inosmi.by

Русские не понаслышке знали, что такое имущественные споры, пьяные дра­ки и сексуальные домогательства, сопровождающие солдатский постой среди мирного населения. Но то, что случилось в Москве в 1812 году, вышло за все возможные рамки. Великая армия, на тот момент состоявшая из 100 000 солдат⁶⁴, вошла в город во всем своем грозном блеске, но дисциплина в ней вскоре ослабла. Почти мгновенно она распалась на группы, которые рассыпались по огромному городу, грабя дома и нападая на мирных жителей. Солдаты объедали и раздевали население. Голодные, грязные и оборванные, они поразили русских, которые все французское считали утонченным, а все военное — парадным⁶⁵.

В своих кампаниях войска Наполеона обычно относились с уважением к вражеским офицерам и мирным представителям знати и старались соблюдать приличия в чужих городах. Однако отсутствие продовольствия превра­тило мародерство в неизбежную и постоянную составляющую их походов, а там, где, по их мнению, было много бандитов и невежественных реакционеров (например, в Вандее, Италии и Испании), они действовали совершенно безжалостно⁶⁶. Безблагодатные, почти безлюдные земли, заброшенные и сгоревшие деревни убедили их — как немцев в Первую мировую — в том, что Россия — дикая, варварская страна⁶⁷. Они были измотаны своим марафонским походом, в особенности после бородинского кошмара, и надеялись восстано­вить силы в Москве, насладившись всеми благами цивилизованного города. Обнаружив, что москвичи покинули город и, по-видимому, подожгли его, французские солдаты оставили всякую надежду и утвердились в своем мне­нии о дикости русских.

Наполеон нередко сомневался — наносить ли ему удар по режиму завое­ванной страны или сотрудничать с ним; в России было иначе. У него не было стремления осуществить здесь революцию; только отступление русской армии заманило его в самое сердце страны, и он добровольно лишился мощного оружия, решив не провозглашать отмену крепостного права⁶⁸. Тем не менее, когда общественный порядок и основы городской жизни были разрушены, москвичи претерпевали при французах те же ужасы и страдания, которые выпали на долю Европы в революционных потрясениях XVIII—XIX веков⁶⁹.

Как только французская армия вошла в город, она немедленно принялась за грабежи, и Наполеон был так обеспокоен крахом военной дисциплины, что вместо того, чтобы остановить мародерство, всего лишь приказал армейским корпусам грабить по очереди⁷⁰.

Мемуаристы, как русские, так и французские, писали о грабежах как о «карнавале» или «шутовстве», имея в виду древнюю культурную практику — временное переворачивание общественного порядка с ног на голову⁷¹. Солдаты, чья форма превратилась в лохмотья, натягивали на себя все, что попадалось под руку, — это потрясло русских, привыкших к строгому соответствию костюма социальному статусу. Некоторые солдаты облачались в церковное. Один купец видел кавалериста, который развле­кался тем, что примерял вместо шлема кокошник; когда французы покидали Москву, купец наблюдал их на Красной площади: «Уж тут они не в кокош­ники нарядились для потехи, а навьючили на себя всякого тряпья. Кто в женском колоте или капоре, кто подвязал уши полотенцем, кто в поповской ризе, а у самого губы посинели от холода, а у иного одна нога босая, а другая в сапоге»⁷². Русские тоже участвовали в карнавальном маскараде: французский офицер описывал нелепый вид гулявших с солдатами проституток, разоде­тых в краденые дворянские наряды, — пожилых москвичей это зрелище до­водило до слез⁷³.

Другие формы общественного строя тоже подверглись нападению; в наибольшей степени, пожалуй, пострадала религия. Якобинский антиклерикализм прочно укоренился во французской революционной армии. В 1790-е солдаты винили в ужасах партизанской войны в Вандее диких, кровожадных крестьян, ведомых священниками-мракобесами. То же самое произошло в Испании во время Пиренейских войн⁷⁴. В России — возможно, потому, что французы сочли ее такой же варварской страной, — антиклерикальные на­строения появились вновь. Они выразились в систематическом осквернении церквей, засвидетельствованном и русскими, и французскими очевидцами⁷⁵. Солдаты срывали оклады с икон и уродовали образа. Они разгуливали в священнических ризах и, как сообщалось, устраивали попойки и даже предава­лись блуду в церквах. Многие церкви — каменные, без огнеопасного убранства — пережили пожар⁷⁶ и были превращены в казармы, конюшни и ското­бойни. По рассказам русских священников, солдаты отличали монахов от семинаристов и к первым относились хуже, чем ко вторым⁷⁷, но не останавливались ни перед чем, чтобы заставить священнослужителей выдать им местонахождение церковных ценностей⁷⁸.

Вдобавок к нападениям на имущество и религию москвичи увидели уни­чтожение всех нововведений городской жизни за сорок лет. Уличные фонари стали одним из символов европейской модерности, пострадавших от войны. Типичной приметой беспорядков в Париже в 1830 и 1848 годах было битье фонарей, считавшихся инструментами полицейского надзора⁷⁹. Фонарные столбы также приобрели дурную славу в качестве импровизированных ви­селиц: как пелось в 1790-е годы в гимне санкюлотов «Qa ira», «Les aristocrates a lalanterne!» («Аристократов на фонари!»). В 1812 году москвичи на горьком опыте узнали о «революционном» измерении уличного освещения. Тысячи фонарей были разбиты или выведены из строя⁸⁰, что парализовало всякую власть в городе: в одном источнике не без удовлетворения отмечалось, что в темноте было проще делать засады на вражеских солдат⁸¹, однако из-за нее же вырос уровень преступности — уже после того, как русские вернули себе власть над городом. Солдаты Наполеона вешали на фонарных столбах тех, кого подозревали в поджогах, — чаще всего для этого использовались бульварные фонари в центре города, где любила прогуливаться московская знать. Иногда жертв сначала расстреливали; для москвичей это тоже было в новинку — в отличие от жителей Рима, Мадрида и других городов, захваченных французами⁸².

Городская среда в ее «чувственном» измерении также оказалась разру­шена — отчасти вследствие общего краха порядка. Российские власти со вре­мен Екатерины II стремились освободить Москву от запаха гниющей плоти, вынеся кладбища и скотобойни за пределы города и приказывая немедленно избавляться от мертвых животных. Однако война стала препятствием на пути прогресса. Ранняя осень 1812 года выдалась необычно теплой, и злово­ние от тысяч гниющих тел и туш было удушающим. Одна русская сообщала, что «за 15 верст от Москвы уже становится тяжело дышать»⁸³.

Обоняние, слух, зрение подверглись серьезному испытанию. Благодаря государственной пропаганде образованные россияне привыкли ставить знак равенства между чистотой и цивилизованностью. Они были потрясены, когда французская армия превратила церкви в конюшни и бойни. Балетмейстер Адам Глушковский, человек, в силу своей профессии чувствительный к зри­тельной и слуховой дисгармонии, вспоминал такую сцену в московском мо­настыре: «...на крюках паникадил и на стенах церкви висели стяги быков и туши свиней, пол был облит кровью зарезанных баранов и телят; разнопле­менные французские солдаты окровавленными руками, разрубая топорами мясо, вешали его на весах и раздавали приходившим солдатам и чиновни­кам». Эта же церковь, по его словам, использовалась в качестве стойла для лошадей⁸⁴. Церковные песнопения и молитвы сменились какофонией челове­ческих голосов и лошадиного ржания, и Церковь Христова истекала кровью.

Глушковскому не было нужды упоминать о зловонии, распространив­шемся там, где прежде царил запах ладана. Санитарные условия в России были несовершенны даже в лучшие времена, но в определенных местах тре­бования к ним были высоки — в частности, в храмах, государственных уч­реждениях и особняках знати. Историк Владимир Лапин отмечает, что во время революции 1917—1921 годов побочным эффектом петербургского ха­оса стал обычай устраивать в опустевших особняках импровизированные об­щественные туалеты⁸⁵. То же произошло в 1812 году — несоблюдение гигие­нических норм вкупе с необузданной тягой к разрушению также знаменовало собой войну, объявленную порядку и частной собственности. Дворяне рас­сказывали, что вражеские солдаты испражнялись в церквах, прикрывая экс­кременты иконами или швыряя их в отхожее место⁸⁶. В домах знати наполео­новские солдаты уничтожали все, что не крали, — ломали мебель, били зеркала, рвали книги — и испражнялись в роскошных интерьерах. Даже офи­церы использовали танцевальные залы и библиотеки в качестве уборных⁸⁷. Аристократка Мария Волкова рассказывала об этом:

Если желаешь составить себе понятие об образованнейшем народе, назы­вающем нас варварами, прими к сведению, что во всех домах, где жили французские генералы и высшие чины, спальни их служили также чула­нами, конюшнями и даже кое-чем хуже. У Валуевых в этом отношении так дом отделали, что в нем дышать нельзя и все ломать надобно, а эти свиньи тут жили⁸⁸.

Экскременты не только свидетельствовали о том, что врагу чужда подлин­ная цивилизованность, но и символизировали его бесславное поражение: со­общалось, что гражданские часто бросали тела убитых ими солдат, отбив­шихся от своих, в отхожее место⁸⁹.

Впоследствии директор Воспитательного дома Иван Тутолмин с гордостью докладывал своему начальству, что даже приближенные Наполеона «весьма хвалили заведенный порядок и чистоту и отдавали преимущество во всем заведению сему против Венского». Когда французы учредили в поме­щении Воспитательного дома госпиталь, выяснилось, что большинство страдает поносом, и Тутолмин сердито писал: «...совсем меня загадили: где спали, ели, испражнялись»⁹⁰. Они испортили «полы, двери, окны, печи и стены», и нашелся один-единственный способ сделать помещения вновь пригодными для житья — открыть настежь двери и окна и держать их распахнутыми всю зиму⁹¹. В схожих условиях находились и другие госпитали⁹².

Взаимодействие русских с неприятелем имело непростой характер, осо­бенно на «человеческом» уровне. Москвичи многое узнали о разнообразии ев­ропейских национальностей. Наполеоновская армия состояла из 611 000 че­ловек, из которых лишь 200 000 родились на территории прежней Франции (до 1789 года), где, в свою очередь, проживало множество разных этнолин­гвистических групп. Другие 100 000 происходили из тех районов Нидерлан­дов, Бельгии, Германии, Швейцарии и Италии, которые были аннексированы Францией. Также в состав войска входило около 130 000 немцев из Рейнского союза, 90 000 поляков и литовцев, 27 000 итальянцев, 9 000 швейцарцев и 50 000 пруссаков и австрийцев⁹³. Русские мемуаристы из всех слоев общества были в той или иной мере об этом осведомлены. Все единодушно полагали, что особую враждебность к России проявляли поляки; некоторые мемуаристы считали это местью за бесчинства, которые творили русские при подавлении Польского восстания в 1794 году⁹⁴. Собственно французы (в соответствии со стереотипическими представлениями русского дворянства) в воспоминаниях предстают пустоватыми, но веселыми и относительно добродушными людьми⁹⁵. Немцев различали по месту происхождения — баварцы, саксонцы и так далее. Возможно, по этой причине в воспоминаниях они не выступают как представители единой национальной общности и упоминаются редко. О сол­датах других национальностей пишут немного, часто подразумевая, что те сами пострадали от Наполеона⁹⁶.

Рассказы москвичей, главным образом выходцев из средних сословий, де­монстрируют определенные знания о европейских национальностях — при­обретенные во многом благодаря культурным навыкам, облегчавшим обще­ние. Главным из них был язык: разумеется, по-французски говорили многие дворяне — но также и дворовые, состоявшие при знати, и русские, работав­шие на иностранцев⁹⁷, а священники обнаружили, что выученные в духовных училищах языки, главным образом латынь, иной раз позволяли им говорить с вражескими офицерами⁹⁸. (Один мемуарист специально пояснял, что некий священник не мог понять речь врага потому, что «сей священник был сельский и неученый»⁹⁹.) Отчасти благодаря успешному общению вражеские полководцы взяли некоторых москвичей под свою опеку, удовлетворив их просьбы об охранном свидетельстве, поставив караулы у их жилищ и защи­тив тех, в чьих домах они поселились¹⁰⁰.

Таким образом, при французах москвичи получили тот мрачный опыт, ко­торый в других странах относился к революционным событиям. За после­дующие десятилетия, когда очевидцы мысленно возвращались к тем собы­тиям, а те, кто не застал войну, слушали истории о ней за обеденным столом или у камина, воспоминания о 1812 годе во многом сформировали мировоз­зрение москвичей XIX столетия.

Источник