Западная Европа была (и в значительной степени продолжает оставаться) коллекцией социальных демократий с высоким уровнем государственной службы, пропорциональным уровнем налогообложения и высокой степенью социальной справедливости и социальной мобильности. Но то же можно было сказать и в отношении Соединенных Штатов. Действительно, в период между Второй мировой войной и концом 1970-х Америка выстроила свою версию социальной демократии, которая напоминала «хорошее общество», изображенное в циркулярном письме Папы Пия XI Quadragesimo Anno, которое Франклин Рузвельт назвал «одним из величайших документов современности».
Кажется, Америка воплотила в жизнь идею Папы о третьем пути между политиками невмешательства капитализма и социализма. Это был период «великой компрессии», когда разница между доходами богатых и бедных сократилась до самого низкого в истории значения. Доля национального дохода, приходящаяся на 10% самого богатого населения, упала с довоенных 50% в 1928 году до минимума в 33% и оставалась на этом уровне с 1947-го по 1982 год. Америка создала, пожалуй, самое эгалитарное общество на Земле и, возможно, во всей истории человечества. Это утверждение еще более верно, если не учитывать ситуацию в штатах старого Юга и положение афроамериканцев в этих штатах. Эти явления, кстати, взаимосвязаны: чисто экономически не очень целесообразно тратить столько энергии на подавление 40% своего населения. Но расовые и исторические проблемы волновали Юг сильнее, чем экономические потери.
В тот период генеральный директор большой компании мог зарабатывать в 20 раз больше, чем рабочий конвейера. Этого было достаточно, чтобы он чувствовал себя комфортно, но это явно не дотягивает до сегодняшней разницы в доходах директора и простого рабочего: сейчас этот мультипликатор может быть равен 300–500. Тогда жизнь генерального директора и его рабочих была одинакова; просто у директора всего было чуть больше. Возможно, они не были равны, но они абсолютно точно были соседями. Рабочий мог водить Форд, а босс — Кадиллак, но они оба ездили на своих машинах в одни и те же места. Жена гендиректора делала покупки в тех же магазинах — возможно, это были более качественные товары, чем в корзинке жены рабочего. У них были похожие дома, пусть даже одни дома были больше, чем другие. Богатый и средний класс вели одинаковую простую жизнь, будучи связаны пережитым опытом войны, депрессии и великой борьбы с коммунизмом.
Даже в вопросах здравоохранения, которые в последнее время стали такими острыми в американской политике, разница была настолько незначительна, что не заслуживает даже внимания. Европейские социал-демократии демократизировали расходы на здравоохранение и, зачастую, оказание медицинских услуг. Америка тоже демократизировала эти расходы — но через работодателя, а не через правительство. Практически каждый работник имел страховку, частично или полностью оплаченную работодателем. Когда система начала давать сбои по отношению к пожилым и малообеспеченным людям, мы решили эту проблему, разработав в 1960 году программы Medicare и Medicaid. Предполагалось, что эти программы будут расширяться, чтобы впоследствии охватить все население. Даже Айн Рэнд, презиравшая любого, кто принимал помощь правительства, в итоге воспользовалась программой Medicare. Прибавьте к этому широкую сеть больниц для ветеранов во времена, когда ветераны составляли значительную часть населения, и вы увидите, что разница между Европой и Соединенными Штатами была действительно незначительна. Мои родители были бедными, но они никогда не переживали по поводу медицинских расходов. У них была карточка «с синим крестом», которая давала им доступ в любую клинику, и карточка с «синим щитом», которая решала вопрос с врачами.
На экономическом уровне система была удивительно успешна. Это был период быстрого экономического роста, при этом блага распределялись равномерно — от самых высших до самых низших слоев общества. Америка была зажиточна, могущественна и едина. Оговоримся, что в значительной степени это «единство» было результатом нестабильной ситуации в мире, которая заставила стороны оставить свои разногласия и присоединиться к Великому походу против коммунизма. Сейчас легко забыть, что коммунисты, казалось, выигрывали на протяжении практически всей Холодной войны. Коммунизм распространился от Советского Союза до Восточной Европы, Китая, Северной Кореи, Вьетнама, Лаоса, Камбоджи и Кубы. Идеи марксизма набирали популярность в Южной Азии, Южной Америке и Африке. Реальная угроза вела к реальному единству даже тогда, когда используемые методы и тактики были, мягко говоря, морально неоднозначны; тем не менее, они позволили Европе и странам Дальнего Востока развить свои собственные системы, находясь под укрытием «ядерного зонтика» Америки.
<...>
Ирония, которую бывшие консерваторы не понимают, заключается в том, что старое название капитализма — «либерализм». Сам термин «капитализм» был бранной кличкой, придуманной Марксом для либерализма, который он презирал. Но когда либерализм завоевал себе дурную славу во времена экономической турбулентности конца XIX — начала XX века, «либерализм» провел ребрендинг, назвал себя «капитализмом» и был продан как наполнение для нового «консерватизма». Вероятно, это был один из величайших маркетинговых трюков со времен продажи индульгенций Тецелем. Несомненно, либерализм получил индульгенцию вместе с новой лицензией на жизнь и новым домом в политике.
