• 05.07.2014
• Комментарии к записи Пропаганда как оружие в войне отключены
• Тексты

К началу второй мировой войны публицисты и пропагандисты всех стран сходились к одному мнению, что пропаганда будет играть в войне решающую роль. Это мнение появилось благодаря почти невероятному успеху пропаганды, распространявшейся Антантой в первую мировую войну, а также под влиянием огромного технического прогресса в развитии средств связи, ив первую очередь в развитии радио. Немалое значение имел и опыт идеологического руководства большими массами, накопленный за истекший период между двумя войнами. К началу второй мировой войны группировки противников были почтя такими же, как и перед первой мировой войной, но теперь противники уже знали, что пропаганда является мощным оружием: союзники — по своим удачам, «центральные державы» — по своим неудачам. Не было почти никакого сомнения в том, что в случае войны весь этот многолетний опыт будет использован в полной мере.

Чтобы правильно понять события и явления, связанные с пропагандой во второй мировой войне, совершенно необходимо хотя бы бегло остановиться на методах и видах пропаганды, применявшихся во время войны 1914–1918 годов.

Если изучать явления войны изолированно друг от друга и только с точки зрения сегодняшнего дня, то есть опасность, что это столь горячо оспариваемое ныне средство войны, нанесшее людям оба раза более глубокие и трудноизлечимые раны, чем любое другое оружие, и впоследствии сильно затруднившее установление мира, будет не только неправильно понято, но. и неправильно применено. Эффективность действия различного оружия сравнительно нетрудно предусмотреть и рассчитать. Однако успех того или другого мероприятия пропагандистского характера является в большинстве случаев чистой случайностью, он может совершенно не зависеть от наших замыслов и намерений и нередко давать обратный результат. В этом-то и заключается исключительная рискованность всех попыток психологического воздействия, неизбежные последствия которых привели нас прямым путем от мировой войны к современному психологическому кризису, из которого мир пока что еще не нашел выхода.

Способы ведения современной войны ограничиваются целым рядом международных соглашений и правил, которых обязано придерживаться каждое цивилизованное государство. Эти правила ставят границы применению определенных тактических приемов и видов оружия. Однако до сих пор ни одно положение международного права не касалось пропаганды во время войны. Не появилось даже никаких условных ограничений, хотя об ужасающем действии пропаганды стало известно еще во время войны 1914–1918 годов. Таким образом, пропаганда стала теперь средством ведения войны, применение которого никак не регулируется нормами международного права. Даже самая беззастенчивая пропаганда не оговорена ни в одном параграфе международных конвенций.

От представителей самых различных народов поступает очень много предложений, в которых они, исходя из тех соображений, что народы должны общаться не только в период мира, но и во время войны, требуют совершенно прекратить пропаганду или ограничить ее определенными рамками. Первый официальный шаг в этом направлении был сделан польским правительством в 1931 и 1932 годах, которое направило в Лигу Наций два меморандума. Согласно этим меморандумам, правительства всех стран получали право путем открытых запрещений и усиления цензуры не допускать различных публицистических и пропагандистских выступлений, которые могли бы испортить отношения между народами. Эти предложения были отвергнуты как противоречащие принципу свободы слова. Поскольку основные понятия политической жизни истолковываются существующими группами держав по-разному, а идеологические фронты застыли на мертвой точке, пропаганда на сегодняшний день не может быть ограничена какими-либо сдерживающими правовыми нормам.

Р.Зульцман, «Пропаганда как оружие в войне», Полигон; М.: АСТ, Санкт-Петербург

• 04.07.2014
• Комментарии к записи Обама капитулирует в украинской войне отключены
• Тексты

Не так давно мы отмечали, что Америка, по-видимому, проигрывает войну на Украине.

Драматическое продолжение не заставило себя ждать. В конце июня на сайте Евромайдана, Euro Maidan Press, появилась статья под заголовком «Новое соглашение: «Новороссия» как протекторат России?», в которой Виталий Усенко поведал о том, что Игорь Коломойский поддерживает кандидатуру Виктора Медведчука на пост губернатора Донецкой области. Тот самый Коломойский, третий в списке самых богатых людей Украины, один из руководителей этнических чисток в юго-восточных областях страны, теперь вдруг выступает за близкого друга Владимира Путина Медведчука (примерно пятидесятого по величине состояния на Украине). Напомним, жена Медведчука – крёстная дочери Путина, а Путин – крёстный дочери Медведчука.

Вот что пишет Усенко: «Глава областной администрации Днепропетровской области Игорь Коломойский уверен, что назначение Виктора Медведчука губернатором Донецкой области является последним шансом избежать полномасштабной войны на Донбассе, как сообщил Александр Ткаченко, директор медиа-холдинга «1+1».

Группе компаний «1+1» принадлежит 7 каналов по всей Украине, вещание ведётся в 100 городах, охватывая 93 процента домохозяйств.

Усенко продолжает: «В телефонном разговоре с Ткаченко Коломойский заявил следующее: «Я не просто поддерживаю назначение Медведчука губернатором Донецкой и Луганской областей, сейчас я агрессивно настаиваю на этом».

Коломойский совершил крутой поворот. Ведь это он на пару с украинским нацистом Арсеном Аваковым спланировал убийство этнических русских в одесском Доме профсоюзов 2 мая. Одесская трагедия послужила толчком к началу гражданской войны и этнических чисток, в результате которых десятки тысяч жителей бежали в Россию. И ни кто иной, как Коломойский, предложил щедрое вознаграждение за убийство жителей украинского юго-востока и демонстративно игнорировал недельное перемирие, объявленное Петром Порошенко. А теперь Коломойский неожиданно озаботился мирным урегулированием.

И Порошенко, и Коломойский не сомневались, что к настоящему времени гражданская война будет окончена, а выжившие этнические русские тихо покинут Украину и уедут в Россию. Но этого не произошло. Проамериканская газета Kiev Post 26 мая (днём позже президентских выборов) разразилась статьёй под названием «Порошенко торжественно обещает ужесточить антитеррористическую операцию и добиться успеха за часы, а не за месяцы». Однако с тех пор прошло больше месяца, а компания Порошенко-Коломойский-Обама не только не преуспела, а фактически проигрывает войну. Жители украинского юго-востока организовали эффективное партизанское сопротивление вторжению и оккупации со стороны северо-западных областей. Оказавшись перед выбором сопротивляться или бежать, большинство предпочли первое (за что люди Обамы и прозвали их «террористами»).

Затеянный Обамой переворот, в результате которого был смещён законно избранный президент Виктор Янукович, ещё сильнее разрушил страну, и без того разъедаемую неприкрытой коррупцией элиты. Украина лишилась Крыма, где подавляющее большинство населения высказалось за воссоединение с Россией.

Хотя Обама и его марионетки не признают тот факт, что крымчане свободно проголосовали за возвращение в Россию, опрос, проведённый американским институтом Гэллапа по всей Украине, показал, что Крым резко негативно относится к США (всего 2,8 процента дали благоприятную оценку), но Россию там любят (71,3 процента). Напротив, в западных областях всего 1 процент положительно относится к России, зато к США – 58,8 процента. Более того, согласно тому же опросу, с результатами референдума согласны 82,8 процента крымчан, против – всего 6,7 процента.

Так что Обама снова лукавит, но его выдумки выдаются за правду послушными американскими СМИ. Точно так же в 2002—2003 годах в «новостях» сообщали об оружии массового уничтожения у Саддама Хусейна, и американское общество верило в ложь СМИ и чиновников. Американцы до сих пор полагают, что в США работают «новостные СМИ», а не «распространители пропаганды». Они думают, что проблема подконтрольных СМИ есть где угодно, но только не в самих США.

Источник

перевод для MixedNews — Наталья Головаха

• 01.07.2014
• Комментарии к записи Национальная безопасность как чрезвычайное положение отключены
• Тексты

Контртеррористические меры, как и меры, направленные на урегулирование современного экономического кризиса, обнаруживают множество черт чрезвычайного положения. Во-первых, контртеррористическое законодательство изгнало судебную власть из расследований «терроризма» (читай: преступлений); превратило полицейский контроль в набор упреждающих мер, основанных на разведке; отделило надзор от подозрения в преступлении, карательный приговор — от незаконного акта и распространило неясное, субъективное, ничем не ограниченное законотворчество — не в последнюю очередь по отношению к преступлениям в самом сердце контртерроризма («внутреннему терроризму») и ключевой категории экономической политики («финансовой активности»). В комбинированном виде эти тенденции превращают закон в инструмент достижения политических целей (см. Paye 2007, гл. 5–6; Donohue 2008, 233–272; Boukalas, в печати, 13–40, 222).

Этот инструмент захвачен сувереном: в нашем случае — федеральным исполнителем и, главным образом, Белым домом. С учетом отсутствия реальной судебной системы, исполнитель остается единственным ответственным за огромный централизованный полицейский аппарат, а всезнающий механизм разведки переходит под прямой контроль президента. Неточные, плохо определенные правовые положения дают полное право исполнителю выбирать цели и действовать так, как его ведущие кадры считают наиболее уместным. Исполнителю была дарована власть издавать законы (Акт о чрезвычайной экономической стабилизации 2008 года, EESA); его собственная, параллельная правовая система для особой категории «противника», где он определяет преступника и разрабатывает режим задержания, следствия и наказания в соответствии с отсутствием закона; и возможность убивать тех, кого он выбирает (напр., Samples 2010; Roach 2011, 208–210, 229–231). Кажется, действительно, что упразднение закона выявляет мощь суверена.

Эта мощь рождается из власти над всем населением. Контртеррористический закон является инновационным в том смысле, что расширяет понятие вины по ассоциации таким образом, что наказание не просто отделяется от преступного акта: огромное количество «ассоциаций» может стать предметом внимания пенитенциарной системы, если на то будет воля госсекретаря или юстиции. Поскольку полицейский контроль нацелен на наказание за преступление раньше, чем оно будет совершено, все население захвачено в гигантскую разведочную сеть в качестве потенциальных преступников. Это означает, что предположение о виновности де факто действительно для всех. Более того, этот параюридический подход для особых категорий преступников, представленный в Гуантанамо (с выхода закона «О национальной обороне» в 2012 году) к настоящему моменту законодательно применим для всех. И в преступлении, которое формирует ядро борьбы с терроризмом, суверен утверждает свою монополию над политикой, криминализируя недопустимое политическое «влияние» населения на правительство. Короче говоря, упразднение закона означает не только возникновение суверена, имеющего право на неограниченное насилие, но, кроме того, возникновение субъективности, не защищенной правовым посредничеством (см. ACLU 2012; Belandis 2004, 279–281; Boukalas, в печати, гл. 5–6; Mattelart 2010).

По-видимому, борьба с терроризмом доводит триаду «чрезвычайное положение / суверен / голая жизнь» до предела. Тринадцать лет спустя после 11 сентября (и пять лет после вспышки экономического кризиса), можно с уверенностью сказать, что «экстренные» полномочия стали перманентными. Они расширяются, усиливаются и метастазируют из сферы безопасности в область экономической политики. За недолгую историю этого века одна за другой возникают серьезные «аварийные меры». Таким образом, тезис о перманентном чрезвычайном положении, где чрезвычайность затрагивает все сферы общественной жизни и создает новую норму, является довольно удачным.

Тем не менее, существуют такие аспекты национальной безопасности, которые не так просто вписать в схему чрезвычайности. Во-первых, большинство модальностей нерегулируемой, «суверенной» власти над индивидом уже существовало в рамках правового порядка задолго до начала современной волны антитеррора. Например, принцип «вины по ассоциации» был законодательно закреплен в акте 1996 года «Об антитерроре и эффективной смертной казни», а независимость надзора от наличия подозрения была зафиксирован в законе 1978 года «Об иностранной разведке», который был принят с целью упорядочения практик, имевших место на протяжении десятилетий. Два этих принципа нарушили презумпцию невиновности, а их реализация была оставлена на усмотрение высших руководящих кадров.

Борьба с терроризмом систематизирует, усиливает эти модальности и, в итоге, расширяет их действие. Первоначально они маркировали отношения между государством и «особыми» категориями населения (шпион, чужак и «международный террорист»), которым государство могло даже отказать в правовой защите, предоставлявшейся гражданскому населению. Контртерроризм переносит эти модальности на все население. Вместе с Агамбеном мы заявляем, что голая жизнь как норма для особых категорий теперь становится нормой для всех.

Тем не менее, это распространение происходит постепенно и «органически», сопровождаясь доработками, пересмотрами, сопротивлением, полным изменением и тонкой настройкой. Этот процесс напоминает правовое одеяло, стремящееся покрыть как можно больше частей социального тела, или эффект храповика, когда интенсивные силы принуждения вводятся с целью воздействия на юридически и политически маргинальные части населения, а затем распространяются на всех, – при этом параллельно разрабатываются еще более интенсивные чрезвычайные меры, которые впоследствии также будут распространены на все население. В любом случае, едва ли мы наблюдаем фантасмагорическую силу решения суверена, которая заслоняет существующий юридический порядок и создает его заново.

Фактически, в ходе текущих реконфигураций (главным образом идущих по уже проторенным путям), юридический порядок не отменяется ни на секунду. Несмотря на то, что администрация Буша представляла события 11 сентября как глобальную катастрофу, она не слишком уж старалась выглядеть «убедительно». Никто не пытался проигнорировать или обойти какую-либо часть Конституции; и Конгресс был немедленно привлечен к тому, чтобы создать ряд деспотических, насильственных полномочий для исполнительной власти, что он сделал довольно быстро. В этом смысле весь корпус контртеррористического права, созданный после 11 сентября, является юридическим и политическим отказом от децизионизма и монополизацией всех властей одной организацией, вступившей в должность в момент чрезвычайной ситуации. Тогда как «суверен», наоборот, стремится получить драконовскую, дискреционную власть отзакона, вписать ее в закон и осуществить это все через активное участие законодательной власти и, время от времени, судебной.

Даже наиболее радикальные меры, предпринятые администрациями Буша и Обамы (например, внесудебные убийства), оправдываются в правовых терминах как действия, одобренные Конгрессом (документом 2001 года, Authorisation for the Use of Military Force). Отслеживание коммуникаций агентством национальной безопасности Пентагона санкционировано секретным судом ФИСА. Даже в эмблематическом чрезвычайном случае (Гуантанамо), отсутствие закона компенсируется лабиринтом экстра-, квази- и псевдоправовых регуляторов. Первоначально они были придуманы Белым домом и Пентагоном, но путем повторяющихся триангуляций между этими тремя ветвями, данные регуляторы вошли в корпус правовой системы. Короче говоря, обращение к чрезвычайному положению ведет не к натиску децизионизма, но к особому «принужденчеству» (compulsionism), когда исполнитель утверждает, что он вынужден действовать именно так, а не иначе, после чего его действие немедленно кодифицируется, процедуризируется и легализуется. Решение сводится на нет вместе с ответственностью, которая за ним последует.

Национальная безопасность как чрезвычайное положение

• 30.06.2014
• Комментарии к записи Тезис о чрезвычайном положении отключены
• Тексты

В классическом изложении Шмитта (1985), чрезвычайное положение, возникающее в условиях экзистенциальной крайности, является моментом, когда нормальная политика приостанавливается. Правовой и конституционный порядок, который ежедневно регулирует политику, лишается привычных средств для решения проблем. Таким образом, нормальная политика прекращается и наиболее влиятельное политические лицо, суверен, начинает принимать решения и поступать так, как ему угодно.

Суверен — это лицо, прерогативой которого является принятие решения о том, действительно ли чрезвычайное положение имеет место. Суверен не является (с необходимостью) законотворческой организацией, однако он уполномочен приостанавливать действие закона. Суверен является исключительным актором, который в условиях чрезвычайного положения концентрирует в своих руках всю власть, упраздняя политический плюрализм, присущий нормальному либеральному государству, таким образом, подчеркивая свою исключительность, естественную для логики силы (Kondylis 1994, 128–131). Деятельность суверена основывается не на законе, а на силе. Поскольку социальные явления и движущие силы не опосредуются правовым порядком, чрезвычайное положение является моментом открытого столкновения, и всякая деятельность здесь обуславливается только лишь конфигурацией противодействующих сил. Насильственное вмешательство суверена в чрезвычайную ситуацию готовит почву — или даже создает прецедент — для новой политико-правовой нормы, которая, в конце концов, будет установлена с прекращением чрезвычайного положения. Таким образом, спектр предполагаемых чрезвычайных ситуаций обуславливает содержание и специфику политической и правовой нормальности. Следовательно, чрезвычайность является не только моментом настоящего правового и политического творчества, но учредительным актом, который образует норму и поэтому стоит выше ее (Kondylis 1994, 126; Mills 2008, 61–62).

Шмитту быстро удалось обуздать радикальный потенциал своих взглядов на чрезвычайное положение, переведя понятие в правовую плоскость. Несмотря на то что чрезвычайное положение приостанавливает действие закона, оно не предполагает аномию или хаос. Решение, которое нарушает правовой порядок, остается в рамках правовой системы. Сама его непредсказуемость обеспечивается этой системой и, в свою очередь, создает норму, которая придает вес закону (Schmitt 1985, 12–13; Agamben 1998, 17–19, 2005, 36). Похожим образом суверен, который упраздняет и возобновляет правопорядок, является создателем последнего. Юридический порядок определяет, кто (какой человек или институт) возьмет на себя ответственность за принятие решений или совершение поступков в условиях чрезвычайного положения. Суверен является юридически обоснованной силой. В условиях чрезвычайного положения он может полностью упразднить правопорядок, но не может отменить фундаментальных правил общественного порядка (Kondylis 1994, 156–157; Norris 2005, 58). Именно этатизм позволяет Шмитту поместить суверена одновременно внутри и за рамками юридического порядка, отождествив (по крайней мере в довоенных работах) политику исключительно с государством. Пока юридический порядок упраздняется государством, последнее никуда не исчезает и пытается спасти себя; именно государство является тем элементом, который отличает чрезвычайное положение от хаоса (Kondylis 1994, 162).

Эти соображения Агамбен развивает двояко. Во-первых, подобно Шмитту, он рассматривает суверена и чрезвычайное положение в качестве исходных понятий, которые находятся как внутри правопорядка, так и за его пределами. Эти два понятия являются взаимообразующими. Чрезвычайная ситуация и суверен возникают вместе: первое определяет — или обнаруживает — второго в качестве верховной силы, способной принимать решения и действовать за пределами правопорядка, а суверен, в свою очередь, не просто освобождается от всяких ограничений с помощью чрезвычайной ситуации — он создает ее.

Агамбен дополняет эту концептуальную связь между субъектом (сувереном) и ситуацией (чрезвычайным положением) через введение еще одного понятия: homo sacer как носителя голой жизни. Агамбен заимствует этот образ из раннего римского права, где homo sacerпредставляет собой изгнанного преступника, который не может быть даже принесен в жертву, но которого любой член общества вправе убить без боязни дальнейшего преследования за убийство. Он не может быть убит организованной политической силой — тот, чья жизнь остается на усмотрение каждого члена общества, является еще одним пограничным понятием, которое лежит одновременно внутри и вне закона. Не защищенный законом, homo sacer является объектом не ограниченной законом власти. Прослеживается сильное сходство между этими двумя сущностями: власть суверена производит голую жизнь, лишая ее юридического посредничества, и, в то же время, будучи объектом этой власти, голая жизнь создает власть суверена как таковую. Власть суверена и голая жизнь одновременно формируют друг друга; суверен и homo sacer являются противоположными, но гомогенными понятиями (Agamben 1998; Mills 2008, 72; Murray 2010, 64–65). Таким образом, Агамбен устанавливает взаимно образующую связь между двумя субъективностями (homo sacer, суверен), которую он считает стержнем всяких властных отношений на Западе (Agamben 1998, 8–9; Mills 2008, 64–65) и вводит идею о чрезвычайном положении в качестве ситуативного контекста, который порождается этим властным отношением и в то же время осуществляет его. Ключевое утверждение Агамбена состоит в том, что эта связь является скрытым «центром» «власти», секретной «фундаментальной политической структурой» (Agamben 1998, 20; 2005, 86).

До сих пор Агамбен воспроизводил шмиттеанскую схему взаимодействия между пограничными понятиями, которые определяют истинный смысл власти. Введение голой жизни в качестве конститутивного элемента этой власти дополняет, но не разрушает эту конструкцию. В самом деле, шмиттовского Врага, особенно в облике Партизана, который «знает и принимает, то, что он — враг вне закона, права и чести», можно было бы рассматривать, сквозь призму теории Агамбена, как носителя голой жизни (Schmitt 2007, 11, 30).

Агамбен расширяет шмиттеанский мир, утверждая возможность «реального» чрезвычайного положения всецело за пределами юридического порядка. Вслед за Беньямином, он восстанавливает радикальный потенциал («божественного») насилия чрезвычайности как создания нового социального порядка ex nihilo (Benjamin 1986, 52–64; Agamben 2005). Он восстанавливает, другими словами, радикальные смыслы чрезвычайности, которые Шмитт пытается подавить, разрабатывая ее как пограничный концепт (Kondylis 1994, 156–162).

Тем не менее, несмотря на утверждение возможного возникновения гибельной для суверена, революционной чрезвычайной ситуации как предельной политической возможности, взгляд Агамбена на современную политику ограничен шмиттеанской схемой. Чрезвычайность заполняет собой все пространство социальной жизни, и это (топологическое) распространение конституирует его как (хронологически) перманентное: чрезвычайность стала нормой. Основание политического, понимаемое как оппозиция между законом и чистым насилием, изжито. Закон лишается своего содержания и смысла, и, по мере того как исчезает правовое посредничество, раскрывается истинная сущность власти как суверенного могущества. Лишенные политико-правовых посредников, мы все сведены к состоянию голой жизни. Нынешняя тенденция такова, что это перманентное чрезвычайное положение осуществляется (особенно в США) в рамках контртеррористической политики после 9/11. В следующей части я в общих чертах, широкими мазками, намечу параллели между тезисом о перманентном чрезвычайном положении и реалиями контртерроризма в США.

Тезис о чрезвычайном положении

• 29.06.2014
• Комментарии к записи Русины в Австро-Венгерской империи отключены
• Тексты

В короткий период в новое время, с конца XVIII по середину XIX века, почти все русинское население было объединено под Габсбургской короной. С разделом Польши в 1772 году Галиция вошла в состав Австрийской империи в качестве восточной части королевства Галиции и Лодомерии. В 1775 году к нему, в качестве Черновицкого округа, отошла и Буковина, исторически румынская область, аннексированная Россией у Турции и затем уступленная ею Австрии. Подкарпатское население, оказавшееся в Венгрии, тоже было внутри одного государства. На этнографической карте Австрийской империи, составленной незадолго до Первой мировой войны, русины, разделенные внутренними границами между Галицией, Буковиной, Венгрией, Словенией и Словакией, даже не упоминаются, – скорее всего, чтобы не привлекать к ним внимание соседней России. Кроме того, весьма чувствительная к проблеме многонациональности имперская власть не желала раздражать национализм всех этих народностей упоминанием русинского меньшинства. А сами русины, в силу своего низкого социального статуса, не могли отстоять своих прав. После объединения Литвы с Польшей и введения Унии само русское дворянство было ополячено. Принимая католичество латинского обряда, оно допускалось в состав польской шляхты со всеми ее политическими правами и экономическими привилегиями. То же постепенно произошло с купечеством и высшим духовенством. Остались верны своей народности и своей вере – в форме унии – только мелкие ремесленники, крестьяне и низшее духовенство («попы и хлопы»). Не имея собственных высших и средних учебных заведений, русины оказались лишенными и собственной интеллигенции. Образование было доступно лишь на польском, венгерском и немецком языках, и, получая его, русины уже тем самым ассимилировались в господствующей культуре и чаще всего теряли связь с собственной народностью. Интеллигенцией, верной народу и его заботам, оставалось лишь униатское духовенство. Оно и играло роль лидеров в культурной жизни населения, основной ячейкой самоорганизации которого, как и в Средние века, оставался приход. При императрице Марии-Терезии, при которой русины оказались внутри границ империи, а затем при императоре Иосифе II, их церковные и гражданские права были значительно расширены и, в теории, Греко-Католическая Церковь была уравнена с господствующей Римо-Католической.

 Габсбургская администрация не поощряла этнический национализм, она была достаточно космополитичной и предоставляла путь наверх по лестнице государственной службы выходцам из всех своих народностей, особенно их аристократии, при условии их полной преданности короне и идеалу «Священной (т. е. католической) Римской империи». При своей относительной (для того времени) либеральности, имперский режим не препятствовал и самоорганизации различных этнических групп своего населения. Поэтому в Австрийской империи положение русинов улучшилось по сравнению с их прежним положением в Польше, а в Галиции, как коронной австрийской земле, их положение было лучше, чем в Венгрии.

 Рядом правительственных распоряжений в Галиции была значительно ограничена власть помещиков, которые уже не могли распоряжаться не только трудом и имуществом, но и личностью своих крепостных, как это было при польской власти. Были приняты меры к поднятию культурного уровня и авторитета униатского духовенства. Русинам стали выдавать правительственные стипендии для получения образования в униатской духовной семинарии в Вене, основанной при императрице Марии-Терезии (1717–1780), а униатские епископы были уравнены в правах с католическими, например, в праве участия во вновь установленном Галицийском сейме. Поэтому русины заняли по отношению к империи не только лояльную, но и патриотическую позицию. Когда в 1809 г. галицкие поляки подняли против Австрии восстание, в надежде на поддержку Наполеона, и захватили Львов, русины выступили на стороне короны, помогая войскам в борьбе с повстанцами. То же произошло и во время Венгерской революции 1848 года, когда русины на стороне австрийцев и вместе с русской армией Паскевича, посланной на помощь империи, участвовали в подавлении восстания.

 Впрочем, сама эта революция, наряду с общим революционным движением 1848 года в Европе, названным «Весной народов», привела к либеральным реформам в самой Австрийской империи. Была принята конституция, введшая ряд демократических свобод и ликвидировавшая пережитки феодализма. Это вызвало подъем национального движения среди галицийских русинов, во главе которого стала униатская церковь. Австрийцы учли настроения русинов в Галиции и всячески содействовали их антипольской и проавстрийской деятельности. При покровительстве австрийского генерал-губернатора Франца Стадиона в 1848 году оформился политический орган галицких русинов – была создана «Головная руская рада», также называемая «Галицийская рада», из 66 человек. В нее входили мелкие чиновники, интеллигенция, представители высшего духовенства и студенты.

 Все это сохранилось в благодарной памяти русинов, что мы находим в свидетельстве об этом уже упомянутого Иеронима Луцика. Приведу из него несколько цитат, касающихся австрийского периода русинской истории: «Австрия занялася в первых часах дуже щиро русским народомпроживающим в Галичине... Цесарева Мария- θересия... добра и справедливая монархиня... знала добре, як великие беды перенесла Галичина под лукавым рядом Польши. Народ был обеднелый, темный, духовенство понижене, мало учене. Она выслала своего сына, цесаревича Иосифа, до Галичины, где он наочно пересведчился о великой нужде русского селянства. Из Львова писал он до матери, что конечно треба тут поднести торговлю, промысл... иначе народ пропадет. А прежде всего треба образовати духовенство, без него, як писал Иосиф, для просвещения народа не дастся тут ничего сделати». Далее Луцик описывает благодеяния русинам со стороны наследовавшего Марии-Терезии Иосифа II, который был тоже «дуже справедливый цесарь», заботившийся о «русском народе», который отменил крепостничество (в 1782 г.), сократил барщину до трех дней в неделю, дал право «селянам женитися» без позволения барина и покупать землю (1787), а также изменил положение духовного сословия, «приказал на университете во Львове учити богословие на русском языке», положил стипендию духовенству и дал право избирать епископов из числа мирского духовенства. Так же с благодарностью Луцик упоминает и последующих императоров: Леопольда II (1790–1792), «справедливого для русского народа», защитившего права униатов перед католиками латинского обряда, императора Франца I (1792–1835), который «установил во Львове униатскую митрополию» (1808), и, наконец, Фердинанда Благого (1835–1848), который отменил полностью барщину и даровал народам Австрии конституцию, «то есть припустил весь народ до управления державою через выбранных из народа послов». «Народ русский в Галичине, – пишет Луцык, – доныне 3-го мая молится Богу за душу того благого владетеля. Русский народ платил всегда верностью и любовью за все добродетели того цезаря. Коли другие народы Австрии бунтовалися, русский народ остал всегда верным цезарю. Во многих кровавых битвах русские полки билися храбро и не щадили своей крови. А коли в самом Ведне (Вене) пришло до революции, то на страже при монархе были беспрестанно русские воины.»

 Пользуясь конституционными правами, русины пытались объединиться внутри империи не по территориальному, а по этнически-религиозному принципу, с целью развития собственной культурно-гражданской автономии в рамках достаточно либеральной австрийской монархии, чему помогала их собственная традиция самоорганизации. Такое объединение входило в задачу Высшего русинского совета (Головной рады) под началом епископа Григория Яхимовича. В 1850-х годах за объединение русинов Галиции и Закарпатья в единую имперскую область с самоуправлением под непосредственной властью австрийского императора выступал каноник Пречевской епархии Александр Духонович. Но именно этому препятствовали те национальности, среди которых русины оказались разбросаны и представляли политическое меньшинство.

 По инициативе Галицийской рады в Восточной Галиции стали формироваться местные русинские комитеты из представителей интеллигенции и духовенства. Были выдвинуты требования расширения прав русинов в Галиции и нового раздела провинции на две части: польскую Западную Галицию и русинскую Восточную. Этот вопрос даже обсуждался на Славянском съезде народов империи в Праге (1848) по инициативе представителей «Русской» (русинской) рады, результатом чего стало соглашение 7 июня о признании равенства национальностей Галиции. Русинам была предоставлена возможность начать обучение на родном языке в начальных школах и вводить преподавание его в гимназиях. Поэтому именно в австрийский период истории русинов начинает пробуждаться их национальное самосознание и его выразители – интеллигенция – получают соответствующее название – «славянские будители». В 1848 году усилиями «славянских будителей» на русинском научном съезде был выдвинут тезис о лингвистической и культурной принадлежности русинов к русскому народу Российской империи и об изучении истории Галиции в связи с историей России. Таковое самосознание опиралось на труды собственных ученых, раскапывающих свою историю, но также и на языковое самосознание, возникшее не без влияния австрийского этнического плюрализма. С начала австрийского владычества в Галичине широко распространяется термин «русины» с его западной вариацией rutheni и среди населения, и у интеллигенции.

 XIX век – век пробуждения исторического сознания европейских народов. История созревает как строгая научная дисциплина, и создаются монументальные труды в области национальных историй. Интерес к собственной истории возникает и среди русинской интеллигенции, в ее среде создаются труды, возводящие ее генеалогию к Киевской Руси, – вроде работ Д. И. Зубрицкого (1777–1862) или Б. А. Дедицкого (1827–1909), журналиста, написавшего популярную «Народную историю Руси от начала до новейших времен». Находя в своем прошлом лишь борьбу за свое этнически-культурное выживание, часть русинской интеллигенции предложила модель культурно-языковой ориентации на Россию. Здесь надо подчеркнуть именно лингвистический характер этой ориентации. Русины, разбросанные по разным регионам, говорили на разных диалектах, и перед их интеллигенцией возник вопрос о литературном языке. Часть из них взяла ориентацию на русский язык с его развитой литературой как на возможную модель для развития собственного литературного языка. При этом все исследователи этого движения и русинской истории подчеркивают, что с реальной Россией ни русины, ни их интеллигенция знакомы не были, к ней территориально никогда не принадлежали, режима ее власти на себе не испытывали. Россия для них оставалась абстрактной и достаточно теоретической моделью. Кроме того, ранняя русинская интеллигенция, выражавшая самосознание народа, причисляла себя к малороссам. Исследователь Пашаева замечает: «В воззвании к народу ‘Головная русская рада’, сообщая о предоставлении императором конституции, впервые в официальном заявлении утверждала: ‘Мы, русины галицкие, принадлежим к великому русскому народу, который говорит на одном языке и составляет 15 миллионов, из которых два с половиной миллиона населяют Галицкую землю’». Пашаева продолжает: «Это заявление соответствовало тогдашним воззрениям галицких будителей, причислявших себя к малорусскому (по нынешней терминологии – украинскому) племени. Так, в своей брошюре Головацкий писал, что русинское, или малорусское, племя (russinische oder kleinrussische Stamm) после великоруссов самое сильное, по Шафарику, оно насчитывает 10 370 000 живущих под русским скипетром и 2 774 000 под австрийским». «Нарiд Руский располагается з поза гiр Бескидских за Дон», – сообщается в «Русалке Днестровой», одном из первых русинских литературных альманахов.

 Именно русинские интеллигенты- «будители» формировали в сознании русинов миф о России. Так, в силу культурного равнения на Великую Россию (не говорим – Великороссию, поскольку русины под ней понимали Российскую империю, вместе с ее всеми «россиями» – Белой и Малой – и другими народностями, как единый этнос) постепенно возникает сближение в сознании прорусски настроенной интеллигенции понятий «русин», или «русский», или великоросс. Это сближение позднее, после перехода русинов-иммигрантов в Америке в православие в русскую епархию, автоматически и некритически внедряется и в России и постепенно превращается в культурное смешение этих понятий. Славянофильское направление начинает воспринимать русинов как своих соотечественников, отделенных во-лей несчастных обстоятельств.

 Сразу может возникнуть вопрос: не боялась ли пророссийская интеллигенция поставить в глазах австрийских властей под подозрение все русинское население Галиции как потенциального врага или перебежчика, готового перейти под власть соседней империи прямо со всей своей областью, принадлежавшей Австрии? Увы, позднее именно это и произошло. Однако на начальных стадиях пророссийского движения этот страх не возник в силу ряда обстоятельств. Во-первых, благодаря либеральной эпохе «Весны народов», когда в самых разных славянских группах империи начались самостийные движения за культурную и внутриполитическую автономию. Русины требовали того же, что и все другие; единственным потенциально опасным отличием прорусской интеллигенции было то, что она идентифицировала собственное культурно-языковое наследие с языком и культурой огромной пограничной империи. Другим обстоятельством было сознание русинами своей лояльности Австрии, предоставлявшей им права и свободы, которых у русинов нигде не было и которые они не получили бы и в России. Это выразил за пару лет до русинского конгресса и до «Весны народов» один из «славянских будителей» и интеллектуальных вождей всего прорусского направления, профессор Львовского университета и униатский священник Яков Головацкий в статье «Положение русинов в Галиции», напечатанной в 1846 году в независимом бесцензурном журнале «Летописи славянской литературы, искусства и науки». Опровергая мнение, будто движение русинов (Russinenthum) представляет опасность для империи из-за соседства Галиции с Россией, Головацкий подчеркивает, что русины в Галиции – униаты, к которым в православной России относятся плохо. К тому же, и русский тип церковного благочестия, с постоянными постами и «монашеской жизнью русских попов», не подходит для образованных русинов. Что же касается русинского крестьянства, то его положение в Австрийской империи лучше, ибо «нигде помещик не может так безнаказанно плохо обращаться со своими крестьянами, как в России». Следовательно, русины останутся австрийскими патриотами, если только не ущемлять их национальные права. В этой статье, напечатанной под псевдонимом «Таврило Русин», автор ратует за культурно-языковую автономию своего народа внутри империи. Он, правда, описывает приниженное положение русинов, поскольку и «под австрийским мягким скипетром» они живут «без литературы, без журналов, без национального образования, без школ – как варвары». Но и подтверждает вполне сознательную политическую лояльность русинов по отношению к империи: «В настоящем Австрия предлагает, хотя не известно, надолго ли, свободу, равноправность и конституцию, а Польша – рабство и политическое самоубийство...» О России как политической альтернативе, как мы видим, здесь не идет и речи. При этом следует отметить, что австрийская Польша была свободнее, чем Польша, входящая в состав Российской империи.

 Итак, пророссийская интеллигенция Галиции, равняясь в культурно-языковом отношении на Россию, имела в виду лишь культурно-языковое самоопределение и самоуправление, будучи уверенной, что доказанная русинская лояльность Австро-Венгрии служит прочным гарантом для формирования такой культурной автономии.

Русины в Австро-Венгерской империи

• 28.06.2014
• Комментарии к записи Первая Мировая как дело Принципа отключены
• Тексты

К террору привыкнуть невозможно, ибо такой профессии все же нет. Иные русские террористы, правда, считали себя профессионалами. Однако в действительности и за ними числились один, два, очень много, если три, террористических акта. Поэтому незачем верить воспоминаниям людей, описывающих, как они, сохраняя совершенное хладнокровие, «как по нотам» разыгрывали свои грозные дела. В громадном большинстве случаев это то же хвастовство юного Ростова: «Ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки...»

Террористические акты, «разыгранные как по нотам», в истории чрезвычайно редки. Вот, пожалуй, Пален и Беннигсен как по нотам разыграли дело 11 марта, но на то это были Пален и Беннигсен.

Молодые люди, вернее, мальчики, ждавшие 28 июня Франца Фердинанда на набережной реки Милячки, нисколько на Палена и Беннигсена не походили. Легко было войти в «Уединенье или Смрт»; легко было даже согласиться с беззаботным видом на дело: «Согласен ли я убить эрцгерцога? Разумеется, о чем же тут говорить!..» Но перед 28 июня надо было провести несколько дней в состоянии нестерпимого душевного напряжения. Надо было прожить нескончаемую последнюю ночь: «Завтра!..» Ни малейшего конспиративного опыта у этих юношей не было. Они с загадочным видом говорили в последние дни знакомым, что готовят нечто необыкновенно страшное: вот вы увидите! Один из них накануне убийства эрцгерцога хвастал в кондитерской перед товарищами, что у него есть револьвер. «Не верите? Можете пощупать карман». «Незачем щупать: вижу твой револьвер», — ответил товарищ, гимназист шестого класса.

Беспомощности заговорщиков (исполнителей) в этом деле равна была только беспомощность австрийских властей: с двух сторон происходило какое-то соревнование в незнании своего дела. Трудно понять, почему террористов не арестовали на набережной, просто по их внешнему облику. Никакого «внутреннего освещения» в организации не было, опытных сыщиков Вена и Будапешт из экономии не прислали, но наружной полиции на улицах Сараева при въезде эрцгерцога было, разумеется, достаточно. Правда, в солнечный июньский день народ толпился на улицах городка. Однако эти молодые люди странного вида (у каждого за пазухой была бомба немалых размеров) могли обратить на себя внимание самого обыкновенного добросовестного городового.

Как провели все заговорщики свою последнюю ночь перед делом, мы не знаем. Принцип до утра разговаривал с одним единомышленником, — разумеется, о завтрашнем дне, о том, что скажет о них потомство. «Я не хотел быть героем. Я просто хотел умереть за идею», — говорил он в крепости доктору Паппенгейму. По другим сведениям, он в эту ночь побывал в казино. Бомбы террористы, по-видимому, получили только 28-го утром. В то же утро они встретились в кондитерской. Для последнего уговора? Нет, диспозиция была готова, роли распределены. Вернее, встретились просто потому, что больше не могли вытерпеть одиночества. Затем они вышли на свои позиции, к мостам. Принцип стоял по счету пятым: у Латинского моста.

Автомобили эрцгерцога выехали из Илиджа в 9 час. 30 мин. утра. По дороге были две остановки: первая в лагере Филипповиц — Франц Фердинанд хотел поздороваться со стоявшими там частями; вторая у почты, где эрцгерцог имел «беседу по частому делу с аулическим советником Боснии» («Матэн», 29 июня 1914 г.). Какая была беседа, какое могло быть частное дело в столь неподходящей обстановке, не знаю. В самом начале одиннадцатого часа автомобили показались на набережной Милячки. Шли они не очень быстро: эрцгерцог желал, чтобы его добрый народ мог видеть своего будущего императора. В церквах гремели колокола (в соборе шла панихида по сербам, павшим пять столетий тому назад на Косовом поле).

Первым в цепи террористов стоял Мехмедбашич, один из участников тулузского совещания.

Read More

• 27.06.2014
• Комментарии к записи Про Барбару Радзивилл отключены
• Тексты

Потом король Август, кгды поховал тЂло королевое, малжонки своее, будучи пан молоды, не могучи здержати прирожоное хтивости своеи ку бЂлым головом, почат миловати паню Барбару Радивиловну, которая оотала вдовою по панЂ Станисла†Олбрыхтовичу КгастолтЂ, воеводЂ троцком, и мЂшкала на тои час при матцЂ своеи, пани Миколаевои Радивиловои, пани виленскои, и братЂ своем пану Миколаю Радивилу, подчашому. И король почал до неи ходити ночию, куды собЂ хожение учинил з палацу аж до дому ее, и там y нее и бывал часто, и было то слышать по всеи земли Польскои и Литовскои. И братя ее просили короля, абы того перестал a до сестры их не ходил и тое неславы дому их не чинил. Король им обЂщал через то до нее не ходити и не ходил немалы час; потом крЂпкости прирожоное далЂи терпЂти не мог и пошол за ся до нееи ночию, и одно самотреть. A панове Радивилове того пильне стерегли, и кгды король до сестры их вшол, они того ж часу там до короля пришли и мовили ему: «Милостивы королю, не мЂл еси через то до сестры иашое ходити, a тепер для чого еси пришол?» Король ему повЂдил: «А што вЂдаете, может теперешнее приистие мое ку сестрЂ вашои учинили вам большою славу, честь и пожиток». Они рекли: «Боже, даи то». И того ж часу плебана привели (которого на то готового мЂли) и отдали короля з сестрою своею потаемне, нихтто з папов-рад духовных и свЂтских, ани теж з двору королевского не были o том вЂдомы, только Радивилове и КгЂзкгаило, a плебан, што шлю давал.

A вЂдже король, и шлюб c нею взявши, того немалы час таил, и пред то она мЂшкала при матцЂ и y брата своего. Потом король молоды, лЂта божого нарожения 1546 в филипов пост Ђхал до Польши до отца своего, навЂщаючи его, и там тое оженение свое повЂдил князю МатЂевскому, бискупу краковскому, a пану Яну Тарновскому, пану краковскому. Они ему того дозволили, и он за ся з Польши приЂхал до Вильни лЂта божего нарожения 1548 в велики пост, a панове-рада до Великого княжства вси до Вильни ку королю зъЂхалися, и кгды то услышали и довЂдали певности панове-рада Великого княжества, иж король з тою панею потаемне шлюб брал, и сердечне того жаловали и почали упоминати и просити короля слезно, абы того не чинил и неровну собе подданое своее за малжонку не брал. Потом всим людем и всеи земли тое оженение королевское было вельми немило, и многие тому вЂры допустити не хотЂли и многие пасквили писали o том, в аамку ку стЂнам и к ратуши и к панским домом к воротом прибивали, которые многие и до короля бывали приношоны, a потом и до короля старого, отца и матки его королевоеи староеи до Кракова то дошло. Они вельми отрого до сына своего писали, абы того не чинил и за малжонку ее собе не брал. Король Август o то ничого не дбал, a короля старого, отца своего, тако жь и панов-рад корунных и Великого княжства упоминания и прошения слухати не хотЂл.

Сборник Муханова. М., 1836, с. 140 — 141