Метка: Философия

• 25.01.2012
• Комментарии к записи Авторитарный язык отключены
• Тексты

Что касается публицистического языка, то для меня признаком тоталитарности слова является степень сращения в нем предметных и оценочных значений. Слово отсылает к некоему предмету или понятию и одновременно дает этому понятию оценку, позитивную или негативную. Например, если говорить о советском языке, были такие слова, как соратник и сподвижник, а с другой стороны, сообщник и пособник. Понятно, что человек мог быть сообщником только в каких-то преступных кланах, бандах и т.д. .. А соратник или сподвижник – в чем-то высоком, достойном, заслуженном. У Сталина могли быть только сподвижники или соратники, а у Гитлера – сообщники или пособники. Разведчик / шпион – примерно то же самое: одно явление, но с позитивной или негативной окраской.

В 1982-ом году, на исходе брежневской эпохи, я почувствовал, что советский язык, уходя в прошлое, может стать предметом исследования — и написал большую книгу, все еще не завершенную (ее части опубликованы по-английски). Составил словарь советских идеологем, в которых само лексическое значение включает оценку, выраженную в толкованиях такими словами, как «истинный» или «ложный», «передовой» или «реакционный», «хороший» или «плохой», «социалистический» или «буржуазный»... У меня получилось, что порядка четверти Словаря Ожегова идеологизирована. Это высочайшая степень тоталитарности языка. 

Русский язык соединяет оценочность и предметность в одних и тех же словах (идеологемах, прагмемах), тогда как в английском или французском эти два аспекта значения выражаются независимо. Данному понятию дается позитивный или негативный оценочный смысл с помощью отдельных слов, типа «хороший» или «плохой». Скажем, по-русски есть «сговор» – типичная прагмема, где к предметному значению («соглашение») добавляется отрицательная оценка («преступное», «злодейское» соглашение). По-французски и «соглашение», и «сговор» – это одно слово, «entente», a если нужно как–то его оценить, то добавляется отдельное слово, например, «criminel» (преступный). При таком аналитическом разделении предмета и оценки можно спорить, хорошо или плохо данное явление. А когда все сжато в одно слово, спор уже невозможен. Невозможно спорить с тем, что Зиновьев – сообщник или пособник Троцкого, или дать объективную историческую оценку «Мюнхенскому сговору», потому что здесь оценочное значение уже внедрено в слово.

В этом смысле русский язык 21 века остается оценочно сверхнасыщенным. Но иначе, чем в советскую эпоху. Оценочность сохраняется, но приобретает обратную, пародийную направленность, как насмешка над тем, кто стал бы так говорить. Слово таит в себе подковырку. Даже если берется официальное слово или выражение, например, «вертикаль власти», то, как правило, в публицистическом языке оно мысленно или наглядно заключается в кавычки, т.е. звучит отстраненно и издевательски: то, что они называют «вертикалью власти». Возьмем для примера слово «позитив». В 2008–2009 гг. власть требовала от средств массовой информации позитива, т.е. изображения светлых сторон жизни. И в ответ распространилось слово-дразнилка: пазитифф. Или такие слова, как пилинг и откатинг, с благородными английскими окончаниями, что выглядит издевкой над сугубо российскими явлениями распила и отката. Или слово стабилизец – официально превознесенная стабильность, в сочетании с экспрессивно–издевательской морфемой «ец» («конец» и т.п. ).
Источник