Как ни крути, но самое удивительное, изумительное, поразительное в советской власти — это ее экономика. Диктатура, тоталитаризм, репрессии, цензура — вещи, в сущности, банальные. Кто угодно может. Но экономики, подобной нашей, сталинского образца, — не смог более никто. Потому что в ней самое поразительное — это что она на самом деле была, взаправду. Более того, существовала и функционировала несколько десятилетий, вопреки всякой вероятности и простому здравому смыслу, вопиющему, что этого быть никак не могло.
В этом странном мире поведение и мотивировки человека работающего должны были, соответственно, принимать особенные очертания. А работодатель (государство и его агенты — других не было) одновременно пытался материально заинтересовать работника и при этом не позволить никому обогащаться — что далеко не всем казалось парадоксом.
Возможно, первыми, для кого этот парадокс становился реальной головной болью, оказывались сотрудники советских правоохранительных органов. Это они должны были решать, где результат честного, общественно-полезного труда, а где личная нажива, спекуляция, рвачество, одним словом — хищение социалистической собственности. Я, конечно, не утверждаю, что у компетентных сотрудников действительно была непреходящая мигрень и что для всех для них проблема оказывалась мучительной (не для всех, как будет показано ниже), тем не менее именно им приходилось прилаживать к расхитителям уголовный кодекс, а задача это была не банальная. Например: как подвести под статью о хищении соцсобственности работника государственной торговли, продавшего товар налево по рыночным (более высоким) ценам, но полностью внесшего в кассу стоимость товара по госцене? Ведь он не нанес ущерба государству? А посадить его, понятно, следует? Или: по какому критерию рассматривать хищение как крупное? По цене? А если украли дешевого, но много (целый грузовик арбузов) — может, лучше при квалификации хищения учитывать не только цену, но — в зависимости от обстоятельств — еще вес или метраж (имплицитно: меру наглости)?
То, что государство считало хищением социалистической собственности, представляло собой целый комплекс разнообразных явлений — от простейшего стремления добыть что-то жизненно важное до изощренных коммерческих и даже промышленных начинаний, вовсю использовавших неповоротливость легальных институций. Советская власть претендовала на соединение в своем лице властей политической и экономической. Поэтому любое помимо нее, государственной власти, добывание денег становилось антигосударственным преступлением. Государство же обрекало себя на повседневную, нескончаемую и, в общем-то, безнадежную борьбу с населением, желавшим выжить, в том числе и с наиболее активными его представителями, стремившимися к успеху и процветанию (собственно, теми, кто мог бы обеспечить заодно и процветание общества). Притом что условия для процветания теневой экономики создавало, разумеется, само государство. Приоритетное производство средств производства, приоритет военной промышленности, декларированное отсутствие безработицы (следовательно, поголовно получающее какую-никакую зарплату население), плановое снабжение. Эта экономика, как известно, непрерывно воспроизводила товарный дефицит. Причем касался он не только рядовых потребителей. Дефицит касался и хозяйственных руководителей, вынужденных правдами и неправдами добывать сырье, материалы, запчасти, без которых они не могли выполнить план. С другой стороны, в сущности, мало кто был заинтересован в результатах труда.
Советская уголовная статистика свидетельствует, что по числу осужденных хищения государственного и общественного имущества уверенно лидировали среди прочих правонарушений, по массовости уступая лишь хулиганству (и не зря ведь наряду с уголовным розыском в ведомстве внутренних дел существовала многочисленная и мощная структура ОБХСС[1]). Как в сталинские времена, так и в хрущевские, и, само собой, в брежневские. Это иллюзия, что при Сталине больше всего сажали по идеологическим мотивам, за антисоветскую пропаганду и агитацию.
Практически все население страны было повинно в причастности к рядам несунов, бытовым образом тащивших «с работы» все, чем там можно было поживиться, — хоть скрепки. До сих пор ходят легенды про НИИ, рабочие и ИТРы которых в институтских мастерских делали себе для дач лопаты из титана. В разные времена на несунов то смотрели сквозь пальцы, то карали с несусветной суровостью (знаменитый указ 1947 года, прозванный указом «о колосках»). Но если мир расхитителей социалистической собственности уподобить дарвиновской схеме эволюции организмов, то несунов придется расположить где-то наравне с инфузорией-туфелькой. Потому что водились еще многоклеточные, одни других хитрее.
С самого начала (т. е. с начала тридцатых, когда стала складываться сталинская экономика) особое подозрение официальных инстанций вызывали промысловая и потребительская кооперации и правления колхозов — им приходилось предоставлять некоторую хозяйственную самостоятельность. Следовательно, и поводов для дел о хищениях было больше. Председатели колхозов вообще «не жили» — любой сколько-нибудь оборотистый довольно быстро попадался на незаконных махинациях. В сущности, ни там, ни там с точки зрения нормальной экономической системы ничего преступного не совершалось, просто советская власть не желала мириться с попытками расширения хозяйственной деятельности в целях наживы.
В чистом виде примитивные хищения процветали в госторговле. В условиях товарного дефицита и огромной разницы между ценами государственными и черного рынка работники торговли превратились в особую касту, причастную к распределению материальных благ. (В значительной мере вокруг них формировалась знаменитая советская система блата.) Обмер, обвес покупателей и прочие ведомые любому буфетчику трюки по разбавлению сметаны водой были нужны не только для непосредственного получения мелкой выгоды, но и — в более сложной комбинации — чтобы утаить часть товара и пустить на черный рынок перекупщикам. С той же целью подделывалась документация, занижалась или завышалась «сортность» товара (с завышением «сортности» понятно — некачественную вещь продавали в магазине дороже как качественную, с занижением хитрее — товар оформлялся как низкосортный, проводился по документам с уценкой, следовательно, росла разница между ценой черного рынка и внесенной в кассу стоимостью), оформлялись и списывались максимально возможные потери (ведь в том странном мире на каждый товар были свои официальные нормативы предельных потерь на каждом этапе — изменение веса пряжи при переработке в нитки, ниток — при изготовлении ткани, ткани — при шитье готового платья, готового платья — от порчи при хранении на складе; сахара-сырца — при переработке в рафинад; металлопроката — при изготовлении изделий и т. д. и т. д. — «усушка и утруска»). Да, собственно, вспомним пару-тройку серий пресловутого советского сериала «Следствие ведут знатоки» — там ведь сплошь сюжеты именно про хищения, и изображен такой высший пилотаж, на фоне которого банальный поджог или имитация ограбления склада/магазина смотрится как топорная работа.
Товар уходил к перекупщикам. Иногда требовались специальные ухищрения, просто чтобы физически его им передать. В середине тридцатых годов (после отмены карточек, но при жестком товарном голоде, когда вокруг универмагов с ночи стояли тысячные очереди за чем угодно, а для поддержания порядка использовались наряды милиции) и перекупщику проникнуть в магазин, и продавцу вынести товар было затруднительно. Нанимали людей для стояния в очереди. Придумали трюк с «доплатой»: заранее (на дому накануне торговли) заполняли чеки со штампом «доплата», с такими чеками милиция запускала в магазин без очереди: якобы человек уже ее отстоял, но ему денег не хватило, пришлось сбегать домой. Серьезные перекупщики, которых вся страна вслед за официальными инстанциями не без оснований звала спекулянтами, работали организованными группами, создавали цепочки, по которым товар тек на рынок, возрастая попутно в цене в десятки раз. Бывало, конечно, что продавали из-под полы прямо на улице возле магазина. Но зачастую стараниями перекупщиков товар развозился довольно далеко, из столицы в регионы, из мест производства в разные уголки страны. Тем самым спекулянты подправляли промахи в бюрократическом планировании снабжения, но в то же время, изымая товар из скудной легальной торговли, способствовали усилению дефицита. Например, проверка работы отделов рабочего снабжения (ОРС) Министерства строительства электростанций СССР в 1962 году показала, что размер хищений там достигал 25 процентов товарооборота, а на различных махинациях был пойман каждый третий материально ответственный работник.
Конечно, их сажали. Однако при таких неудовлетворенности рынка и перепаде цен это было сравнимо с попыткой запрудить реку плетенкой из колючей проволоки. Прошел вал арестов по указу 1947 года, и вот уже в середине пятидесятых годов правительство снова требует усилить борьбу с хищениями, а по линии милиции, прокуратуры, госбезопасности пишутся горестные отчеты о провале работы и объективных трудностях, препятствующих ее успеху. После очередного «усиления борьбы» размер зафиксированных хищений только по РСФСР за девять месяцев 1955 года составил по сравнению с тем же периодом 1954 года: по Роспотребсоюзу — 290 549 000 рублей (против 259 382 000 руб- лей в 1954-м), в том числе крупные растраты — 138 409 000 рублей (против 115 856 000); по местной промышленности[2] наблюдался рост хищений с 1 862 000 до 3 000 000 рублей; хищения в МТС[3], по данным Министерства сельского хозяйства, увеличились с 1 268 000 до 2 440 000 рублей; отмечалось за- то незначительное снижение хищений в системе Министерства торговли и промкооперации. Год 1955-й взят нами наугад, ничем особенным он не выделялся. В 1954-м по СССР наблюдался рост хищений по сравнению с 1953-м (а вот в 1953-м — снизился до 880 554 000 рублей против 1 449 447 000 в 1952-м); в первой половине 1972 года отмечался рост хищений на 1,5 процента в сравнении с теми же месяцами 1971 года.
Тогда же, в пятидесятых, власти сделали для себя пренеприятнейшее открытие. Оказалось, что размах хищений в государственной промышленности ничуть не меньше, чем в сфере торговли и кооперации. Что подпольными миллионерами становятся не только вороватые, классово, в общем-то, чуждые завскладами, но и красные директора лелеемых партией индустриальных объектов.
На промышленных предприятиях процветали те же хищения, что и на торгово-складских. Но венцом эволюции советских экономических нарушителей были цеховики — организаторы подпольного производства. Еще в тридцатых годах, когда были разрешены занятия кустарными промыслами — при непреложном запрете на найм рабочей силы, что подразумевало кустаря-одиночку, — возникали подпольные группы, действовавшие по принципу рассеянной мануфактуры: снабжали сырьем какое-то количество надомников и по своим каналам сбывали их готовые изделия. Продажа могла осуществляться через комиссионные магазины, служившие прикрытием для достаточно масштабных сделок. Спохватившаяся власть повела наступление: комиссионным магазинам запретили принимать новые вещи (можно только подержанные), постепенно свели на нет выдачу патентов на занятия кустарными промыслами.
Пресечь подпольное производство на государственных промышленных предприятиях было не так просто. Как правило, речь шла о выпуске профильной продукции, т. е. часть изделий уводилась от учета и пускалась в продажу налево. Большинство задействованных работников об этом и не подозревали, в курсе была только верхушка нелегального предприятия — как правило, руководитель (настоящий руководитель, директор завода например, т. е. лицо с правом финансовой подписи и административной властью), бухгалтер и еще два-три должностных лица, содействие которых оказывалось необходимо. Организация подпольного производства влекла за собой целую цепочку махинаций: требовалось как минимум добыть сырье и организовать сбыт, при этом на всех этапах прикрываясь безупречно оформленными бумагами. На текстильных комбинатах выпускались неучтенные излишки ткани — за счет экономии ниток, завышения потерь, списания части изготовленных тканей в брак, нелегальной покупки дополнительного сырья. На швейных фабриках, соответственно, шились лишние изделия — опять же за счет экономии, более рационального размещения выкроек, уменьшения прибавок на швы, завышения расхода ткани в документации и проч. Быть бы этим цеховикам благодетелями изголодавшегося по товарам населения, если бы при этом они не шли на намеренную порчу качества: в ткань подмешивались нити худшего сорта, уменьшалась ее плотность, при раскрое ужималась выкройка, искажался и уменьшался размер вещи и так далее. Качество-то никого не волновало: хоть на легальном, хоть на черном рынке товар уходил, конкуренции не было. Хлебопекарные комбинаты экономили муку, нарушали рецептуру, мухлевали с весом хлеба — но выпускали лишние батоны и буханки. На винзаводах настраивали аппаратуру на хронический недолив бутылок. И так далее. Подпольное предпринимательство охватывало не только производство потребительских товаров, которые можно было сбыть населению на рынке, но и выпуск сугубо индустриальных предметов. Процветал тайный бартер между директорами заводов.
Понятно, что вся эта деятельность подпадала под целый букет статей уголовного кодекса: хищения, спекуляция, нарушение финансовой дисциплины, злоупотребление властью. Но на самом деле настоящие цеховики оказывались практически неуловимы. Хорошо организованные и тщательно законспирированные, они держались очень сплоченно. ОБХСС и КГБ стонали, что к ним практически невозможно внедрить агентов. Обычными ревизскими проверками они не выявлялись — бумаги у них были в порядке. Даже если правоохранительным органам удавалось ухватить какую-то часть их цепочки и выявить незаконную деятельность, дойти до головки организации, тем более добыть не агентурные сведения, а годные для судебного преследования данные, как правило, не удавалось. Уличенные участники подпольного бизнеса садились поодиночке за единоличные проступки: бухгалтер — за нарушение финансовой отчетности, завскладом — за растрату, продавец — за спекуляцию или обвес-обмер. Остальные пережидали опасный момент, восстанавливали нарушенное звено — и брались за прежнее.
Размах нелегального бизнеса бывал таков, что некоторые истории выглядели бы совершенно неправдоподобно, содержись они где-то еще, а не в анналах прокуратуры. Например, колхозы имели право вести самостоятельные заготовки леса для подсобных нужд. Естественно, колхозы безлесной зоны посылали своих представителей в лесные районы. На этом вырастала масштабная посредническая деятельность по торговле лесом. В 1953–1956 годах некий бывший бухгалтер занимался поставками леса из Калужской в Черниговскую и Сумскую области. Он имел при себе бумаги, свидетельствующие, что он представляет более двадцати организаций (восемь колхозов, маслозавод, государственную мельницу, сельпо), для вывоза леса нанимал грузовой транспорт (как колхозный, так и государственный, даже задействовал грузовик, принадлежавший районному отделению милиции), получал внеплановые железнодорожные вагоны (за взятки, натурально), мало того — имел собственный склад при железнодорожной станции, оснащенный десятником, кассиром и лесничим. Зарабатывал он не только как посредник, но и путем сложных махинаций с ценами на лес. Другие частные дельцы занимались лесозаготовками в Марийской АССР, в одном только 1956 году они вывезли 126 тысяч кубометров древесины трем сотням организаций в РСФСР, на Украину, Кавказ, в Среднюю Азию. В Станиславской и Хмельницкой областях аналогичные предприниматели обзавелись при железнодорожных станциях собственными погрузочными эстакадами.
Другое золотое дно — сбор металлолома. Заготовительные конторы вторсырья и потребкооперации скупали у населения вместо бытового лома — промышленный. Мало того что трудящиеся растаскивали заводские отвалы, заготовители еще и создавали бригады, нанимавшиеся на заводы для разбора металлолома, а потом через посредников себе же его и сдавали, при этом перевыполняли план и выписывали себе премиальные. За 1955–1956 годы заготовители скупили 22 тысячи тонн лома на сумму 3,3 миллиона рублей. Государство в этой истории не устраивали не только доходы заготовителей, но и то обстоятельство, что официальные приемные цены на металлолом для промышленных предприятий были гораздо ниже, чем в конторах вторсырья, рассчитанных на стимулирование сдачи лома гражданами.
А история с хищениями в системе конторы Мосстроя, которая утаивала и недопоставляла на стройки стройматериалы и фурнитуру и азартно сбывала их налево — колхозам, да еще по ценам ниже государственных! А какой-нибудь кладовщик холодильника в не самом крупном из городов Свердловской области, осужденный в 1956 году: он был пойман на недостачах — один раз полутора, другой — пяти тонн мяса, которое он сбывал знакомым и незнакомым гражданам, сдавал в магазины без накладных; в общей сложности ему инкриминировались хищения на сумму в 61 534 рубля, а он заявлял, что это «естественная убыль при хранении»…
Даже сейчас, когда архивы открываются, реальные размеры хищений и подпольного предпринимательства остаются совершенно неясны. Есть впечатляющие цифры, но непонятно, какую долю они составляют от действительно совершенных хищений. Ведь это не более чем данные об: а) выявленных и б) пойманных расхитителях, да и то не обо всех, а лишь о тех, чью вину удалось доказать, а дело — довести до приговора. Ибо прокуроры отказывали в возбуждении дел, когда первичные материалы казались им недостаточно убедительными («Безответственному отношению некоторых прокуроров к разрешению первичных материалов о недостачах материальных ценностей способствовала укоренившаяся в органах прокуратуры оценка следственной работы по формальным показателям, и в частности по проценту прекращенных дел. Эти прокуроры старались не возбуждать дел, если не было уверенности, что удастся раскрыть хищение»)[4]. Да и ведомства, в которых выявлялись недостачи, совершенно не стремились передавать материалы в правоохранительные органы. Скажем, проверка по городу Молотову в 1954 году показала, что были осуждены лица, виновные в хищениях и недостачах на сумму, составляющую лишь 30 процентов от общей суммы выявленных недостач. Прочих не привлекли, не нашли виноватых, не смогли доказать. В Молотове отмечалась тенденция не возбуждать уголовных дел по некрупным недостачам (3–10 тысяч рублей). Со своей стороны, оперативные работники отчитывались валовым числом оконченных дел, так что им выгоднее было наловить мелких расхитителей, оформить на них дела и передать в суд, чем возиться со сложными и крупными делами. Дела по хищениям отличались самыми длительными сроками расследования и тянулись бесконечно, а потом еще суд возвращал их на доследование (а то и выносил оправдательный приговор, что расценивалось проверяющими инстанциями как недостаток в работе следственных органов). Качество следствия вызывало нарекания. Виновных привлекали не за хищения, а по более мягким статьям о должностных нарушениях. Сбежавших растратчиков практически не разыскивали. Агентурная работа среди расхитителей, как мы уже сказали, проваливалась. До 40 процентов заведенных уголовных дел о хищениях закрывались на стадии предварительного следствия. К примеру, в РСФСР по делам, подпадавшим под пресловутый указ от 1947 года, милиция в 1954 году направила в суд 12 472 дела на 13 057 человек, в 1953-м — 16 877 дел на 17 830 человек; при этом в 1954 году было прекращено 9 382 дела (42,9 процента), в 1953 — 8 147 (32,5 процента), возвращено судами к доследованию в 1954 году 518 дел (4,2 процента), в 1953-м — 840 (5 процентов). В 27 областях и крупных городах РСФСР процент прекращенных дел достигал 50–60 и даже превышал этот показатель. И, как отмечала прокурорская проверка, показатели по прекращению дел в 1954 году особенно ухудшились там, где они были плохими и в предшествовавшем году.
А поди разбери на самом деле, в хаосе путаной советской отчетности, в массе взаимопротиворечащих ведомостей, инструкций, правил и нормативов, пытавшихся регламентировать и нормировать все сущее, да на фоне непрекращающейся борьбы за перевыполнение плана и экономию ресурсов: где тут хищения? где рационализация производства? где бесхозяйственность? где полчища крыс, сгрызших кожевенное сырье? где сверхплановая продукция? и что из них чем прикидывается?
А ведь посадить расхитителей было еще полдела — предполагалось возмещение государству нанесенного ущерба. И тут случалось самое интересное. Ущерб удавалось возместить в среднем процентов на 15 от установленной суммы хищения. Например: в РСФСР в 1954 году по делам, направленным в суд, числился ущерб на сумму в 331 698 425 рублей, в возмещение ущерба следственными органами был наложен арест на имущество на 119 789 854 рубля (36,1 процента общей суммы), а реально изъято ценностей и похищенного имущества на 46 334 982 рубля (13,9 процента от суммы ущерба) да взыскано судебными ис- полнителями 13 626 421 рубль (4,1 процента), т. е. реально ущерб был возмещен изъятиями и взысканиями всего на 18 процентов (в 1953 году — на 19,7 процента). По областям и краям эта цифра колебалась от 15 до 28 процентов. Реальное возмещение ущерба судебными исполнителями составляло от 2 до 14,6 процента. По СССР в целом за второе полугодие 1955 года к судебным исполнителям поступило исполнительных листов по возмещению ущерба от хищений и растрат на 455 828 362 рубля, реально ими взыскано 21 447 285 рублей (5,9 процен- та, включая остаток с первого полугодия 1955 года). За первое полугодие 1956 го- да: подлежало взысканию 510 987 796 рублей, взыскано — 25 837 889 рублей (6,1 процента).
Причины: следователи несвоевременно и формально налагали арест на имущество обвиняемых; на значительную его долю предъявляли претензии родственники, и вещи исключались из описей, а то и при попустительстве следствия подменялись родственниками на менее ценные; суды уделяли мало внимания вопросу о возмещении ущерба, не выписывали исполнительные листы, не направляли их для исполнения, не прилагали к ним описи имущества, поэтому на него не обращалось взыскание. Затем судебные исполнители возвращали около 10 процентов исполнительных листов за неустановлением места жительства ответчика, а 25–30 процентов — за отсутствием у него имущества, на которое может быть обращено взыскание. Все это сопровождалось волокитой, плохим контролем за исполнением; прокуроры не интересовались размерами реального возмещения ущерба. Короче: никто за государственную собственность особо хлопотать не хотел.
Все эти сведения, повторюсь, мы почерпнули из архивов правоохранительных органов, т. е. властям эта картина была прекрасно известна. Проверяющие ругали: прокуроров — за вялость ревизий и проверок, за невозбуждение дел, за слабый контроль за исполнением приговоров; следователей — за медленное и некачественно проведенное следствие, неспособность добыть доказательства. После знаменитого дела валютчика Яна Рокотова[5], ради которого по требованию Хрущева задним числом изменили статью закона и ввели расстрел, самые крупные дела о валютных махинациях и хищениях передали в ведение КГБ: милиции и ОБХСС уже не очень доверяли.
Результат усилий: время от времени приходилось пересматривать, что считать хищением в особо крупных размерах, и поднимать формальную планку. Расхитители социалистической собственности — это не беззащитные, жалкие антисоветчики, которым ничего не стоило свернуть шею. О них разбивалась и перед ними оказывалась бессильной вся мощь советской карательной системы.
Здесь уместно вернуться к вопросу о власти. Выше мы делали вид, что за всеми этими прекращениями уголовных дел и отказами в их возбуждении, неспособностью взыскать ущерб, да и за самим размахом незаконного предпринимательства стоят лишь простоватая неповоротливость должностных лиц, зазоры между разного рода инструкциями, несовершенство отчетности и прочие объективного рода обстоятельства, на которые сами прокуроры-милиционеры-судьи и ссылались. Любопытно, что даже в совершенно секретных документах проводившихся на высоком уровне проверок нам не случалось прочесть признания в очевидном: взятках, коррупции, подкупе. Что, закрытие 40 процентов уголовных дел по хищениям на стадии предварительного следствия — это признание милиции в своем бессилии? или, наоборот, признак ее тайного, но хорошо оплаченного всемогущества? И куда, в конце концов, девалось награбленное, та разница между ста и пятнадцатью процентами? Неужто растратчики успевали прокутить ее в ресторанах на просторах необъятной нашей родины? Где эти деньги?
А ведь эти деньги означали власть, реальную власть. И она ускользала из неуклюжих, алчных и грубых рук советского государства.
[1] Расшифруем аббревиатуру для тех, кто не помнит: Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.
[2] «Местной» называлась краевая, областная, районная и др. региональная промышленность — в противоположность союзной и республиканской. Данные приводятся за первое полугодие 1955 года по сравнению с первым полугодием 1954 года.
[3] МТС — машинно-тракторные станции.
[4] Из справки Прокуратуры СССР, 1955.
[5] Вообще, дела о незаконной купле-продаже валюты и драгоценностей были постоянной составляющей советской преступности, это косвенно свидетельствует о наличии у людей избытка денег, который они стремились обратить в ценности.