространение демократических режимов на планете и падение коммунизма. Революции 1989 года распространили и углубили европейский демократический опыт и искоренили существенную угрозу европейской безопасности. Интернет-революция дала гражданам новый способ получать информацию, самовыражаться и, возможно, обогатила наше представление об обществе, хотя и привела к переосмыслению понятия «политическое сообщество». Возможность делиться информацией и изображениями теперь ставит под вопрос физическую принадлежность к тому или иному сообществу, которая была главным видом социальной солидарности. И новая наука о мозге восстановила представление о высокой роли эмоций в политике и политической жизни.
Как ни странно, те же самые пять революций дают импульс текущему кризису либеральной демократии в Европе (а может быть, не только в Европе). Культурная революция приглушила спад общего понимания цели, тем самым ставя под вопрос саму управляемость современных демократий. Политика шестидесятых также превратилась в скопление отдельных претензий к обществу и государству. Политика самоопределения, будь то национальная, половая или религиозная принадлежность, стала одной из главных тем обсуждения широкой общественностью. Нынешнее недовольство мультикультурализмом — прямое следствие неспособности политики шестидесятых годов сформулировать единое мнение общества. Подъем национализма в Европе, направленного против иммигрантов (подробнее о нем мы скажем ниже), — это, без сомнения, пугающая тенденция, но проистекает он из глубинного и вполне законного желания объединяться в сообщества, скрепленные общей культурой. Было бы несправедливо называть его ксенофобской ненавистью к иностранцам. Рост злобного популизма в Европе говорит нам о том, что столкновение потребностей в современных обществах нельзя разрешить, сведя демократическую политику к политике гражданских прав.
Рыночная революция восьмидесятых сделала общества более богатыми и взаимосвязанными, чем когда-либо до этого, но одновременно уничтожила положительное связующее звено между распространением демократии и распространением равенства. С конца XIX века до семидесятых годов XX века в развитых западных обществах уровень неравенства стал меньше. Но возникший глобальный капитализм повернул эту тенденцию вспять, привел к погоне за богатством и выпестовал антиправительственные настроения в самом сердце кризиса управляемости в западных демократиях наших дней. Если на минуту забыть о том, что новый гиперконсьюмеризм последовал за победой над марксистским материализмом на Западе, восстание против элит вызвано тем, что большинство обычных граждан теперь считают, что политические и социальные изменения «неолиберальных десятилетий» благоприятствовали элитам в ущерб всем остальным. В рыночном «храбром новом мире» элиты освободились от идеологических, национальных и общественных ограничений и создали офшорную экономику, которая представляет собой широкую сеть для уклонения от налогов, через нее проходят триллионы долларов, а открыта она только для очень богатых. Так во времена Великой Депрессии большинство людей перестало доверять рынку, но не правительству, в семидесятые и восьмидесятые они перестали доверять правительству, но снова поверили в рынок, а сегодня доверия нет ни тому, ни другому.
Объявив демократию нормой общественного строя и ограничив демократизацию копированием институтов и методов развитых демократических стран, новая посткоммунистическая идеология Центральной Европы взяла на душу два греха. Она упростила до банальности напряжение между демократией и капитализмом, неотъемлемое и необходимое для всех рыночных демократий. Она внесла свою лепту в ощущение триумфализма, которое превратило демократию из общества выбора в единственный законный вариант для всего человечества. Демократию перестали критиковать. А вместе с критиками пропал и творческий потенциал, однако ее противоречия и враги никуда не делись.
Интернет-революция раздробила общественность и заново провела границы между политическими сообществами. Парадокс в том, что свободный поток информации превратился в цунами, которое способно уничтожить весь контекст и нюансы общественных дискуссий. Социальные сети, может быть, и позволили людям спорить с власть имущими (хотя не все с этим согласятся), но ничего не сделали для того, чтобы укрепить развитие совещательной и представительской демократии. Иными словами, они показали, что могут расколоть общество, как это было в Египте, но не способны помочь строительству нового общества на месте развалившегося.
Быстрое развитие когнитивистики помогло нам понять, как человек думает, но эти новые знания могут стать инструментом манипуляции. В этом случае произойдет отход от традиций Просвещения, по которым политика базировалась на идеях, а олицетворением неодемократической политики XXI века станет Карл Роув, а не Карл Поппер.
Короче говоря, мы пришли к той точке, которую Александр Геращенко назвал «узловой». За относительно небольшой промежуток времени мы стали свидетелями и участниками эстетического, идеологического и институционального переосмысления понятия «демократия» и понятия «Европейское общество». Это переосмысление еще не закончено, однако расхождение между нашей политической сферой и нашей социальной реальностью достигло пика. И нынешний кризис на самом деле начался не в банках. И затронул не столько финансы. А причина его — не в недостатках институтов в Европе. Все гораздо сложнее.
Новый популизм
В шестидесятых годах многие либералы опасались, что европейские демократические институты станут заложниками авторитарной культуры, из которой недавно и вылупились. Вторая мировая война, война, в которой большинство европейцев сражались за недемократические или антидемократические режимы, уничтожила эти самые режимы, но не положила конец поддерживающим их настроениям. А сегодня мы столкнулись с противоположной проблемой: порядок не уничтожает свободу — свобода уничтожает порядок. В современном Евросоюзе права граждан защищены, люди еще никогда не имели доступа к таким объемам информации, не могли так свободно путешествовать и вести такую жизнь, какая им нравится. Но все эти свободы за истекшие сорок лет постепенно парализовали демократические институты Европы. По мере того, как исчезают такие понятия, как общественная жизнь и общественный интерес, демократические общества становятся неуправляемыми. Доверие политикам упало ниже некуда.
Нынешний экономический кризис в Европе порождает два различных понятия демократии. В таких странах, как Германия, влияние общественности на демократическую политику растет. В таких странах, как Греция и Италия, влияние общественности на принятие государственных решений снижается. Берлин и Париж могут предложить гражданам Италии, Греции или Испании демократию, при которой избиратели могут изменить правительство, но не основную экономическую политику этого правительства. Логика нынешних предложений по укреплению евро изъяла бы практически полностью всю процедуру принятия экономических решений из предвыборной политики, оставив гражданам стран-должников непривлекательный выбор между «демократией без выбора» или «выходом» на улицы [5].
Результаты этой перестановки столь странны нам, что мы не можем подобрать название тому, что наблюдаем, да и признать их сложно, поэтому мы часто и не видим их толком. Как «ограничители» в романе «Зрение» Хосе Сарамаго, европейцы становятся все более аполитичными, но их отказ сделать вид, что остатки национальной избирательной системы дают им возможность сделать выбор, весьма губителен. Они все чаще идут на улицы, а не в кабинки для голосования. Они критикуют капитализм в морально-этической плоскости, но не в политической. Они считают свой оппозиционный лагерь альтернативой режиму, но не могут дать название тому, за что выступают. У них нет лидеров, поскольку они отказываются стать последователями кого бы то ни было.
Вероятно, самое странное в нынешних европейских бунтах то, что они хотят сохранить старый статус-кво. Таким образом, мы наблюдаем 1968 год наоборот. Тогда студенты, вышедшие на улицы Европы, заявили о своем желании жить в мире, отличном от того, в котором жили их родители. Теперь же студенты идут на улицы, чтобы заявить о своем праве жить в том же мире, что их родители, но боятся, что не смогут. Они сталкиваются с выбором: открыть границы, чтобы сохранить благосостояние, или закрыть их, чтобы сохранить культурную самобытность их обществ, — и выбирают и то, и другое: благосостояние и крепостные стены по всей Европе.
Таким образом, европейской демократии сегодня угрожает вовсе не появление антидемократических альтернатив. Она оказалась в ловушке совершенно демократического желания граждан выбрать графу «против всех». Как сказал Пьер Розанваллон, «функция оппозиции все чаще и чаще сводится к обвинению (по образу и подобию больших политических судебных процессов XVII и XVIII веков в Англии), затмевая представление о политике как о соперничестве различных программ. Фигуру гражданина как избирателя сейчас все чаще замещает образ гражданина как присяжного» 6 Это объясняет, почему большинство пан-европейских выборов в наше время сводится к референдумам, решающим, не пустить ли под откос саму идею «Европы» как концепции элиты, созданной элитой и для элиты. Однако до недавнего времени никакие голоса (включая «нет» французов и голландцев по поводу референдума о европейской Конституции) не остановили европейские элиты от того, чтобы и дальше продвигать свой проект. А в результате (по крайней мере, на периферии европейских обществ) образовались мнительные крупные меньшинства, в которых накопилось напряжение. Им повсюду мерещатся тайные заговоры, будущее их пугает. Нам всем слишком хорошо известно, к чему приводит политический страх такого масштаба.
Вспомним, например, опрос на тему самоопределения и экстремизма в феврале 2011 года в Британии. Оказалось, что огромное число британцев уже готовы поддержать антииммигрантскую националистическую политику, если она не прибегает к насилию и фашистской символике. В марте 2011 года во Франции опрос общественного мнения показал, что ультраправый лидер Жан-Мари Ле Пен был бы одним из двух кандидатов, вышедших во второй тур выборов. Исследование Института Форса в мае 2011 года продемонстрировало, что «правые идеи оказались привлекательными для неожиданно большого процента населения [Германии]». Около семидесяти процентов опрошенных заявили, что Германия слишком много денег отдает Евросоюзу. Почти половина хочет, чтобы Германия резко снизила поток иммигрантов. Тридцать процентов выступили «за независимую Германию без евро, в дела которой ЕС вмешиваться не может».
Как ни странно, правые идеи обрели поддержку и у правоцентристов, и у ультралевых. В Дании, Италии, Швеции, Нидерландах, Австрии и Финляндии антииммигрантские партии набрали такую силу, что вполне способны перекроить национальную политику. В Центральной и Восточной Европе страх перед иммигрантами не определяет политику, в основном потому что иммигрантов там гораздо меньше. Однако уровень ксенофобии и расизма все равно поражает. Он гораздо выше, чем в Западной Европе, несмотря на отсутствие большого числа иммигрантов. Исследование 2011 года, проведенное в восьми странах Европы Фондом Фридриха Эберта, показало, что семьдесят семь процентов венгров считают иммигрантов бременем для социального государства, а также что большинство венгров и поляков выступают против интеграции иностранцев в свою культуру. Последующие исследования обнаружили, что зажиточные европейцы — это самые пессимистически настроенные жители нашей планеты. В конце прошлого столетия европейцы полагали, что выиграли от глобализации. Сегодня же большинство европейцев уверены, что много потеряли от тех же самых процессов [7].
Эти ответы — не только результат коллективных национальных неврозов. Во всей Западной Европе исторически сложившиеся сообщества постепенно теряли контроль над повседневной жизнью, поскольку все больше и больше решений принималось в Брюсселе, в европейском Центробанке или штаб-квартирах крупных корпораций в разных точках мира. В то же время целостность и внутренние связи этих сообществ были расшатаны иммигрантами: их оказалось так много, а их культура — настолько другой, что надежды на ассимиляцию не было. Сегодня в Западной Европе напуганное большинство ведет себя скорее как обиженные меньшинства. Оно возлагает вину за подлинную или мнимую утрату контроля над собственной жизнью на заговор между космополитичными элитами и иммигрантами с родоплеменным сознанием, которые отказываются одобрить настоящую социальную интеграцию на условиях большинства. И те, и другие (разными способами и по разным причинам) выступают за «мир без границ», мир, который у обычных людей начал вызывать страх и ненависть.
Как ни парадоксально, таким образом европейские демократические институты стали более прозрачными, чем когда-либо, но доверяют им куда меньше. Демократические элиты стали более меритократическими, но в их адрес раздается все больше упреков. Наши общества стали более открытыми и демократическими, но толку от них как никогда мало. Спасет Евросоюз (который не может дальше существовать как проект, которым руководят элиты, но и как демократическому проекту ему уже не выжить) лишь одно из двух: рождение демоса в Европе или сохранение демократий, управляемых элитами. У демократии без демоса шансов на выживание еще меньше, чем у общей валюты без общей казны.
Процессу европейской интеграции удалось делигитимизировать европейское национальное государство, но не удалось создать единое общественное пространство и политическое единство в Европе. Популисты отшатнулись от Евросоюза, а это равносильно утверждению местечковых сообществ с культурным фундаментом в пределах отдельных стран Европы. Это движение ведет европейскую политику к более дискриминирующей и, возможно, менее либеральной форме политического сообщества.
Общественность в большинстве стран Европы боится старения и сокращения численности населения. Они боятся того, что иммигранты и национальные меньшинства овладевают их странами и угрожают их привычному образу жизни. Они боятся того, что благополучие Европы нельзя больше принимать как нечто само собой разумеющееся и что влияние Европы на мировую политику сокращается. Вопреки ожиданиям многих политических обозревателей, экономический кризис не ослабил, а скорее усилил привлекательность национальной политики. Больше всего пользы из кризиса с точки зрения чистой политики извлекли вовсе не сторонники равенства левые, а ксенофобы правые. И здесь следует соблюдать осторожность: четкая граница между левыми и правыми, которая определяла европейскую политику со времен Великой французской революции, постепенно размывается. По мере роста правого популизма, невиданного с двадцатых-тридцатых годов, пролетариат склоняется к сугубо антилиберальным лидерам. Напуганное большинство (те, у кого есть все и кто поэтому всего боится) стало основной силой европейской политики. Нарождающийся антилиберальный политический консенсус не ограничивается пределами правого радикализма. Он охватывает и изменение самого большинства. Европе угрожает вовсе не то, что говорят экстремисты. Настоящая угроза кроется в том, о чем теперь молчат лидера большинства — например, о том, что многообразие Европе на пользу.
Напуганное большинство теперь очень боится, что останется ни с чем в процессе глобализации. Может быть, глобализация и содействовала росту среднего класса за пределами развитых стран, но в данный момент она подмывает экономический и политический фундамент среднего класса на территории послевоенной Европы. В этом смысле новый популизм представляет не тех, кто проиграл сегодня, а тех, кто, возможно, проиграет завтра.
Кроме того, новый популизм очень отличается от традиционных популистских движений XIX и ХХ веков по своему лексикону, политическим целям и идеологическим основам. Он отражает не чаянья ущемленных, а скорее отчаяние властей. Это не популизм «народа», опьяненного романтическими образами националистов, как было век назад и ранее, — это популизм прагматического недовольства большинства, что можно видеть в практически ежедневно публикуемых результатах опросов. Это такой популизм, к которому ни история, ни опыт нас не подготовили.
Новостные СМИ рассказывают нам о банках и дефолтах, о том, как Франция и Германия никак не могут договориться по поводу финансовой политики. Они говорят о великодушных технократах и злобной молодежи. Некоторые даже готовы признать, что вводить единую валюту, имея двенадцать самостоятельных казначейств, было глупостью, обреченной на провал. Те, кто всей душой верят в европейский проект, любят повторять, что многие годы Европа напоминала отчаявшегося человека, которого бросает быстрым потоком реки от скалы к скале, а в результате каждого нового кризиса поток уносит его к дальнему берегу. Да, нам есть о чем беспокоиться. Но наши тревоги — это ступени, по которым мы взойдем на новый уровень успеха.
Увы, скал больше не осталось. И к тому берегу нам не доплыть. На этот раз его догнала самая главная причина разобщения в европейском проекте (то, что демос должен идти впереди интеграции государственной системы и экономики, а не по пятам за ними). Посмотрим правде в глаза: появление либеральных демократий, управляемых элитами, в послевоенной Европе позволило осуществить, и не безуспешно, европейскую интеграцию. Именно изменение этих режимов посредством подъема нового популизма объясняет, почему Европа сегодня оказалась в столь печальном положении. Истинная причина экономического кризиса в Европе в том, что у политического и экономического здания, которое пытались возвести европейские элиты, не было никакого социального фундамента. Успех демократии в Европе на базовом уровне позволяет теперь народам Европы высказывать свое мнение если и не по поводу самого проекта, то, по крайней мере, по поводу ряда неудобств, которые он породил. Все остальное второстепенно. Получается, что единственный способ спасти европейский проект — фундаментально переосмыслить его.
Статья была написана в 2011 году для симпозиума в Дарендорфе, проведенного под эгидой Лондонской школы экономики и политологии, Школы государственного управления Херти и Фонда «Меркатор».