Отходники

География отходничества расширилась, но не радикально. И в XIX в. ехали из Каргополя и Великого Устюга в Кронштадт и Тифлис наниматься в прислуги и дворники. И сейчас едут из Темникова в Якутию добывать алмазы, из Торопца и Кашина в Краснодар убирать свеклу. Поскольку скорости перемещения за столетие выросли на порядок, то и сами перемещения отходников стали более частыми. Теперь при расстояниях от 100 до 600–700 км ездят и на неделю-две, а не как раньше — на полгода-год. Но в структурном отношении география отходничества осталась, вероятно, прежней. Сошлемся на наши подсчеты по географии отходничества в восточных районах Вологодской губернии в средине — конце XIX в.

Как и ранее, до ½ всех отходников далеко не забираются, а ищут приработок в окрестностях 200–300 км от дома. На расстояния до 500–800 км (это соответствует перемещению на поезде или автомашине в течение примерно полусуток) уезжают не менее ¾ всех отходников, а на более дальние расстояния, когда время на дорогу начинает составлять существенную долю рабочего времени (более 1/10), уезжают уже около четверти отходников. Люди весьма детально и точно просчитывают экономические составляющие своей трудной деятельности — и не только временные затраты, но и долю заработка, приносимую в хозяйство.

Сколько же денег приносит отходник домой? Против распространенных представлений, отходник в среднем не довозит «большие тыщи» до дому. Заработок на стороне сильно зависит от квалификации и вида деятельности. Строители-плотники за сезон зарабатывают до полумиллиона. Работающие в промышленности, на транспорте и строительстве зарабатывают поменьше — от 30 до 70 тысяч в месяц, но работают почти круглый год. Менее квалифицированные отходники зарабатывают до 20–25 тысяч, а охранники — до 15 тысяч. На круг получается 300–500 тысяч рублей у квалифицированного отходника и 150–200 тысяч — у неквалифицированного. Этот заработок в среднем выше, чем если бы человек работал в своем городе, где заработок не превышает 100–150 тысяч рублей в год.

Так что отходником сейчас быть выгодно. Правда, высококвалифицированным отходником и то в сравнении со своими соседями-бюджетниками или безработными. Потому что если вычесть расходы, которые принужден отходник нести во время работы, то в итоге получится не столь уж великая сумма. По нашим данным, несмотря на обычно крайне плохие условия жизни отходника на месте его работы, несмотря на его стремление максимально сэкономить заработанное и привезти больше денег домой, при среднем заработке в 25–40 тысяч рублей он вынужден потратить около 5–15 тысяч рублей в месяц на свое проживание в городе. Так что домой привозит отходник не 50–70 тысяч, как говорит, а обычно не более 20–25 тысяч ежемесячно.

Что же дома у отходника? Здесь у него семья, хозяйство и соседи. И потратить заработанное он собирается на детей, на дом, на хозяйство и на отдых. Вот на эти четыре основных статьи необходимых и престижных расходов и тратят все заработанное отходники. Структура расходов в семьях отходников может сильно отличаться от таковой в семьях бюджетников или пенсионеров. Поскольку по этому признаку отходники выделяются среди своих соседей, это способствует развитию зависти и недоброжелательного отношения к ним. В целом же отношения с соседями у отходников обычные, добрые; соседи давно поняли, насколько труд отходника тяжел, зависть переложена жалостью. Да и престижного потребления отходника соседям не видно, воочию завидовать нечему.

А вот реальный общественный статус отходника не составляет предмета зависти соседей. Отходник в местном обществе часто не располагает многими ресурсами, к которым допущен бюджетник, особенно бюджетник на государевой службе. Причина этого видится нам в «удаленности от государства» людей с таким образом жизни (Плюснин, 1999). Ни местная муниципальная власть, ни тем более государственная, не «видят» этих людей ни в качестве трудовых ресурсов, ни в качестве объекта для попечения, достойного общественных льгот. Значительная часть отходников не регистрируют свою деятельность, оказывают услуги, минуя государство. Плоды их труда государство не вкушает. Их перемещения по городам и регионам не могут быть прослежены. Они неконтролируемы, не «прописаны», не «укрепощены». Если же исходить из нашего предположения, что едва ли не 2/5 всех российских семей участвуют в отхожих промыслах, то объем «невидимой» для государства (и потому «теневой») производящей деятельности такой массы людей представляется огромным. Но так ли нужен государству этот «огромный невидимка»? Он, почти исключенный из социальных государственных программ, находящийся вне государственного контроля экономики, исключен и из политической деятельности. Хотя отходники и участвуют в «электоральном процессе», они по большому счету неинтересны власти как неважные политические субъекты. Отходник слишком в стороне от местной власти. Он полезен ей только лишь тем, может быть, что находится в составе постоянного населения на муниципальной территории и на его душу разверстывается доля дотаций и субсидий, получаемых местной администрацией для обустройства вверенной территории. Вот этим «душевым паем», как учетная демографическая единица только и полезен отходник. Он, правда, говорят, привозит много денег и тем самым вроде бы стимулирует экономику района, повышая покупательную способность населения. Это обычно единственный аргумент в пользу отходника.

Отходники

Размышления о еврейском вопросе

Антисемит готов согласиться, что евреи умны и трудолюбивы, он даже признается, что в этом смысле он будет послабее. Такая уступка ему ничего не стоит: эти качества он просто «выносит за скобки». Или, вернее, они входят в его подсчет с отрицательным знаком: чем больше у евреев достоинств — тем они опаснее. Что касается самого антисемита, то он на свой счет не заблуждается. Он знает, что он человек средних способностей, даже ниже средних, и в глубине души сознает: он — посредственность. Чтобы антисемит претендовал на индивидуальное превосходство над евреями, таких примеров просто нет. Но не надо думать, что он стыдится своей посредственности, напротив, он доволен ею, он сам ее выбрал, — я говорил об этом. Этот человек боится какого бы то ни было одиночества, будь то одиночество гения или одиночество убийцы. Это человек толпы: уже и так трудно быть ниже его, но на всякий случай он старается еще пригнуться, боясь отделиться от стада и оказаться один на один с самим собой. Он и стал-то антисемитом потому, что не может он существовать совсем одинокий.

Фраза: «Я ненавижу евреев», — из тех, какие произносят только в группе; произнося их, говорящий как бы вступает в некие наследственные права, вступает в некий союз — в союз посредственностей. Здесь стоит напомнить, что признание собственной посредственности совсем не обязательно ведет к скромности или хотя бы к умеренности. Совсем напротив, посредственность страстно гордится собой, и антисемитизм — это попытка посредственностей возвыситься именно в этом качестве, создать элиту посредственностей. Для антисемита ум, интеллигентность — признаки еврея, и он может совершенно спокойно презирать их наравне со всеми прочими еврейскими достоинствами: подобными эрзацами евреи пользуются для того, чтобы заменить ту спокойную посредственность, которой им вечно не хватает.

Настоящему французу с глубокими деревенскими, народными корнями, несущему в крови традиции двадцати веков, впитавшему мудрость предков и блюдущему издревле установленные обычаи, интеллигентность ни к чему. Его нравственность основана на усвоении того, что наслоилось после сотни поколений, трудившихся надо всем, что их окружало, — то есть на собственности. Но само собой понятно, что речь тут идет о собственности унаследованной, а не приобретенной. Антисемиту чужд сам принцип многообразия форм современной собственности: деньги, акции и т.п. — это все абстракции, порождения ума, нечто относящееся к сфере абстрактного семитского интеллекта. Акция не принадлежит никому, потому что может принадлежать любому, и потом, это только символ богатства, а не конкретное имущество. Антисемит понимает только один тип примитивного, территориального приобретения, основанный на поистине магическом отношении владения, в котором предмет владения и владелец связаны узами мистической сопричастности. Антисемит — поэт землевладения. Оно преображает владельца и одаряет его особой, конкретной чувствительностью. Разумеется, это чувствительность не к вечным истинам и не к всечеловеческим ценностям: всечеловеческое — это объект умозрительный, это — еврейское. А сие тонкое чувство улавливает как раз недоступное умственному взору. Иными словами, принцип антисемитизма в том, что конкретное владение неповторимым объектом магическим образом создает чувство этого объекта. Моррас уверяет, что строчку Расина:

И мне предстал Восток постылым и пустым[

еврею никогда не понять. Почему же я, — я, посредственность, способен понять то, что не может охватить самый просвещенный, самый проницательный ум? А потому что Расин — мой. И Расин, и язык, и земля. И пусть еврей говорит на этом языке лучше меня, пусть он лучше знает синтаксис и грамматику, пусть он даже писатель — это ничего не меняет. Он на этом языке говорит каких-нибудь двадцать лет, а я — тысячу! Литературность его абстрактна, выучена, а мои ошибки в родном языке — конгениальны языку. Все это очень напоминает филиппики Барреса против коммерческих посредников. Чему тут удивляться? Разве евреи не играют в обществе роль посредников? Все, чего можно достичь умом или деньгами, мы им разрешаем, все это ерунда, у нас идут в счет только иррациональные ценности, и вот этих-то ценностей им не видать никогда! Таким образом, антисемит с самого начала фактически погружается в иррационализм. Он относится к еврею, как чувство к разуму, как единичное к всеобщему, как прошлое к настоящему, как конкретное к абстрактному, как землевладелец к владельцу движимого имущества. А между тем многие антисемиты, возможно даже — большинство, принадлежат к мелкой городской буржуазии; это функционеры, служащие и мелкие дельцы, ничем вообще не владеющие. Но как раз участвуя в травле евреев, они неожиданно узнают вкус этого чувства собственника: изображая евреев грабителями, антисемит ставит себя в завидное положение человека, который может быть ограблен, и поскольку грабители-евреи хотят отнять у него Францию, то именно Франция — его собственность. Итак, он выбрал антисемитизм как средство реализовать себя в качестве собственника. У еврея больше денег, чем у него? — тем лучше: деньги — это еврейское, и антисемит готов презирать деньги, как он презирает ум. Землевладелец из провинции и крупный фермер богаче его? — не имеет значения: ему достаточно разжечь в себе мстительный гнев против еврейских грабителей, и он немедленно почувствует, что у него в руках вся страна. Настоящие французы, истинные французы — все равны, потому что каждый из них единолично владеет всей Францией.

Я также назвал бы антисемитизм снобизмом для бедных. В самом деле, большинство наших богатых скорее используют антисемитские страсти, чем предаются им: у них есть занятия поинтереснее. Антисемитизм распространен в основном среди представителей средних классов — и именно потому, что они не владеют ни дворцами, ни домами, ни землей, а только наличными деньгами и какими-нибудь ценными бумагами. Антисемитизм в мелкобуржуазной среде Германии 1925 года совсем не случаен. Эти «пролетарии в белых воротничках» считали делом своей чести отличаться от настоящего пролетариата. Крупная промышленность разоряла их, юнкерство глумилось над ними, но именно к промышленникам и юнкерам стремились они всею душой. Они предавались антисемитизму с тем же увлечением, с каким следовали буржуазной моде в одежде, потому что рабочие были интернационалистами — и потому что Германией владели юнкеры, а они тоже хотели ею владеть. Антисемитизм не только утешает ненавистью, но приносит и позитивные удовольствия: объявляя еврея существом низшим и вредоносным, я утверждаю тем самым свою принадлежность к элите. И эта элита очень отличается от новейших, выделившихся по достоинствам или по заслугам, — эта элита во всех отношениях подобна родовой аристократии. Мне ничего не надо делать для того, чтобы заслужить мое превосходство, и я ни при каких условиях не могу его потерять. Оно дано мне раз и навсегда: это — вещь.

 Размышление о еврейском вопросе

Тюрьма и мир

Соединенные Штаты Америки, являясь страной с самым высоким уровнем демократии, тем не менее отличаются рядом странных «рекордов». Например, в тюрьмах США находится четверть всех заключенных в мире, а по количеству приведенных в действие смертных приговоров страна уступает лишь Китаю, Ирану, Северной Корее и Йемену. С начала возобновления приведения приговоров в исполнение в 1976 году смертная казнь на сегодняшний день применяется в 34 штатах из 50 и унесла жизни 1254 человек [Приведенные данные относятся к концу 2011 г., на момент выхода книги.], большинство из которых чернокожие. Еще 3300 человек ожидают своей участи в «коридорах смерти».

Из всех этих цифр и констатаций следует один вопрос, постоянно задаваемый сторонниками полной отмены узаконенных убийств: как смертная казнь может вписываться в современную демократию? Чтобы ответить на этот вопрос, социолог Арно Гайар посетил 8 американских штатов, в которых применяется смертная казнь. По результатам своей поездки он написал книгу, которая называется «999» (издательство Max Milo, 2011), а затем и снял фильм «Сигнал».

Журналист Сорен Силоу задал Арно Гайару несколько вопросов.

– Почему у книги такое странное название – «999»?

– Это первые три цифры регистрационного номера, который присваивается каждому приговоренному к смертной казни во многих штатах, в частности в Техасе. Я выбрал их как символ бесчеловечности смертной казни: эти цифры как отличительная татуировка для заключенных, ожидающих своей участи иногда в течение многих лет.

– США является одной из самых развитых демократических стран в мире (наряду с Индией и Японией), в которой применяется смертная казнь. Как можно объяснить эту американскую особенность?

– Среди возможных объяснений можно привести следующее. Американское общество, построенное на повсеместно распространенном насилии, и сейчас отличается огромным количеством оружия, находящимся во владении граждан, и очень высоким уровнем преступности. США остаются страной первооткрывателей, у которых всегда был, есть и будет один девиз: «Пан или пропал». Людям присущ этот радикализм, и представление о снисхождении мало кто разделяет. Законы, как, впрочем, и вся Конституция, рассматриваются как нечто данное Богом, и закон талиона [Закон талиона, или Принцип талиона, – принцип назначения наказания за преступление, согласно которому мера наказания должна воспроизводить вред, причиненный преступлением («око за око, зуб за зуб»).], содержащийся в Ветхом Завете, по мнению многих американцев, оправдывает применение смертной казни.

К этому необходимо добавить, что США являются молодым обществом, можно сказать «подростком», которому свойственны непостоянство и некоторые чрезмерности. Суды Линча продолжались здесь вплоть до 1968 года, и смертная казнь до сих пор существует во многих штатах. Отмечается, конечно, некоторое сужение ее использования, но все-таки страна все еще не разделяет реального критического взгляда на смертную казнь.

– Объясняя применение смертной казни во многих штатах, часто подчеркивают тот факт, что страна построена по принципу федерализма. А какова позиция по этому поводу федеральных властей и могут ли они сыграть какую-то роль в этом вопросе?

– И могут, и в свое время сыграли, когда Верховный суд США объявил мораторий на применение смертной казни на всей территории США в период с 1972 по 1976 год. Но, в конце концов, Верховный суд решил, что смертная казнь не противоречит Конституции. Если бы он пришел к выводу, что смертная казнь нарушает Конституцию, штаты были бы вынуждены подчиниться этому решению.

Проблема, если можно так сказать, заключается именно в демократии, которая в США простирается очень далеко: избираются все – судьи, окружные прокуроры, губернаторы. И в своих предвыборных речах они отражают страх граждан перед преступностью, которая в США является действительно первоочередной проблемой. Позиционировать себя в качестве противника смертной казни самоубийственно для политика, в том числе для политиков-демократов. Сделать то, что сделал в 1981 году Миттеран [30 сентября 1981 г. президент Франсуа Миттеран полностью отменил во Франции смертную казнь.], в США для политика просто невозможно.

Смертная казнь в США сохраняет свое сильное тотемное значение. В штате Юта, например, существует обычай при каждом исполнении смертного приговора чеканить монету. Существует как бы желание увековечить событие, принести коллективную жертву, и это глубоко укоренилось в культурном ландшафте.

– Как объяснить то, что Калифорния, очень либеральная во многих отношениях, продолжает оставаться одним из штатов, в которых больше всего заключенных, ожидающих своей участи в «коридорах смерти»?

– Осознание необходимости моратория на применение смертной казни существует в Калифорнии с 2006 года [С 2006 г. в Калифорнии не было казней, хотя никакого моратория по этому поводу объявлено не было. По состоянию на апрель 2012 г. в Калифорнии было 725 приговоренных к смертной казни.], но не хватает политического мужества. Этот компромисс приводит к гротескной ситуации: в «коридорах смерти» своей участи ожидают более 700 человек.

– Как структурируется общественное мнение по отношению к смертной казни?

– Исследование, проведенное в 2006 году Институтом Гэллапа, показывает, что сторонников смертной казни в США примерно 65% (кстати, наблюдается заметное снижение их числа: в 1994 году их было 80%). Сторонников смертной казни чуть больше половины среди членов Демократической партии, более 80% – среди республиканцев и две трети среди тех, кто не поддерживает ни ту ни другую партии.

Среди наиболее жестких сторонников смертной казни находятся баптисты. Джей Кросс, баптистский проповедник, на выступлениях которого я присутствовал, говорит следующее: «Если не казнить из опасения, что убьешь невиновного, тогда вообще нужно выпустить из тюрем всех, потому что мы знаем, что среди заключенных есть невинно осужденные. – И далее он делает такое заключение: – Когда мы начали бомбардировки Франции, чтобы освободить Европу от нацистов, безусловно, погибли и невинные люди. Тем не менее это необходимо было делать, и мы горды тем, что мы это делали. По отношению к смертной казни то же самое!»

К чернокожим жителям смертная казнь применяется гораздо чаще, чем к белым. Сами чернокожие считают, что в США существует правосудие белых в пользу белых. Смертная казнь является продолжением расовой сегрегации, но в равной мере и экономической сегрегации, потому что услуги адвокатов стоят огромных денег, а адвокаты по назначению во многих случаях только делают вид, что защищают своих подзащитных.

– Как распределяются приговоренные к смертной казни по этническому признаку?

– Афроамериканцы составляют 12% от общего числа граждан США, но среди приговоренных к смертной казни их – 42%. Белых – 72% от общего числа жителей, а среди приговоренных к смерти их – 44%.

Дисбаланс является еще более поразительным, если учесть происхождение жертв: у чернокожего, убившего белого, гораздо больше шансов быть казненным, чем у белого, который убил чернокожего. На национальном уровне большинство жертв не являются белыми. Тем не менее 80% приговоров к смертной казни выносится в отношении тех, кто убил именно белого. Отсюда следует, что, во-первых, смертная казнь представляет собой «инструмент», который в первую очередь служит белым, а во-вторых, что «цена» жизни зависит от цвета кожи и от финансовых возможностей.

– А как обстоят дела с жюри присяжных?

– Для процесса, который может закончиться вынесением приговора о смертной казни, вызывается 200 человек, из которых 12 отбираются в состав жюри присяжных. Кандидат в состав жюри должен положительно ответить на следующий вопрос: «Сможете ли вы проголосовать в пользу предлагаемого приговора, который предусматривает смертную казнь?» Таким образом, сторонники отмены смертной казни изначально не могут быть присяжными. Профессор криминологии Университета города Хантсвилла (Техас) Дэнис Лонгмир объясняет в этой связи, что «католики и евреи, известные своей приверженностью к отмене смертной казни, не приветствуются в суде присяжных. Регулярно им предпочитают белых граждан, баптистов или евангелистов по вероисповеданию, которым их мораль не запрещает голосовать в пользу приговора о смертной казни».

В США, однако, имеет место настоящий отбор в состав жюри, иногда кандидата могут отклонить вообще без всякой мотивации. Если жертва – ребенок, то судья или прокурор, иногда даже в сговоре с адвокатом, будут отбирать только женщин, у которых есть семьи и которые могут представить себя на месте родных жертвы. Правосудие в США – это война, и эта война идет через отбор присяжных.

– Критерии, которые могут привести к вынесению приговора к смертной казни, четко определены или они могут меняться?

– Критерии эти совершенно случайные. Исследование, проведенное в Калифорнии, показывает, что лишь в 6–8% случаев, когда может быть вынесен вердикт о смертной казни, он в действительности выносится. Убийство полицейского – один из тех редких случаев, когда смертная казнь назначается всегда. Убийца ребенка или женщины, особенно если подобный случай широко освещался в средствах массовой информации, имеет гораздо больше шансов получить смертный приговор. Но каких-то четких критериев по этому поводу в законе нет. Наконец, свою роль играет и география: за одно и то же преступление можно получить 20 лет тюрьмы, пожизненное заключение или быть приговоренным к смертной казни – все зависит от конкретного округа, где рассматривается дело.

– Каковы условия содержания в «коридорах смерти»?

– Они очень отличаются от штата к штату. В Нэшвилле (штат Теннесси) они вполне приемлемые, а в Калифорнии их вообще считают «летними лагерями» для смертников. Наоборот, в штате Миссисипи – это настоящая каторга, там температура воздуха в камерах достигает 40 градусов Цельсия и отсутствует даже подобие кондиционеров. Спать невозможно, это настоящий ад, который никогда не заканчивается. Впрочем, он может и закончиться – смертью. В Техасе два раза в месяц разрешены телефонные разговоры, посещения очень редки, питание отвратительное, книги цензурируются и ограничиваются в количестве – не более четырех одновременно.

В Техасе или в Джорджии заключенные находятся в камерах 23 часа в сутки. Вернее, эти помещения там даже не называют «камерами», их называют «клетки». Когда знаешь, что в среднем заключенные ожидают приведения приговора в исполнение 12–20 лет, а «долгожителем» «коридора смерти» являлся заключенный, который провел в нем до казни 35 лет… Не считая того, что в тюрьмах запрещено курить, а «последняя сигарета» запрещена осужденному к смерти по закону, который гласит, что курение вредно для здоровья!

В Оклахоме один заключенный с помощью барбитуратов хотел покончить с собой в день приведения приговора в исполнение. Его отвезли в больницу, сделали промывание желудка, привезли назад в тюрьму, связали и затем казнили: все это произошло за четыре часа!

– Существует ли надежда, что когда-либо смертная казнь будет полностью отменена в США?

– Да, многое указывает на то, что страна находится на пути к отмене смертной казни, но этот процесс продлится очень долго. Если взглянуть немного назад, то видно, что, с того времени как был полностью ликвидирован суд Линча, применение смертной казни из года в год снижается.

Двадцать лет назад разговоры об отмене смертной казни людьми вообще не воспринимались. С тех пор наблюдается заметный прогресс. Опрос Гэллапа показывает, что если опрашиваемому предлагают выбрать между смертной казнью и пожизненным заключением без права освобождения, 48% выбирают последнее, а смертную казнь – 47%. За последнее время еще три штата полностью отменили у себя смертную казнь – Нью-Мексико, Нью-Йорк и Иллинойс.

Тюрьма и мир

Аборты в России

Искусственное прерывание беременности известно с древности.

«Умышленно погубившая зачатый во утробе плод подлежит осуждению смертоубийства... Дающие врачевство для извержения зачатого в утробе суть убийцы, равно и приемлющие детоубийственные отравы», – сказано во 2-м и 8-м правилах Василия Великого, включенных в Книгу правил Православной Церкви и подтвержденных 91 правилом VI Вселенского Собора: «Жен, дающих врачевства, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы».

Этим принципам следовало и европейское законодательство.

В книге Чезаре Беккариа  «О преступлении и наказании» ((1764 г.) указывается, что надо учитывать тяжелое положение, в котором находится женщина, решающаяся на аборт.

Во время Французской революции позиция по отношению к женщине, производившей себе аборт, смягчилась.

Соборное уложение (1649 г.; глава 22., Ст. 26):

«А будет которая жена учнет жити блудно и скверно, и в блуде приживет с кем детей, и тех детей сама, или иной кто по ея велению погубит, а сыщется про то допряма, и таких беззаконных жен, и кто по ея велению детей ея погубит, казнити смертию безо всякия пощады, чтобы на то смотря, иные такова беззаконного и скверного дела не делали, и от блуда унялися».

Свод законов Российской империи (т. 15. Уложение о наказаниях, Ст. 1462):

«Сама беременная женщина, которая по собственному произволу или по согласию с другим, умышленно произведет изгнание плода своего, подвергается лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и заключению в тюрьме на время от четырех до пяти лет».

С началом XX века в начали говорить об изменении законодательства об абортах. Решениями XI Пироговского съезда (1910), Съезда акушеров-гинекологов (1911), XII Пироговского съезда (1913), Съезда русской группы Международного союза криминалистов (1914) было рекомендовано исключить наказание женщин вообще, а наказывать только врачей, выполняющих аборт по корыстным соображениям (здесь и далее в этом разделе мы будем пользоваться материалами Википедии и дополнительно указываемых источников).

18 ноября 1920 года Наркомздрав и Наркомюст издали совместное постановление «Об охране здоровья женщины», где провозглашались бесплатность и свободный характер абортов. Согласно официальной советской статистике, легализация значительно уменьшила смертность женщин от аборта: с 4 % до 0,28 %. Советская Россия стала первой страной узаконившей искусственные добровольные аборты (обзор ситуации в различных странах см. в статье И.И. Белобородова «Аборты в России: история, последствия, альтернативы»).

27 июня 1936 года постановлением ЦИК и СНК «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» аборты были фактически запрещены. Аборт допускался в только в специальных случаях.

«В то время как все буржуазные страны мира не знают, куда девать своих людей, где найти им работу, чем их накормить, нам людей не хватает. Нам так много надо сделать! …Нам нужны все новые и новые борцы — строители этой жизни. Нам нужны люди. Аборт, уничтожение зарождающейся жизни, недопустим в нашем государстве строящегося социализма. Аборт — это злое наследие того порядка, когда человек жил узко-личными интересами, а не жизнью коллектива… В нашей жизни не может быть разрыва между личным и общественным. У нас даже такие, казалось бы, интимные вопросы, как семья, как рождение детей, из личных становятся общественными. Советская женщина уравнена в правах с мужчиной. Для нее открыты двери во все отрасли труда. Но наша советская женщина не освобождена от той великой и почетной обязанности, которой наделила ее природа: она мать, она родит. И это, бесспорно, дело большой общественной значимости», — писал Арон Сольц (цитируем по статье В.И. Сакевич «Что было после запрета аборта в 1936 году», ее материалы использованы и ниже).

Аборты в России

Советская модель как форма глобализации

Привлекательность советской модели для различных авторитарных режимов в развивающихся странах была связана с тем, что она воспринималась как успешная технология государственного строительства, а не как глобальная альтернатива западному модерну. С другой стороны, можно утверждать, что утрата идеологической привлекательности сама по себе не означала конца идеологического влияния. Если прочность и возможности советского государства столь последовательно преувеличивались в течение четверти века, предшествовавших его распаду, кажется вероятным, что это было следствием более ранних иллюзий. Идея коммунизма как новой цивилизации была в значительной мере дискредитирована, но ее тень все еще заслоняла советские реалии. «Империя зла» являлась в некотором смысле противоположной версией «социализма на одной шестой части суши», и видение глобальной угрозы было многим обязано тающему призраку глобальной альтернативы. Это не означает отрицания того факта, что восприятием советской угрозы часто манипулировали в стратегических целях; но широкое влияние этого восприятия предполагает общую неверную оценку, выходившую далеко за рамки заговоров и расчетов.

Но наиболее значительное косвенное влияние советской идеологии в процессе упадка проявилось внутри страны. Руководство, которое осуществило беспрецедентно радикальные и в итоге саморазрушительные реформы в конце 1980-х годов, было разочаровано существующей практикой, но все еще было уверено в том, что лежавший в ее основе проект мог быть возрожден. Это не значит, что Горбачев и его помощники следовали официальной доктрине марксизма-ленинизма. Институты режима не могли быть реформированы без ревизии идеологии, и «новое мышление» было неотъемлемой частью перестройки. Ориентиром служила, в терминологии Виктора Заславского, оперативная идеология, а не официальная. «Советский образ жизни» мог рассматриваться как жизнеспособная и самовоспроизводящаяся культура, даже если ее формы организации исамоинтерпретации следовало подвергнуть критике. Остаточная версия первоначальной модели новой цивилизации, таким образом, стала исходной точкой стратегии реформ, но она оказалась не в состоянии абсорбировать силы, вырвавшиеся на свободу в результате смены курса. В ретроспективе роль данного фактора очевидна в нескольких ключевых аспектах процесса реформ. Сама идея гласности в ее радикальном смысле, то есть развертывания общественной дискуссии об истории и состоянии советского общества, отражала оптимистический взгляд на советскую культуру как устоявшуюся традицию и на ее потенциал саморефлексии. Подобным же образом поразительное непонимание и недооценка национальных проблем со стороны руководства могут быть объяснены лишь как результат веры в объединяющую и ассимилирующую мощь советской социокультурной модели. Кажется вероятным, что непоследовательность новой экономической политики Горбачева была обусловлена теми же причинами: пока общие цивилизационные рамки казались прочными, возникало искушение экспериментировать с разными подходами в различных сферах.

Парадоксальное сочетание успеха и провала, по-видимому, наиболее выражено на уровне культуры. Если мы рассмотрим траекторию советской модели с особым акцентом на ее глобальном измерении, то различия между основными тенденциями в этой сфере станут очевидными. В ходе конфликта с Западом претензии на построение особого и превосходящего его мира выдвигались во всех указанных сферах, но с разными практическими результатами и долгосрочными последствиями. Создание альтернативной мировой экономики всегда было не более чем утопической фикцией. На стадии формирования сталинского режима совпадение кризиса на Западе с началом советской индустриализации способствовало сохранению иллюзии экономической независимости. Послевоенная экспансия расширила экономическую базу советского государства, но сталинистские интерпретации этих изменений – в особенности понятие «социалистического мирового рынка» – относились скорее к идеологии, чем к экономической политике. Последующие шаги были, как мы видели, слишком ограниченными и непоследовательными, чтобы вызвать какой-либо значительный сдвиг в глобальном балансе экономической власти. Ни реформы, ни защитные барьеры не предотвратили усиления зависимости экономик советского блока от капиталистического окружения в последние два десятилетия перед их крахом, хотя это внешнее влияние глобализации в разной степени смягчалось или усугублялось внутренними факторами, определявшими течение кризиса в каждой из социалистических стран. В отличие от этого, политическое наступление с целью глобального присутствия и доминирования было более эффективным, а его всемирные последствия – более значительными. В определенном смысле послевоенная стадия сталинизма являлась одновременно высшей точкой и поворотным пунктом этого процесса. Сталинское автократическое правление сделало возможным расширение советского господства за пределы границ империи и мобилизацию международного движения в ходе соперничества сверхдержав, но это было достигнуто средствами сверхтоталитарного режима, который не мог быть сохранен или замещен более рациональными методами управления, работающими в таких же масштабах. Развитие советской имперской власти после 1953 года происходило в более неопределенном контексте. Хотя советское государство в течение некоторого времени было способно усиливать свои глобальные позиции, политический союз режимов советского типа (несмотря на их сохраняющееся структурное сходство) был разрушен и не мог быть восстановлен. Наконец, культурный фактор – то есть идеологический аспект советского способа глобализации – следовал образцу, отличавшемуся от экономических и политических тенденций. Советская модель никогда не сводилась к идеологической конструкции, но ее формирование включало идеологический компонент, который стал неотъемлемой и существенной частью властной структуры. Его относительный упадок внутри страны и за рубежом на постсталинистской стадии является бесспорным. Однако указанные выше факты свидетельствуют, что явная эрозия идеологии сопровождалась временной консолидацией или традиционализацией на более латентном уровне и что данный процесс зашел достаточно далеко, чтобы вызвать, но не поддержать в должной степени реконструкционный ответ на углубляющийся кризис модели.

Эти соображения не добавляют чего-либо к объяснению советского коллапса. Их основная цель состоит скорее в том, чтобы показать, что события 1989–1991 годов следует рассматривать на фоне общего кризиса, который продолжался значительно дольше, и что его предыстория имеет глобальное измерение. Советская модель являлась стратегией модернизации, основанной на синтезе имперской и революционной традиций, но она была также и глобальным явлением. Ее формирование, экспансия и распад не могут быть объяснены без учета международных связей, а ее история была существенной частью глобализационного процесса в ХХ веке. Как показали события последних лет, не только посткоммунистическая часть мира, но и глобальная ситуация формировались советским опытом и будут испытывать влияние долгосрочных последствий советского коллапса.

Советская модель как форма глобализации

Жители мегаполисов сознательно выбирают одиночество

Спрятаться в собственной скорлупе. Этот образ давно стал привычным в отношении жителей мегаполисов. «Это можно было бы назвать эффектом незнакомца. Тысячи лиц мелькают мимо нас каждый день, мы игнорируем их, они игнорируют нас», – говорит Сводер, обращая внимание на известное, пожалуй, любому человеку, живущему в бешеном ритме мегаполиса, нежелание тратить свою энергию и время на незнакомцев и не только на незнакомцев.

«Большие расстояния от дома до работы оставляют людям мало времени на взаимодействие с семьей и друзьями, которые могут жить на другом конце города», – констатирует Сводер. Одиночеству способствуют особенности экономики мегаполиса, которая часто разделяет людей, работающих в разных ритмах и условиях и приобретающих совершенно разные взгляды на жизнь.

Вероятность оказаться социально изолированным в большом городе достаточно высока в силу разных причин, связанных со здоровьем, возрастом, психологическим состоянием, материальным и социальным статусом, семейным положением. Известно, что социальная изоляция способствует распространению преступности. А именно в больших городах самый высокий уровень преступности, свидетельствует статистика.

С другой стороны, как замечает Сводер, социальная изоляция не обязательно ведет к чувству одиночества. Современная социология всерьез ставит вопрос о том, провоцирует ли городская жизнь одиночество на самом деле. Альтернативные взгляды заключаются в том, что города – это своеобразные бастионы свободы и выбора, где появляются новые формы социальной жизни, которые нейтрализуют одиночество.

Одиноки ли на самом деле жители мегаполисов, в частности, Москвы, по сравнению с жителями менее крупных городов? И что именно в современных условиях способствует одиночеству жителей мегаполисов? Это вопросы, на которые Сводер пытался ответить, используя данные по России Всемирного исследования ценностей (WWS) и сравнивая Москву с малыми и средними населенными пунктами.

Счастливые одиночки большого города

Если города – бастионы современных индивидуалистических ценностей, которые освобождают или изолируют индивидуалистов от глубоких социальных связей, предоставляя им возможность свободно распоряжаться своими жизнями, то ценности должны играть роль в определении мегаполисного одиночества. Это одна из главных гипотез Кристофера Сводера, которая нашла подтверждение в ходе исследования.

Речь идет как об индивидуалистических, так и коллективистских ценностях. Индивидуалистские ценности включают в себя саморазвитие, построение карьеры, творчество, самовыражение. Коллективистские ценности связаны с принадлежностью человека к семье или другой социально значимой группе, например, близких друзей, и самоопределением себя через эти группы.

Индивидуалисты в больших городах часто сознательно выбирают те или иные формы социальной изоляции, чтобы реализовывать свои цели и желания. При этом многие из них, как замечает Сводер, вообще не чувствуют себя одинокими.

«У них может быть мало друзей, мало близких контактов и не быть рядом родственников, но они могут быть заняты работой, другими делами. Это особенность городского одиночества. Люди, которые, по нашему мнению, могут быть одиноки, на самом деле такими не являются. Если вы – носитель “городских ценностей”, развод  или отсутствие детей, возможно, и не заставит вас чувствовать себя несчастным», – считает Сводер.

Эксперт рисует возможный портрет счастливого одинокого горожанина. «Это может быть, например, IT-программист, который взаимодействует с маленькой командой в течение рабочего дня. Возможно, он выбирается куда-нибудь только раз в месяц, но он не чувствует себя одиноким, потому что все его время занято работой и у него есть конкретные цели, например, заработать определенное количество денег или продвинуться по карьерной лестнице».

Деньги, связи и ничего личного

Материальный успех горожан – также один из факторов, который способствует одиночеству. Люди, озабоченные, в первую очередь, своими доходами могут быть в меньшей степени ориентированными на семью, меньше фокусироваться на качественных дружеских отношениях и больше – на собственном продвижении, развитии и карьере, признает Сводер. При этом, как он отмечает, деньги – это то, что может способствовать подмене настоящих дружеских связей поверхностными. «Если человек успешен и у него достаточно денег, у него может быть много поклонников, которые всегда готовы провести с ним время, и он может “купить” определенные типы социальных контактов, если они ему необходимы», – говорит  автор исследования.

В целом, городские одиночки готовы расширять круг социального взаимодействия, заводить новые связи, если это стоит их времени и энергии в свете других более важных целей. Чаще всего образуются так называемые инструментальные кратковременные связи. «Когда, например, мы общаемся с продавцом, мы думаем, прежде всего, о выгодной цене и качестве товара. Вряд ли мы готовы потратить время на общение с продавцом просто ради общения. Мы не хотим видеть в нем реального человека, он для нас – один из многих, заменяемый», – поясняет Сводер.

Похожая ситуация возникает при выстраивании «полезных» связей. «Мы заводим полезные знакомства. Этот человек может помочь нам с устройством на работу, этот – непосредственно в работе, этот — в поиске жилья.  И мы мало думаем о том, насколько все эти люди интересны как личности. Общения как такового, чтобы насладиться личностными качествами другого человека, не происходит», – говорит эксперт.

Жители мегаполисов сознательно выбирают одиночество

Медицина и Власть

В Европе и в России, начиная с эпохи Просвещения, профессия врача традиционно не позволяла ее представителям оставаться в стороне от социальных проблем. Врачи, по роду своих занятий лучше других осведомленные о слабостях и дефектах общественного мироустpойства, неизменно оказывались вовлечены в движения за разнообразные реформы (и порою сами же их инспирировали). Например, два столетия назад английские психиатры выступили в поддержку не только реформы психиатрической помощи, но и тюремной реформы. Они же участвовали в кампании по защите аборигенов. Можно привести множество подобных примеров. В России степень участия врачей в общественной жизни была не ниже, чем в Европе. Достаточно упомянуть создание общественной медицины — коллективного детища представителей этой профессии всех рангов, от именитых профессоров, возглавляющих университетские кафедры, до простых земских докторов. (Не говоря уже о Пироговском обществе, являвшем собой весьма влиятельную политическую силу.) Так что в 1917 году большевикам досталось в наследство великолепно организованное профессиональное сообщество с его бесценным бaгажoм научных знаний и практических навыков, с присущими ему менталитетом, уровнем образования, культурными запросами и выработанными на протяжении предшествующего века непоколебимыми этическими правилами.

Дореволюционные врачи обладали уникальным набором свойств: интеллигентностью, не допускающей никакого насилия над личностью или грубого на нее давления, и в то же время прекрасным знанием жизни со всеми ее социальными язвами; практичностью, трезвым рационализмом и лишенным какого-либо пафоса повседневным героизмом, который как бы входил в состав профессиональных качеств и даже не обсуждался — старорежимный доктор со своим чемоданчиком шел на зов больного в любое время суток и в любую погоду, добровольно ехал в холерную губернию ухаживать за заразными больными, воспринимал как должное профессиональные риски. Октябрьский переворот мало что изменил в привычках этих людей, врачи продолжали принимать больных вне зависимости от их политических взглядов, больше интересуясь телесным здоровьем своих пациентов, чем их убеждениями. Для всей этой гвардии старых профессионалов — от медицинских светил до последнего уездного фельдшера — болезни были реальнее свершившегося переворота. Это вовсе не значит, что врачи никак не отреагировали на захват большевиками власти — Пироговское общество даже составило «Обращение» к Учредительному собранию. Но, оказывая посильное сопротивление новым порядкам (окончательно, видимо, иссякшее после 1922 года), врачи не прекращали заниматься своим непосредственным делом, то есть не прекращали лечить.

Иначе говоря, медицину первых постреволюционных лет «советской» назвать можно очень условно, в действительности она таковой еще не успела стать. Это касалось не только менталитета, но и институциональных форм: до конца 20-х годов все еще сохранялись частные лечебницы — в Петербурге, например, насчитывалось 22 частных лечебных заведения различных профилей, в Москве их, правда, было меньше (среди них — знаменитая лечебница для душевнобольных доктора Ф.А. Усольцева, где лежал в свое время Врубель, и неврологическая клиника проф. В.К. Рота в Благовещенском переулке, дом 6, где любили лeчиться от нервных расстройств партийные работники).

В 20-е годы болезнь не считалась постыдным фактом. Физический и даже умственный дефект еще не стал, как позже, скрываемым от глаз пороком. В 1920 году, например, в Москве проводился съезд, посвященный детской дефективности (возможно ли такое помыслить в расцвет сталинской эпохи?). Увечья, контузии, ранения после всех войн представлялись чем-то вроде звезды за храбрость, являлись знаками отличия. Физическая ущербность не вызывала отторжения, скорее даже повышала социальный статус. Известный пролетарский писатель вряд ли смог бы жить на Капри как европейский вельможа, не будь у него слабых легких. Среди партийной верхушки, прошедшей огонь и воду, болезнь, видимо, считалась признаком революционнного горения, испепеляющего тело человека, и никак не могла помешать революционной карьере. Так, Юрию Ларину совершенно не мешал оставаться публичным политиком и любимцем партии его прогрессирующий паралич. Партийный функционер В. Менжинский был болен настолько, что не мог принимать своих подчиненных иначе, как лежа, однако и ему это не мешало сохранять кабинет в Кремле.

Это было время, когда даже вожди не прятали своих болезней, как повелось позднее. Статистику заболеваемости не только не пытались утаивать, но всеми силами стремились выявить и взять на учет все явные и скрытые недуги общества. Для этого проводились специальные анкетирования различных групп населения, обследования и диспансеризации в школах и высших учебных заведениях, а при больницах открывались новейшие лечебно-диагностические кабинеты. Результаты всех этих обследований незамедлительно предавались гласности и выносились на общественное обсуждение.

Медицина и власть

Проповедники девяностых и проходимцы двухтысячных

Поколение русской интеллигенции, вошедшее в самый активный свой возраст на рубеже восьмидесятых и девяностых годов ушедшего столетия, было до крайности недовольно умиравшим Советским Союзом. На стороне обвинения было все: истмат-диамат, выезды на картошку, очереди, стукачи, дефицит, первая заграница в 35 лет (да и то повезло), возможность тюремного срока за неправильную машинопись в книжном шкафу, дружинники подле церкви на Пасху, скучно даже и перечислять очевидные всякому, кто старше телеканала «Эм-ти-ви», помехи и беды. Справедливо возмущенным обличителям «преступлений лубянской клики» (она же партийная, административно-командная и великодержавная клика) было понятно: отныне, после всех бурь, взирать на мир нужно «с учетом ошибок», «иначе неизбежен новый Гулаг», как они говорили. И тогда, впервые в истории, вечно романтические и вечно жертвенные интеллигенты наши совершили над собой решительную хирургическую операцию: отсекли, как им казалось, весь свой прежний, беззащитно-восторженный идеализм остро заточенным буржуазным ножом.

— Сколько же можно блуждать в сосновом лесу народничества, почвенничества, социализма, коммунизма, фашизма, славянофильства, православия, утопического сумасшествия, опричнины, нестяжательства и террора? Когда же на смену культурным героям прошлого придет деловой человек? — гневно спрашивали газеты и журналы «выучившего тоталитарные уроки» 1992 года.

— Не пора ли принять за основу нового российского общества ценности успеха, частного предпринимательства, свободы личности, состоявшейся в условиях рынка и конкуренции, а не привыкшей к роли нахлебника очередной «великой державы»? Не пора ли покончить с социальным иждивенчеством и готовить Россию к приходу людей, умеющих зарабатывать деньги? — сурово твердили газеты устами самых интеллигентных людей, вовремя «сделавших выводы».

Надо сказать, что людям этим и вправду казалось: впереди будет нечто прекрасное. Проклятый царизм и проклятый совок уничтожились, и новый буржуазный человек, воплощение протестантской этики, с часами в жилетном кармане, мальчиком на побегушках и доходно-расходной книгой в руках уже идет по Ильинке, Варварке, а то и Пушкинской площади, и от ботинок его разлетаются в разные стороны отжившие свое листовки «Раиса Горбачева — кто она?», белогвардейские манифесты и коммунистические воззвания. Еще немного — и Россия будет наполнена акционерными обществами с заседающими в них меценатами, утонченными биржевыми дельцами, в массовом порядке покупающими новинки изящной словесности, полезными лавками, в которых по умеренным ценам продают полезные народу товары, и, конечно же, будут купцы, бородатые купцы на Москворецком, например, мосту, сидящие в этих лавках…

Проповедники девяностых и проходимцы двухтысячных

Как живёт и существует городской партизан

Городской партизан должен знать, как жить среди людей и он должен быть осторожен, чтобы не казаться странным и отделенным от обычной городской жизни.

Он не должен носить одежду, отличную от той, которую носят другие люди. Одежда для мужчин или женщин, изготовленная по сложной и высокой моде, может стать препятствием, если миссия городского партизана протекает в рабочем пригороде или регионе, где такое платье не является общепринятым. Должна приниматься та же самая предосторожность, если городской партизан перемещается с юга страны на север и наоборот.

Городской партизан может жить своей работой или профессиональной деятельностью. Если он известен и разыскивается полицией или если он условно освобожден, то он должен уйти в подполье и жить скрытно. При таких обстоятельствах, городской партизан ни может раскрыть тайну своей деятельности любому, так как он отвечает всегда и исключительно перед революционной организацией, членом которой он является.

Городской партизан должен иметь большую способность для наблюдения, быть хорошо информированным относительно всего, особенно о передвижениях врага, и он должен быть настороже и тщательно наводить справки относительно региона, в котором он живет, работает или через который перемещается.

Но фундаментальная и решающая характеристика городского партизана заключается в том, что он является человеком, который борется с оружием в руках. В связи с этим маловероятно, что он будет способен долго заниматься своей обычной профессией без того, чтобы быть замеченным. Таким образом роль экспроприации вырисовываются ясно, как божий день. Невозможно для городского партизана существовать и остаться в живых без совершения экспроприации.

Таким образом, в рамках классовой борьбы, которая неизбежно и неуклонно будет обостряется, вооруженная борьба городского партизана нацелена на две главные цели:

A) физическая ликвидация руководителей вооруженных сил и полиции и их помощников;

B) экспроприация ресурсов, принадлежащих правительству, крупным капиталистам, латифундистам и империалистам, малые экспроприации для личных нужд городских партизан и большие для прямой поддержки революции.

Ясно, что вооруженная борьба городского партизана также имеет и другие цели. Но мы касаемся двух основных целей, прежде всего экспроприации. Для каждого городского партизана всегда необходимо иметь в виду, что он только тогда может поддержать свое существование, если он готов убивать полицию, проводящую репрессии, и если он решительно настроен, действительно решительно, конфисковать богатство крупных капиталистов, латифундистов и империалистов.

Одна из фундаментальных характеристик бразильской революции заключается в том, что с самого начала она развивалась вокруг экспроприации богатства главных представителей буржуазии, империалистов и класса латифундистов, включая самых богатых и наиболее мощных коммерческих элементов, занятых в экспортно-импортном бизнесе.

Экспроприируя богатство главных врагов народа, бразильская революция стала способна поразить их в самое сердце, с предпочтительными и систематическими нападениями на банковскую сеть, то есть наиболее ощутимые удары были нанесены по нервной системе капитализма.

Выполненные бразильскими городскими партизанами ограбления банков нанесли ущерб таким крупным капиталистам как Морейра Сальс (Moreira Salles) и другим, иностранным фирмам, которые страхуют и перестраховывают банковский капитал, империалистическим компаниям, федеральным и местным властям. Все они теперь вновь систематически экспроприируются.

Плодами этих экспроприации стало изучение и совершенствование городской партизанской техники, закупка, производство и транспортировка оружия и боеприпасов для сельских районов, создание революционного аппарата безопасности, ежедневное содержание бойцов, которых силой освободили из тюрьмы, а также раненых или преследуемых товарищей.

Огромные затраты революционной войны должны падать на крупных капиталистов, империализм и латифундистов, а также на власти, как федеральные, так и местные, поскольку все они являются эксплуататорами и угнетателями народа.

Члены правительства, агенты диктатуры, в особенности империализма США, должны оплатить своими жизнями преступления, совершенные против бразильского народа.

В Бразилии число выполненных городскими партизанами насильственных действий, включая покушения, взрывы, захват оружия, боеприпасов и взрывчатых веществ, нападения на банки и тюрьмы и т. д. являются достаточно существенным, чтобы не оставить никакого места для сомнений относительно фактических целей революционеров. Казнь шпиона ЦРУ Чарльза Чандлера, находившегося на службе в армии США и прибывшего к нам с вьетнамской войны для проникновения в бразильское студенческое движение, военный представитель правящего режима, убитый в кровавом столкновении с городскими партизанами — все это свидетельствует о том, что мы полностью вошли в фазу революционной войны, а война может осуществляться только посредством насилия.

По этой причине городские партизаны используют вооруженную борьбу и они продолжают концентрировать свою деятельность на физическом истреблении репрессивных агентов и посвящают двадцать четыре часа в день экспроприации ценностей у эксплуататоров народа.

Карлос Маригелла, «Бразильская герилья»

Социальный антилифт

Раньше, в республиканской Франции, где динамичное развитие обеспечивалось правильной работой социального лифта, взгляд рядового француза был устремлен вверх. Этот направленный вверх взгляд носил парадоксальный характер: с одной стороны, он был двигателем социального прогресса, с другой — источником обиды и раздражения. Человек мечтал вырваться из тисков своего социального статуса и в то же время страдал от того, что живет в худших условиях по сравнению с другими, стоящими выше на общественной лестнице. Таким образом, социальный динамизм сочетался с переживанием несправедливости. При этом носитель такого взгляда был вполне способен сочувствовать недовольству тех, кто находился в более трудном положении, чем он сам. Людей объединяла солидарность перед лицом различных форм социальной несправедливости.

Сегодня простым человеком управляет скорее чувство самозащиты, чем желание улучшить свое положение. Он испытывает не столько стремление пробиться в высшие слои общества, сколько отталкивание от слоев низших.

 Я боюсь худшего — что придется переезжать на другую квартиру, жить в одной из многоэтажек, среди всех этих неведомо откуда приехавших людей, добрая половина которых сидит без работы. Среди подростков, которые целыми днями шатаются по улицам, а то и дома не ночуют. Вот это было бы настоящим падением. С таким ударом трудно будет справиться.

 Мой шурин три года нигде не работает. С утра до вечера сидит без дела. Уже и перестал искать место. Когда я вижу его, меня берет страх. Нельзя так опускаться, твержу я себе все время, нельзя позволять себе скользить по наклонной.

Общество рассматривается респондентами как совокупность страт: чем ниже страта, тем хуже условия жизни. При таком взгляде чувство несправедливости ассоциируется не столько с высшими, сколько с низшими стратами. Человек рассуждает так: тем, кто находится ниже меня, всегда больше помогают, с ними более деликатно обходятся, их трудности принимают ближе к сердцу.

 Скверно устроена вся эта система: иногда выгоднее вообще ничего не делать, чем ишачить на работе. Вот я прикинул: когда я нашел место на полставки, после всех вычетов получилось, что заработок у меня меньше пособия по безработице. Сам-то я все равно предпочитаю работать, но есть и такие, кто не прочь этой системой пользоваться. Это несправедливо по отношению к тем, кто вкалывает». «Есть совсем бесстыжие: хотят из всего выжать по максимуму, пользуются тем, что действительно нуждаются, и под этим предлогом получают субсидии, пособия и все такое прочее — все, что только могут сцапать. Эти люди никогда не работали, да и не хотят искать работу, они бы от этого только проиграли. Не нравится мне это: мы из кожи вон лезем, а получаем меньше, чем бездельники. И чем дольше они бездельничают, тем охотнее им помогают.

Это осознание несправедливости способствует росту ксенофобских настроений.

 Я не расист, но посмотрим правде в лицо: пользу из нашей системы извлекают одни и те же люди. Меня от этого просто тошнит. Надоело, в конце концов.

 Я не голосовал за Ле Пена, я голосовал за Жоспена, но не знаю, что со всем этим делать. А что-то делать нужно, так дальше продолжаться не может. Если потребуется, то я, пожалуй, и за Ле Пена проголосую.

Чувство несправедливости, которое питает ксенофобию и служит росту числа голосов, отдаваемых на выборах крайне правым, многогранно. В его основе могут лежать три соображения: «мигрантам» (подразумеваются как граждане Франции иноземного происхождения, так и собственно иммигранты) помогают больше, чем нам; они злоупотребляют нашей системой, хотят пользоваться правами, но не хотят иметь обязанностей; они не интегрируются в наше общество, потому что сами этого не желают.

Итак, хотя истоком ксенофобских настроений служат не расистские предрассудки как таковые, осознание несправедливости, постепенно овладевающее простыми людьми, создает благоприятную почву для деятельности заведомых и откровенных расистов.

Социальный антилифт

1 2 3 27