Большинство, ставшее меньшинством. «Как манипулировать политической системой, чтобы добиться своего»
Победа Дональда Трампа на президентских выборах в США вызвала шквал комментариев экспертов. Те из них, кто отвечал за проведение предвыборных опросов избирателей и предсказывал безоговорочную победу Хиллари Клинтон, извинялись и объясняли, чтó в их исследованиях пошло не так и помешало увидеть победу другой стороны. Другие сосредоточились на анализе самого феномена — победе Дональда Трампа с его вызывающими заявлениями относительно расы, национальности, гендера, сексуальной ориентации в стране — признанном лидере свободного мира. Среди последних комментарии Фрэнсиса Фукуямы — профессора, директора Стэнфордского центра по демократии, развитию и верховенству закона, автора книги «Конец истории и последний человек» (The End of History and the Last Man), в 1992 году провозгласившей окончательную победу либеральной демократии над коммунизмом.
— Во время дискуссии, организованной возглавляемым вами центром и посвященной результатам выборов, вы были единственным выступающим, кто отметил, что разделение на классы является первичным и предшествует всем остальным различиям, связанным с полом, расой, национальностью, сексуальной ориентацией. Подобную идею вы повторили потом в статье для Financial Times, написав: «Социальный класс, определяемый сегодня уровнем образования, кажется, стал единственным и наиболее важным социальным разделением как в странах с установившейся рыночной экономикой, так и в тех, где развитие рынка только началось». Считаете ли вы, что концепт класса как полезной объяснительной категории может еще вернуться в широкий академический и общественный дискурс?
— На этот вопрос невозможно ответить однозначно. Я убежден, что класс определяет то, как люди думают о политике. Очевидно также и то, что те, чье образование не выше школьного, действительно, обозлены на элиту. Экономическое положение этих людей непростое. Вместе с тем многие из них не просто не думают о себе как о пролетариате, но вообще не думают о себе в экономических терминах. Скорее, они воспринимают себя в терминах расовой идентичности. Ситуация, которая сложилась сейчас как в Соединенных Штатах, так, я думаю, и в других странах, характерна именно тем, что такие формы идентичности, как этнос, раса или национальность, опосредуют класс. Другими словами, классовая идентичность этих людей действует через иные формы идентичности.
Я не сомневаюсь, что в Соединенных Штатах очень многие люди, принадлежащие к рабочему классу, негативно относятся к Хиллари Клинтон и Демократической партии в целом, потому что они воспринимают эту партию как партию различных меньшинств — афроамериканцев, выходцев из Латинской Америки, геев, лесбиянок и так далее. Они могут рассуждать примерно так: «По сравнению со мной, все эти меньшинства находятся в привилегированном положении. Система дает им большие преимущества, которых я лишен, потому что я белый». Иначе говоря, люди, которые раньше думали о себе как о большинстве, начали воспринимать себя как дискриминируемое, угнетаемое меньшинство. Таким образом, я убежден, что в основании сложившейся ситуации лежит-таки проблема класса. Однако то, как люди понимают эту ситуацию, совершенно необязательно включает в себя концепт класса. И, кстати, это не что-то абсолютно новое, никогда прежде в истории не случавшееся. Возьмите 1914 год. Накануне Первой мировой войны, вопреки надеждам социалистов и коммунистов на объединение рабочих всего мира, рабочие предпочли участвовать в войне как англичане, французы или немцы. Это пример того, что, по сравнению с классовой идентичностью, национальная обладает большей притягательностью, притом что классовое разделение чрезвычайно сильно.
— То, что национальную идентичность легко романтизировать, может быть одной из причин ее притягательной силы. Социализм как доктрина абсолютно эгалитарного общества поддается романтизации с гораздо большим трудом, если вообще поддается. Достаточно вспомнить роман Чернышевского «Что делать?».
— Согласен.
— Возвращаясь к вашей статье в Financial Times. В предложении, которое я уже цитировала, вы упоминаете образование и связываете его с результатами президентских выборов. Несмотря на кажущуюся прозрачность этого высказывания, с моей точки зрения, оно нуждается в дополнительном разъяснении вашей позиции относительно связи между образованием и результатами голосования. Считаете ли вы, например, что на исход выборов прежде всего повлиял низкий уровень образования людей, а не материальные условия их жизни?
— Нет, конечно! Материальные условия важны. Но в современной экономике Америки то, насколько человек экономически успешен, какую работу он имеет, полностью зависит от его или ее уровня образования. Если у вас более престижное образование, особенно если оно в области точных наук и математики, вы сможете найти хорошую, высокооплачиваемую работу. Если же такого образования нет, то работу, действительно, найти сложно, потому что используемые технологии позволяют обходиться меньшим количеством людей на такого рода работах. Другими словами, не то чтобы политическая активность людей находилась в прямой зависимости от уровня их образования. Но образование, действуя через экономическое положение людей, в конечном счете, определяет, как они голосуют.
— В связи с результатами голосования в США, многие эксперты вспоминают Брекзит — результаты референдума в Великобритании, на котором большинство проголосовало за выход Великобритании из ЕС. На мой взгляд, Брекзит может претендовать лишь на лавры сравнительно недавнего события такого рода. «Сравнительно», потому что после него уже были президентские выборы в Молдовы и Болгарии, итоги которых позволяют предположить, что многие люди разочарованы результатами неолиберальных экономических реформ и глобализации. Но я бы начала цепочку подобных протестов с президентских выборов в Беларуси в 1994 году. Несогласие людей со стремительным обнищанием и несправедливостью, принесенных в страну неолиберальными реформами после распада СССР, тогда тоже выразилось в результатах голосования. В общем, я хочу сказать, что проблема возникла не вчера, но по каким-то причинам мы предпочитали игнорировать ее проявления. Не знаю, примите ли вы мою формулировку проблемы, но в той же статье для Financial Times вы, кажется, соглашаетесь с тем, что она существует, когда пишете: «Настоящий вопрос состоит не в том, почему популизм возник в 2016 году, а почему потребовалось так много времени, чтобы он проявил себя с такой очевидностью». А как вы сами объяснили бы эту ситуацию?
— Культура политического предпринимательства требует от политика в Соединенных Штатах убедить людей в том, что он их представитель, что он понимает их проблемы и может их решить. В статье, которую вы цитируете, я хотел сказать, что обе партии игнорировали интересы рабочего класса как электората. Демократы давно потеряли с ним связь, а в Республиканской партии доминирует корпоративная Америка. Вместе с тем предприниматели от политики могут воспользоваться моментом и мобилизовать людей вокруг определенной проблемы. Они начиняют обращаться к той или иной группе, и эта группа вдруг осознает: «Да, мы — жертвы системы! Да, элита в сговоре против нас!» Я думаю, что это как раз то, что сделал Дональд Трамп. Подобная ситуация произошла, например, и в Сербии. Почему Сербия оказалась в наиболее плачевном состоянии по сравнению с другими странами Восточной Европы? Я считаю, что Милошевич был политическим предпринимателем, который распознал возможность вызвать гнев людей относительно ситуации сербов в Югославии. Мобилизовав людей вокруг этого гнева, он получил власть. Возможность таких ситуаций существует всегда, хотя далеко не всегда они реализуются.
— Не кажется ли вам, что восприятие людьми из рабочего класса миллиардера Трампа как представителя своих интересов — это трагедия этих людей?
— Я не думаю, что для них имеет какое-то значение тот факт, что он лично очень богат. Вспомните 1930-е годы, когда Франклин Рузвельт был лидером популистского движения, направленного на создание современного государства всеобщего благосостояния, welfare state, и яростно критиковал Уолл-Стрит и крупные банки. Однако сам он был аристократом, происходил из богатой семьи, был прекрасно воспитан и образован. Тем не менее, люди верили, что он понимает их проблемы и может представлять их интересы.
— Вывод относительно результатов голосования, к которому вы приходите в статье, кажется мне интригующим. Вы пишете: «В США, Британии, Европе и многих других странах демократическая часть политической системы поднялась против либеральной части и угрожает воспользоваться свой легитимностью, чтобы отменить правила, которые до сих пор сдерживали эксцессы поведения и удерживали мир в рамках открытости и терпимости». Это разделение на две части — значит ли оно, что существует два типа демократии?
— Нет, не два типа демократии, а два больших компонента, которые ее составляют. Демократическая часть связана с проблематикой выбора и выбором народа, а также с голосованием. Либеральная часть, в свою очередь, состоит во внимании к верховенству закона и защите прав индивида. На мой взгляд, обе части необходимы для того, чтобы иметь развитую либеральную демократию. Другими словами, люди должны иметь возможность выбора, но их выбор должен быть ограничен законом, а также разделяемым всеми членами общества пониманием границ политически-возможного. И мне кажется, что популизм подталкивает к движению против этого. Отношения с прессой — хороший тому пример. Во всех странах, где преобладает политический популизм, пресса становится одной из его первых жертв. После выборов правительства таких стран первым делом пытаются обуздать критически настроенные массмедиа. Что-то подобное продемонстрировал недавно и Дональд Трамп во время встречи в редакции газеты New York Times. Он начал критиковать медиа за, якобы, искаженную подачу материала. По-моему, это как раз то, что Эрдоган делает сейчас в Турции, Путин сделал в России, а Орбан в Венгрии.
— Ваши слова о двухкомпонентной либеральной демократии дали повод вспомнить вопрос, который время от времени приходит мне в голову с тех пор, как я чуть больше погрузилась в ежедневную жизнь Америки: насколько значителен демократический компонент в либеральной демократии страны?
— Я считаю, эти выборы доказали, что он очень значителен. Да, проблема денег в политике существует, и, я думаю, многие американцы согласятся, что это серьезная проблема. Вместе с тем если бы деньги были главным определяющим фактором выборов, то номинантом от Республиканской партии был бы Джеф Буш, а Берни Сандерс не имел бы никакого шанса даже конкурировать с Хиллари Клинтон за право быть кандидатом от Демократической партии. Но мы видим совершенно иную картину. Номинантом от республиканцев стал Дональд Трамп, а Сандерс провел свою кампанию настолько успешно, что мог бы победить Хиллари Клинтон. Наконец, страна получила Дональда Трампа в качестве президента. И это не потому, что он потратил значительные личные средства на кампанию. Напротив, его затраты были сравнительно невелики. Все это доказывает, что последнее слово в стране по-прежнему принадлежит американскому народу. Хотя, повторюсь, деньги в политике дают некоторым группам больше политического влияния и искажают представительство воли народа. Но то, что бедные имеют очень ограниченную политическую власть, верно в отношении многих стран. Проблема в том, что эти люди не могут объединиться, не знают, как продвигать свои интересы, в то время как корпорации, профсоюзы, другие хорошо организованные группы знают, как манипулировать политической системой, чтобы добиться своего. В этом смысле, я думаю, что дефицит в представлении интересов всех граждан существует, но при этом система все еще остается демократической.
Беседовала Наталья Кулинка, аспирант Калифорнийского университета в Санта-Крузе