Криста Дейвикс
Не приводит ли уточнение политического смысла популизма к размыванию строго веберовского понятия «харизматического лидерства»? Жак Ширак или Сильвио Берлускони — харизматики, большинство русских политиков — популисты? Швейцарский политолог гадает о судьбе партийной демократии.
Популизм и представительная демократия
Парадокс демократии
Мысль о том, что популизм всегда обязан кризису, оспаривалась (и дополнялась) Кэнованом (Canovan 1999, 2). Кэнован показал, что «истоки популизма нужно искать не только в социальном контексте, который стал поводом для негодования какого-то политического движения, но и во внутренних противоречиях в самой сердцевине демократии». Точнее, истоки надлежит искать в сердцевине представительной демократии. Кэнован (Canovan 2002) подробно рассмотрел отношения между представительной демократией и популизмом, показав, как включение всё большего числа людей в процесс принятия решений приводит к наслоению непрозрачности — непонятно, кто кем управляет, и как начинают выполняться решения. Нарастающий разрыв между избирателями и их представителями позволяет популистским лидерам заявлять, что они покончат с этим разрывом, «вернут власть народу». Как говорит Мейр (Mair 2002), избиратели утрачивают доверие к способности конституционной системы решить их проблемы и все меньше надеются на привычные институты демократии. В таких условиях популизм оперирует с одной стороны «безразличными и деполитизированными избирателями», а с другой стороны «безличной и бесцветной системой управления» (с. 84). Но популисты не учитывают ту работу демократии, которую иногда бывает трудно понять. Как раз здесь Кэнован (Canovan 2002) вычленяет «парадокс демократии». Чем больше число лиц, между которыми распределяется власть, тем труднее ее локализовать. Это значит, что политика — уже результат не чистого акта воли, но взаимодействий и соглашений между множеством действующих лиц. В демократической системе власть необходимо должна быть рассредоточена и «разлита», а не собрана в чьих-то руках. Поэтому «видимость» процесса принятия политических решений оказывается несовместимой с началом демократического конституционализма (Papadopoulos 2002).
В таком разрезе популизм — практически неизбежное произведение взаимодействия между «двумя ликами демократии»: «демократической справедливостью» и «прагматическим расчетом» (Canovan 1999). Эти два понятия, возмещение и прагматика, можно сопоставить с упомянутым Кэнованом разграничением «политики веры» и «политики скепсиса», введенным Оукшоттом. Прагматический расчет полагается на демократические институты («многопартийная система, свободные выборы, группы давления, лоббирование и вся тонко разработанная совокупность институтов и практик, по которым мы отличаем демократическое государство от других государств современного типа», с. 11), тогда как требование справедливости означает «обещание лучшей жизни народу, который начинает действовать как суверен. Власть тогда принадлежит народу. Мы — народ, мы отвечаем за нашу жизнь и сами определяем свое будущее (с. 11).
Между двумя этими ликами демократии есть немало трений, которые и могут дать начало популизму. Прежде всего, если обещание «лучшего и более справедливого мира» не сдерживается, популизм заявляет о себе как та сила, которая может этого добиться самостоятельно, без опоры на старые привычки демократии. Далее, если «воля народа» не выполняется или не может быть выполнена, популисты требуют произвести смену существующих элит (и в то же время они дают возможность другим популистам пойти по их стопам, когда они сами не выполняют этих обещаний). Затем, демократическому требованию справедливости претят институты, которые стоят между «народом» и выражением его воли — ведь воля народа должна стать непосредственной. Итак, простор для популизма открывает противоречие между двумя ликами демократии.
Популизм и партийная система
Если популизм — явление, вызванное некоторыми особенностями системы представительной демократии, его можно рассматривать как силу, способствующую непосредственной демократии или побуждающую к ней. В своей знаменитой статье «Политика как призвание и профессия» (1919) Макс Вебер, обращаясь к опыту системы политических партии в Англии конца XIX в., показывает, каким образом харизматические лидеры систематически обращают в свою пользу или же обходят партийную систему, стремясь оказывать непосредственное влияние на массы — именно это явление мы и можем с полным правом назвать популизмом. Вебер рассматривает политическое лидерство как отрицательный пример — члены парламента «становятся всего лишь сплоченной группой поддержки», а контроль над машиной голосования за решения держат лидеры. Но в результате, говорит Вебер, мы и имеем ту демократию большинства (плебисцитную демократию), которую имеем.
Мейр (Mair 2000) описывает развитие британской политической жизни уже в конце ХХ в. и усматривает в ней ту же самую специфику: Тони Блэр, лидер Лейбористской партии и будущий премьер-министр, явно хотел «не подгонять свою партию под готовые ответы» (с. 26) и вместо этого сказал, что голос партии должен звучать как один голос. Таким образом, доказывает Мейр, и заявили о себе главные признаки популистской демократии: партия и парламент становились все более нейтральными, вытесненными на периферию, и главной политической зацепкой стал плебисцит. Центр тяжести всё больше переносился на партийного лидера, который, в соответствии с харизматическими притязаниями, всё время примеривался к роли «истинного голоса народа».
Популизм — патология демократии?
Хотя Кэнован утверждает, что идеология популизма неизбежно появится в любой представительной демократии, нельзя не признать, что популизм — извращение и порча демократии (Mény and Surel 2002): ведь большинство популистов скорее совратители, чем воспитатели демократии. Они сводят всю политическую жизнь к своей личной харизме, пропаганде и манипулированию аудиторией, лишь бы приобрести последователей и достичь своих целей. Вот почему сам термин популизм имеет отрицательные коннотации. Обычно такие движения и их лидеры отвергают этот термин в качестве описания их самих или собственной стратегии (Panizza 2005); и слово популизм — клеймо, исключающее человека из честной политики.
В другой перспективе популизм может пониматься и в положительном духе, как «сигнальный огонь» (Mény and Surel 2002, 15): как предупреждение элите о том, что в системе политического представительства сказываются какие-то изъяны. Поэтому Тэггарт (Taggart 2000) даже говорит, что популизм — показатель здоровья в системе политического представительства: только он заставляет обратить внимание на сбои функционирования, которые могут отрицательно сказаться на всей политической системе. Элиты, в свою очередь, убеждаются, что их политика должна быть лучше обращена «к народу» (Canovan 2002). Паницца (Panizza 2005) также видит в популизме зеркало демократии; в том смысле, что оно отражает глубинную природу демократии, выводя на свет все ее проблемы. Ведь «воля народа» не может осуществиться в чистоте и без подлогов только благодаря механизму сдержек и противовесов, или исключительно благодаря сведению к одним позициям разошедшихся предпочтений людей, или только благодаря ограничениям, которые устанавливает непреложный закон.
Институциональный парадокс популизма
Другой аспект популизма, к которому обращается ряд авторов — его «институциональная дилемма» или «институциональный парадокс» (Mény and Surel 2002; Papadopoulos 2002; Taggart 2000, 2002). Хотя популизм вроде бы высказывает совершенно отрицательное отношение к институтам, он при этом более чем амбициозен в своих институциональных задачах. Популисты, как правило, на словах отрицают и партийную систему, и все структуры представительства, заявляя, что они сами «лучше представляют народ», чем политический истеблишмент; но при этом они только через систему представительства обращаются к народу и пытаются снискать себе поддержку только внутри неё. Сарель (Surel 2002) именует такую двойственность «двойной гибридизацией популизма»: с одной стороны, популисты язвят систему за ее недочеты, но с другой стороны, не собираются выходить из системы, уютно чувствуя себя ее частью. Мэйр (Mair 2002) проводит границу между понятием «популистских протестных движений» (считая их отличительной чертой негодования против истеблишмента) и понятием «мейнстримного популизма внутри демократии», говоря даже о «двух значениях слова популизм» (с. 88). [4]
Мэйр заявляет, что нельзя принимать за чистую монету негодование и ярость популистских вождей против истеблишмента, потому что «хотя их риторика и посягает на любой истеблишмент, они просто хотят занять ключевые позиции внутри правящей элиты, которая не хочет их в себя пускать» (с. 93). И Тони Блэр, и Жак Ширак широко употребляли популистскую риторику, что не помешало им оказаться на вершине политического истеблишмента.
Институциональный парадокс популизма подразумевает, что популисты вынуждены полагаться на те институциональные смыслы и структуры, которые они сами подвергают уничтожающей критике. Популисты пытаются избежать этой институциональной дилеммы и представляются сторонниками прямой демократии, в которой политик непосредственно общается с населением, и партийность отсутствует хотя бы теоретически (Taggart 2000).
С этим обстоятельством связано и то, что как только популистская партия, движение или лидер приходит к власти, оно должно необходимо образоваться как часть конституционной системы: просто чтобы выжить и спокойно исполнить обязанности управления. В ходе этого оно может утратить привлекательность в глазах своих сторонников, разделявших звучную критику системы представительства. Это явление можно вместить в несколько слов: «Успешная оппозиционность — слабое правление» (Heinisch 2003, 91), примером чего можно считать подъём Австрийской партии свободы в 1990-е гг. и её «сдутие» (Luther 2003, 136) в 2002 г. после победы на парламентских выборах в 2000 г. Но противоположный пример — Новые лейбористы в Британии: они вели себя как популисты и до прихода к власти в 1997 г., и после (Mair 2002).
Подводя итоги: отношение между популизмом и представительной демократии глубоко парадоксально. С одной стороны, перед нами явный антагонизм, проявленный в том, как решительно популисты отворачиваются от любых партий и институтов. С другой стороны, популизм неразрывно связан с представительной демократией. Ведь популизм действен только в противостоянии «другому». Популисты иногда на самом деле раскрывают недочеты и болевые точки функционирования политической системы. И как мы видели, популизм может представляться неизбежным следствием демократических процессов.
Харизматические лидеры и популистский стиль
Когда политические институты, такие как партии, начинают изображаться препоной прямому народному суверенитету, харизматические лидеры-популисты при каждом удобном случае говорят, что нужно преодолеть некую пропасть между «народом» и мейнстримным политическим истеблишментом. Примеры таких политиков, как Сильвио Берлускони, Жан-Мари Ле Пен и Йорг Хайдер позволяют сказать, что и один человек может стать движущей силой большого популистского движения, в то время как его популистская партия останется сравнительно небольшой. Такие лидеры с личной харизмой пытаются уверить всех, что традиционное участие партий и парламента в деле политики осталось в прошлом, и лидер не потерпит никаких посредников в своем общении с народом. Согласно Итвеллу (Eatwell 2003), харизматические лидеры часто виновны в подъеме популизма, в частности, правого популизма, именно потому, что лидер непосредственно обращается к избирателям. Но другие исследователи не считают, что харизматические лидеры — главная причина роста популизма. Вполне возможно, что и заметная харизма у лидера появляется только тогда, когда он получает немалую часть голосов на избирательных участках (Van Der Brug and Mughan 2007).
Тем не менее, этих политиков ни с кем не спутаешь: слишком уж узнаваемы их популистский стиль и популистская риторика. Тарки (Tarchi 2002) отмечает, например, что популистский стиль, усвоенный Берлускони — «я один из вас», «я как народ» — очень похож на стиль выступлений Ле Пена, который тоже говорит: «Я один из вас». Ширак делал то же самое, постоянно отмежевывая себя от установок элиты и обрекая себя словесному пребыванию среди народа (Chirac 1994). В Латинской Америке примеры популизма, особый популистский стиль и риторика легко узнаются в речах таких популистов, как Жетулио Варгас и Хорхе Эльесер Гайтан, они оба заявляли, что они плоть от плоти народа (Knight 1998).
Выступления популистов обычно всегда примитивны и прямолинейны, потому что они обращаются к привычкам здравого смысла простых людей (Betz 2002). Те решения политических проблем, которые они предлагают, выглядят как самоочевидные и понятные, иначе кто их признает за народных политиков. Если эксперты, участвующие в публичной политике, не отрекаются от сложности своей мысли, популисты видят в них «приманку профессиональных политиков» (Canovan 1999, 6). Это одна из причин, почему слово популизм имеет негативный оттенок: такие сложные проблемы, как трудовая занятость, здравоохранение или экономический рост не имеют простых решений, тогда как популисты сводят все проблемы к нескольким простым пунктам.
Исходя из этого, следует спрашивать не о том, популистское или нет данное движение или данная политическая кампания, но спрашивать, в какой степени оно популистское (Laclau 2005). Например, в случае Берлускони продолжаются споры о том, в какой мере его следует признать подлинным популистом. Ведь хотя Берлускони и использует риторику отождествления себя с простым народом, он не отказывается ни от своей роскоши, ни от гламурного стиля жизни, самим поведением подчеркивая, что простому человеку до него как до звезды. Поэтому недостаточно сказать, что Берлускони — популист, нужно говорить, что «материальная составляющая его проекта» (Ginsborg 2004, 122) делает его характеристику не такой однозначной.
Случай Берлускони идеальным образом показывает, что при широком использовании возможностей медиа, рыночная ценность популистских лидеров может возрасти как угодно — их влияние теперь не убывает, они сами о себе напомнят, а «политической сценой» стали телевизор и радио. Это явление уже получило название «медиатизация политики» (Mazzoleni and Schulz 1999; Mazzoleni, Stewart, and Horsfield 2003).
Более того, Паницца (Panizza 2005) замечает, что популизм подкрепляется новыми формами политического представительства, такими, как телеэкран и радиоэфир — ведь и то, и другое позволяет непосредственно «разговаривать с народом». Медиа дают харизматическим лидерам возможность собрать вокруг себя массы; и такое представительство, такое лидерство на глазах у всех и составляет существо будущего успеха популистской партии. Развитие медиа — одна из причин попадания популизма в политический мейнстрим: уже с начала 1990-х гг. популизм становится одной из важнейших достопримечательностей западных демократий (Mudde 2004) [5].
Таким образом, популизм связан не только с перипетиями мейнстримной политики, особенностями политического представительства или его текущим функционированием, но и с тем, как всё это представлено в медиа. Все негативное и все возбуждающее сильные чувства оказывается на первом плане в журналистском освещении, и напрямик к популистам направляется весь поток телезрительского интереса.
Исторические примеры
Как уже говорилось в начале статьи, литература по популизму обычно работает со специальными случаями, особыми странами и регионами, где популизм (как бы его ни определяли) угрожающе нарастает. В этом разделе я попытаюсь набросать, в чем особенности самых важных разработок о популизме. Как изучение популизма в России, США, Европе и Аргентине помогает теоретически осмыслить популизм?
Популизм в России
Тэггарт говорит: «российский популизм, если его внимательно рассмотреть, очень поможет нам понять, из чего складывается любой популизм» (Taggart 2000, 54). Но насколько справедливо это утверждение — надо еще разобраться. Российский популизм тесно связан с наследием народничества и народников. Народничеством называют умонастроение, заставлявшее русских интеллигентов 1870-х гг. уходить из города в деревню в надежде поднять крестьянское восстание против царского режима» (Taggart 2000). Но крестьяне вовсе не стремились к тому, чтобы вершить революцию, и даже выдавали этих интеллигентов властям за их критику режима (Canovan 1981).
Каковы особенности и цели исторического народнического популизма? Прежде всего, нельзя однозначно сказать, можно ли считать народничество политическим популизмом. Валицкий (Walicki 1969) и Тэггарт (Taggart 2000) считают, что перед нами популистская идеология, но не популистская политика: крестьян было невозможно мобилизовать на политические цели, и любое восстание оборачивалось смутой. Но Кэнован считает (Canovan 1981), что это было настоящее политическое движение, хотя субъектом политики был не «народ» (крестьянство), но группа интеллектуалов, которые неосмотрительно надеялись на революционный потенциал крестьянства. В любом случае, прямое противостояние популистской идеологии интеллектуалов царистскому режиму демонстрирует борьбу за «народ» против политического истеблишмента.
Говоря о целях народников и об особенностях их идеологии, Валицкий (Walicki 1969) подчеркивает, что было два значения слова «народничество». Народничество могло пониматься как теория, «требующая господства массы над образованной элитой» (с. 63), исходя из того, что должны быть удовлетворены «реальные нужды крестьян», а не требования заимствованных с Запада отвлеченных социалистических идей. Но также народничество могло вписываться и во вполне марксистский контекст, если развитие России понималось как не-капиталистическое. Валицкий считает, что это второе значение слова позволяет лучше понять феномен народничества, но Кэнован говорит, что российские народники «верили в способность самоотверженных и возвышенных душой индивидов изменить ход истории» (с. 83), и поэтому самопожертвование было для них дороже исторической необходимости.
Также Валицкий и Кэнован по-разному понимают истоки идеологии народничества. Валицкий считает, что за народничеством стояли антикапиталистические настроения «мелких производителей», а именно крестьян. Кэнован повторяет, что простые крестьяне не хотели никакой революции, и потому народничество было изначально чуждо всем, кто был вне интеллигенции.
Можно ли назвать народников популистами в том смысле этого слова, который придает ему Мадде? Между этими популистами и «народом» был существенный разрыв: интеллигенты романтизировали народ и упрощенно понимали его жизнь, поэтому и не могли быть «близки народу», не могли состояться как политические популисты. Но, тем не менее, эти интеллектуалы прямо говорили о народных нуждах и боролись за то, чтобы выражать интересы народа, будь то передел земли или свобода от помещиков и государственных повинностей. Итак, в случае русского народничества мы можем отметить все основные черты популизма — преданность простому народу, противопоставление «народа» (крестьян) «другому» (царизму). Но для народников социальные цели были важнее политических целей, они были определенно антиполитичными (Canovan 1981) — и в этом уникальное отличие народничества от популизма в других странах.
Популизм в США
Ещё на заре существования США важнейшую роль в американской политике играли такие типично популистские темы, как протест против правительственных учреждений (anti-governmentalism), эгалитаризм и противостояние элитам (Ware 2002). Но именно популизм XIX века в США стал «парадигмой популизма для американских исследователей» (Canovan 1981, 10). Как доказывает Уэр, в эпоху строительства нации после Гражданской войны «американские ценности» вышли на первый план [6]. Все те, кто не чтят этих ценностей и не мирятся с ними, не могут быть частью «народа» (хотя «народ» тогда состоял лишь из белого населения) [7].
В 1891 г. возникла Народная Партия — образцовое популистское движение. Получив поддержку прежде всего среди фермеров, эта партия заявила о необходимости национализировать железные дороги, обуздать инфляцию и сделать референдум главным политическим институтом США, проводя референдумы по множеству вопросов и, желательно, чаще. Также эти популисты критиковали политику государства в области денежной эмиссии (Canovan 1981).
Кэнован показала, что Народная Партия была одновременно и движением сельских жителей со специфической социально-экономической платформой, и политическим движением, стремящимся подорвать позиции элиты (состоящей из политиков и других не-выборных экспертов). Тогда получается, что Народная Партия должна быть однозначно названа популистской партией, по определению Мадде: «народом» здесь выступают сельские жители, которые противостоят элите. Тем не менее, Хофштадтер (Hofstadter 1969, 9) возражает, что в США уже не было никакого села, а были предприниматели на фермах со своими политическими амбициями. Иначе говоря, Народная Партия не была движением, выражавшим интересы села или какого-то сектора экономики, но элементом общего подъема трудящихся, требующих равного распределения экономической, политической и культурной власти.
Народная Партия прожила недолго, весьма скоро она влилась в ряды Демократической Партии. Но и после, особенно начиная с 1960-х гг., популизм был важнейшей темой американской политики. Одна из причин этого — то, что когда была изменена процедура выдвижения кандидатов на президентский пост, полномочия по выдвижению кандидатов перешли от партийных элит к самим кандидатам, и поэтому вся политика стала выстраиваться вокруг личности кандидата (Ware 2002).
В наши дни популизм в США — не политика аутсайдеров, но часть политического мейнстрима (Kazin 1995; Ware 2002). Другими словами, в США невозможно выделить какое-то одно популистское движение: обе ведущие партии используют популистскую риторику, риторику «маленького человека, налогоплательщика», которая противопоставляется планам правительства (Ware 2002). Сразу делается зримым стержневой момент популизма, определенный выше как институциональный парадокс популизма: антиэлитистская риторика, исходящая от самих правящих кругов.
Популизм в Западной Европе
Современный популизм в Западной Европе, прежде всего, ассоциируется с правым радикализмом (Mudde 2004). Среди примеров правых популистских партий можно назвать уже упоминавшуюся Австрийскую Партию Свободы под руководством Хайдера, Швейцарскую Народную Партию, Лигу Севера в Италии, немецкие Республиканские, французский Национальный Фронт Ле Пена, датскую Народную Партию и Фландрийский Блок в Бельгии. Все эти партии и движения эксплуатируют обиды широких масс населения. В Швейцарии национализм — важнейший пункт популизма. В Италии есть обида на поведение политического класса в Риме и южной Италии. В Австрии мишенью популистов стали клиентские отношения (протекция, блат) в ведении бизнеса, приписанные, в частности, еврейской общине. В Дании популисты объявили главными врагами народа иммигрантов и беженцев. В Германии республиканцы заявляли, что довольно страдать от чувства вины за нацистское прошлое (Betz 2002). Неудивительно, что эти партии ассоциируются с неофашизмом и расизмом (Taggart 1996).
Хотя у этих партий много общего, их можно разделить на новых радикальных правых и на критиков инертной политики Европы (Kitschelt 2002). Различие — в задачах. Новые радикальные правые делают ставку на сочетание неолиберальной рыночной политики (в противовес программе государства всеобщего благосостояния) и «социально и политически авторитарных и ксенофобских действий» (Kitschelt 2002, 180). Обычно их электорат — синие воротнички, как мы видим и в Швейцарии, и во Франции. Напротив, партии, критикующие «новый застой» Европы, хотя и выдвигают свою политико-экономическую программу, но прежде всего, заявляют о себе как о борцах с коррупцией: нужно разрубить коррупционные связи между большой политикой и бизнесом. Они тоже склоняются к неолиберализму с целью подорвать ренту коррумпированной элиты, а их враждебность к иммигрантам более-менее случайна. В отличие от электората радикально правых, электорат этих партий включает в себя высокообразованных людей, именно поэтому так много было сторонников у австрийских и итальянских националистов среди самых образованных слоев населения.
И те, и другие партии хорошо показывают, какими усилиями возводится здание популизма, о чем писал Мадде. В первом случае народ оказывается синонимом коренного населения страны, которое конструируется в противоположность иммигрантам, а также представляется самой богатой и успешной частью жителей страны. Для партий, борющихся с застоем и коррупцией, жители страны тоже делятся на две части: явно обманываемый политиками народ и бесчестную элиту, тесно связанную с крупным бизнесом и группами интересов, и поэтому более всего виновную в экономическом упадке.
Также следует заметить, что левые популисты в Западной Европе пользуются гораздо более скромным успехом. Левые популисты обычно определяют народ как трудящихся, как рабочий класс, а их «другой» по отношению к народу — капитализм, капиталисты, и все его подавалы-подпевалы в правительстве. Мадде (Mudde 2004) приводит два примера. В Британии уже упомянутая Новая Лейбористская Партия под руководством Блэра «заявляла о себе как о фронтовом наступлении настоящих англичан против привилегий элиты» (Mudde 2004, 551). Опознавательным признаком здесь становится классовый, и «народом» называется рабочий класс. В Бельгийской Фландрии тамошние социалисты под руководством Стива Стиверта взывали к «народной мудрости» и отвергали всю политику бельгийских властей (Mudde 2004, 551), как и положено настоящим популистам. Левые популисты в Германии, «Ди Линке», критикуют транснациональные корпорации, приватизацию государственного сектора и капитализм вообще, называя себя друзьями рабочего класса. Как и Национальный Фронт, «Ди Линке» смогла привлечь на свою сторону какую-то часть правых избирателей, заявив, что рабочие-иммигранты угрожают единству немецких рабочих.
Популизм в Латинской Америке
Большинство авторов, писавших о популизме в Латинской Америке, пытались выработать определение, которое вобрало бы в себя различные аспекты из различных сфер политического опыта. Вейланд (Weyland 2001) отмечает, что эти традиционные определения «предполагают тесную связь между популистской политикой и ее социальными корнями, базовыми социально-экономическими условиями и/или жизненно важными политическими решениями, прежде всего экономической программой экспансии и мерами по справедливому распределению благ» (с. 5). Как и в теории модернизации и в теории экономической детерминированности, в такой теории популизма первоначальные экономические условия и особенности экономического устройства определяют весь облик политики, особенно в период 1930—1960-х гг.
Но, рассуждая о временах более близких к нам, Вейланд (Weyland 1999) смещает фокус на аспект лидерства в популизме, заявляя, что в наши дни в современной Латинской Америке популистская политика вполне совместима с неолиберальной экономической программой. Примеры этому — Альберто Фухимори в Перу, Карлос Менем в Аргентине и Фернандо Коллор в Бразилии [8].
Более того, популизм в Латинской Америке оказывается движением, в котором участвует множество классов, хотя рабочий класс и преобладает (Weyland 2001). Рабочий класс особенно отличился в перонизме, который я считаю самым ярким проявлением латиноамериканского популизма, соединившим теорию и опыт. Перонизм коренится в том, что экспансия индустриальной экономики после спада 1930-х гг. не привела к действительному росту доходов работников (James 1988). Хуан Перон в 1943 г., когда он возглавлял министерство труда в Аргентине, высказал ряд важных соображений о подъеме рабочего движения в этой стране, и более того, смог опереться на постоянно растущую поддержку — он стал президентом Аргентины в 1946 г. Когда в 1955 г. его правительство было низложено, он вынужден был эмигрировать, но сохранил немалое влияние в стане (Butler 1969). Почему народ так любил Перона, в чем сущность его позиции?
Есть разные взгляды на то, почему перонизм оказался столь успешным. Джино Джермани (цит. по: James 1988, 2) считает, что «пассивные и подверженные манипуляциям городские массы сформировались из-за незавершенности процесса модернизации» — перонизм вырос как побочный эффект плохой модернизации. Каль (Kahl 1981) понимает дело иначе: «особые качества перонизма связаны с культурными привычками горожан, еще недавно бывших сельскими жителями — им нужна была личность во главе всего, им нужен был харизматический лидер, иначе они и не смогли бы сформулировать свои требования» (Kahl 1981, 188). Джермани видел, что рабочие эксплуатируемы элитами потому, что они не имеют собственной социально-политической идентичности. Джеймс говорит об этом же в более положительном духе. По его мнению, перонизм — это переопределение понятия «гражданина» в социальном контексте, который уже требует политических прав и включения граждан в политический процесс, но при этом еще нет понятия о гражданском обществе, и права отдельных граждан удовлетворяются за счет общества.
Трансцендентальный аспект перонизма — признание рабочих и классом, и особой социальной силой, действующей далеко не в партиях, не в формальном праве, но только через профсоюзы. Если говорить на языке Мадде, «народ» здесь — разочарованный рабочий класс, восставший против старого истеблишмента и промышленников-эксплуататоров. Более того, перонизм по сути — анти-партия, очень слабо институционализированная. Сам Перон заявлял, что «перонизм — национальное движение, ведущее к реальной демократии, а не политическая партия в силках формальной демократии» (McGuire 1997, 1). В этих удивительных словах мы опять видим основу основ популизма — вся подлинная политика рождается из сплоченности народных масс и противостоит политике истеблишмента. Но вряд ли мы можем сказать, что в определение популизма следует включать рассуждения о том, как ведут себя бывшие крестьяне в период индустриального развития.
Краткие выводы
Итак, опыт России, США, Западной Европы и Латинской Америки позволяет вполне прояснить изначальное определение популизма, увидев общее за частным. Неудивительно поэтому, что исследователи пытаются выработать общее определение для всех вариантов популизма. Анализ теоретических работ показывает, что исследователи постепенно пришли к согласию о популизме. Если Ионеску и Геллнер не могли договориться в 1969 г. (Ionescu and Gellner 1969), в чем именно суть популизма, то Мени и Сарель (Mény and Surel 2000; 2002), Тэггарт (Taggart 2000; 2002) и Мадде (Mudde 2004) определяют популизм очень похоже. Поэтому Паницца не делает большой натяжки, когда говорит (Panizza 2005), что по этому вопросу существует академический консенсус.
Найти общее между различными видами популизма легче тогда, если мы знаем, что ищем. Мы начали с минимального определения популизма, попытались приложить его к действительности и проверили, где какие свойства популизма все же различимы. Лучше начинать с минимального определения, которое хоть как-то схватывает суть популизма; и тогда мы меньше заплутаем в научно-теоретических дискуссиях. Мы сможем отличить популизм от других политических понятий и явлений. Уорсли (Worsley 1969) подчеркивает, сколь полезны для анализа веберовские «идеальные типы» (Weber 1949), позволяющие синтезировать множество эмпирических наблюдений в связный конструкт.
Рассмотрев множество вариантов популизма во всем мире в XIX и ХХ в., попытаемся ответить на вопрос, каковы перспективы популизма? Есть, по крайней мере, два фактора, демонстрирующих, что элементы популизма в политике останутся и даже усилятся. Во-первых, представительная демократия почти неизбежно сопровождается популизмом из-за парадоксальности природы самой демократии. У популистов не убывают веские поводы к восстановлению «власти народа». Во-вторых, медиатизация политики становится магистральным трендом. Медиа предоставляют популистам возможность получать широчайшую поддержку, производя примитивнейшие призывы и воображая себя харизматическими лидерами и подлинными представителями «народа». Поэтому популизм пока останется и частью политики, и элементом политического анализа.
Источник: democracy.livingreviews.org перевод www.gefter.ru
Стаття большая, целиком лежит здесь