В 1866 г. меня перевели в Гродненскую губернию, в 4-й мировой участок, вновь образованный из трех волостей крестьян бывших помещичьих и из трех же волостей крестьян государственных (о присоединении которых к нашему ведомству только-что последовало правительственное распоряжение).
В покидаемом на всегда, неприютном Вилькомире простились со мною иные — очень любезно, иные, от кого и не надеялся, довольно добродушно, так что можно было подумать: «неправ же был злополучный Артемий Петрович Волынский, говоривший, что русские уж слишком склонны поедать друг друга…»
Простилось со мною, тоже любезно и искренно, одно польское помещичье семейство. За то прощанье помню добром особенно почтенную старушку пани Сюзанну Б-ву, умную дочь её панну Франетту и старичка пана Соколовского. A при этом, памятно маленькое обстоятельство, не раз наводившее меня на размышления!
Пани Сюзанна Б-ва, между прочим, проговорила тогда, что вот в Гродненской губернии «обыватели» (то-есть, польские помещики) говорят чистой польской речыо, уж не так, мол, как в губернии Ковенской, где польская речь не мало искажена примесью слов и оборотов не только литовских, но даже и русских. A на деле вышло, как раз, наоборот: в Гродненской губернии, вообще, говорят по-польски все-таки гораздо хуже, чем в Ковенской.
Только в Варшаве, отчасти в Дрездене и Карлсбаде, у проживающих там поляков, отчасти и в Белостоке, слыхал я чистую польскую речь, какой уже не доводилось слышать ни в Ковно, ни в Вилькомире и его уезде, ни в Тельшах, тоже с его уездом, ни в четырех, хорошо мне известных, уездах Гродненской губернии: Гродненском, Волковысском, Сокольском и Белостокском. Отсюда я вывел заключение, что самое сильное русское влияние, именно влияние языка, всегда действовало на «поляков» Северо-Западнаго края, — и, конечно, оно шло, не замирая, из далека, еще из того времени, когда Литовская Русь, даже по соединении ея с Польшею, жила все-таки самостоятельно, сохраняя свое православное вероисповедание, хоть бы и под формой унии, сохраняя, вместе с тем, свой народный язык и большую часть народных обычаев.
Впрочем, «поляков» в Северо-Западном крае, также немного, как, например, немцев, a пожалуй, и великоруссов. Вообще, здешние поляки, в огромном большинстве, потомки чисто-русских людей и литовцев; и немудрено, что русская речь, с её твердо, естественно выговариваемыми словами, с ее многообразными, широкими, сильными оборотами, властно вторгается в здешнюю, искусственную речь польскую. Но как ни сильно влияние русского языка, кажется, еще долго «интеллигенция» Северо-Западного края, представляемая здесь наиболее кармазинною[1] шляхтою и городскими сословиями католического вероисповедания, будет считать себя чисто польскою.
В польских тенденциях здешних людей так много натянутого, неестественного, фальшивого. Их рьяный полонизм является чрезвычайно странным, a иногда и чересчур наивным. Для примера в последнем отношении приведу здесь небольшой, но характерный случай. В начале 1864 года, при мне, помещик и уроженец Витебской губернии, человек очень умный, образованный (в одном из высших привилегированных наших учебных заведений), человек при том практической деятельности, на пылкий вопрос покойного Михаила Петровича Погодина: «ужели, будучи уроженцем витебским, считает он себя поляком, a не русским?» — вместо прямого ответа, рассказал следующий анекдот: В 1818 году, император Александр Павлович возвращался с Варшавского сейма — и отец рассказчика, — на ту пору, предводитель дворянства, — в городке, где по маршруту назначена была остановка для вечернего чая, представлял государю на почтовой станции дворян своего уезда.
Выходя со станции, чтобы садиться в коляску, государь заметил, что лошади запряжены уже не так, как запрягали ему от Варшавы и до самой этой станции: прежде, везде впрягались в дышло только две лошади и впереди их были три уносных с форейтором на середней, здесь же были впряжены в дышло четыре лошади рядом, с двумя уносными впереди.
«А!» — сказал, будто бы, государь-«вот и русская запряжка, a я думал, что здесь еще Польша…» — и с этим уехал.
Живо помню как был взволнован Михаил Петрович анекдотом этим вместо ответа на его вопрос, и с какой, затем, горячностью перебрал он множество исторических фактов для доказательства, что Витебск, Полоцк, да, наконец, и весь Северо-Западный край — искони веков русская, чисто русская земля. Витебский поляк воздержался от спора и даже малейшего возражения не сделал, но, конечно, историк наш не убедил его.
Скажу, кстати, вот o чем: здешние поляки, не смотря на всю свою закоренелую веру в польские традиции и тенденции, все-таки несколько чувствуют фальшивость своего положения, происходящего от преследования патриотических, будто бы, целей — и нередко высказываются o необходимости «примирения» между ними и нами.
Идея, по правде сказать, довольно странная, если и признать, что она вполне искренняя и не имеет никакой особой подкладки. Начать с того, что «примирение», даже немыслимо по несуществованию между нами ссоры, раздора, как первоначальной причины для всей последующей борьбы. Во взаимных отношениях и наших и здешних людей существует только недоразумение, но лишь с их стороны, вследствие упорного и неразумного желания их быть непременно поляками.
В Гродненской губернии, столь сильно бьющей в глаза своим основным и теперь еще весьма живучим русским элементом, я слишком близко видел, в продолжение моего долговременного там пребывания, глубокие следы и многопечальные результаты только-что окончившейся борьбы, борьбы возникшей из-за бешенного в бессилии своем разгула мнимо-патриотических иллюзий.
[1] Шляхта разделятся у поляков на кармазинную и серую; к первой принадлежат паны, владельцы населенных имений, и чиновники немалого ранга, словом, — люди, имевшие некогда право носить кармазинный жупан; серою шляхтою называются жители шляхетских «околиц», владеющие мелкими клочками земли и сами их обрабатывающие. Вообще, пословица «шляхтич на огроде равен воеводе», была выражением только шляхетской пыхи.