В период монгольской власти и даже позже у Руси было мало альтернатив тесным социальным контактам с монголами. Русские князья, знать, представители духовенства, купцы, ремесленники и холопы посещали ханов улуса Джучи в Сарае или кочующей Орде, монгольские должностные лица пребывали в лесной зоне, а монгольские вельможи, купцы, должностные лица и послы часто посещали русские города.
Русь знала монгольское общество изнутри и извне. До принятия в улусе Джучи ислама было заключено несколько династических браков между Русью и монголами (жены-монголки принимали при этом православие). После принятия ислама и позднейших политических потрясений в Джучиевом улусе в середине и конце XIV столетия монгольские иммигранты в лесной зоне иногда переходили в христианство. Но несмотря на знание русскими монгольских обычаев в Орде и у себя дома, они не заимствовали монгольские социальные практики, а монголы, в отличие от некоторых других регионов, таких как Китай, не пытались внедрить свои социальные обычаи.
Правителей Руси не поднимали на войлоке при возведении на престол. Русское неприятие рукопожатия через порог не идентично монгольскому запрету наступать на порог жилища. Свойственное русской элите затворничество женщин в теремах не имеет монгольского происхождения. Насколько мне известно, русские никогда не разделяли монгольские обычаи по части правильного способа забоя скота, неправильного использования пролитой воды или очищающей функции огня.
Показывая свою приверженность культурной стратегии, широко распространенной в Средневековье на религиозном пограничье, которую я назвал «идеологией молчания», русские источники игнорировали или оставляли небольшое пространство невраждебным контактам между Русью и монголами, в лучшем случае отмечая их лаконично и без комментария, в то же время не жалея слов в обличении монголов как неверных, варварских слуг сатаны, за их набеги и поборы. Если русский князь, пользовавшийся расположением летописца, обращался к хану за политической поддержкой или получал монгольскую военную помощь в междукняжеских конфликтах, летописец отмечал этот факт и двигался дальше. Если, с другой стороны, русский князь, враждебный летописцу, действовал таким же образом, он оказывался виновным в предательстве и ответственным за пролитую неверными безвинную христианскую кровь ради своих эгоистических политических интриг. Русские летописцы изображали русско-монгольские отношения сквозь призму языка и идей Священного Писания; действительно, некоторое число русских рассказов о событиях может быть вымышленными проекциями религиозных образов. Религиозный в основе негативный образ монголов в русских источниках был постоянным в течение всего периода монгольской власти, хотя во второй половине XV столетия распад Джучиева улуса так ослабил монгольскую мощь, что некоторые авторы характеризовали даже ханов в неуважительном и сатирическом духе.
Этот интеллектуальный фильтр приводил к самоцензуре значительной части знаний русских о монголах в русских источниках. Русские паломники оставили детальные описания Константинополя, превозносили его христианские памятники, прославляли его храмы, иконы, фрески и чудеса. Вероятно, оба Сарая посетило большее число русских, чем когда-либо видело Святую Софию, но русские впечатления от сарайских дворцов, акведуков, мечетей и мусульманских образовательных учреждений никогда не были записаны. Армянские авторы оставили описания этнографических особенностей монголов, русские — нет.
Русские признали, что монголы обратились в ислам, начав использовать негативные термины, прилагаемые к мусульманам, и оскорбления при изображении их, но мало интересовались самим исламом. Даже в середине XVI в. русский автор изображал картину полного вооружения светских и духовных лиц в Казанском ханстве. Тем не менее, русские не вступали в интеллектуальные оценки ислама и религиозные диспуты. Русский купец XV в. знал достаточно об исламе, чтобы притвориться мусульманином с целью вести дела в Индии, но никто из русских не осмеливался описать подобный опыт. Доминирование религиозных оценок монголов в русских источниках объясняет относительную редкость упоминаний о них как о «кочевниках», об их «кочевании» или «кочевнических стоянках». Русские знали (у русских князей здесь не было выбора) точные маршруты монгольских перекочевок, где находилась кочевая Волжская Орда в каждый сезон, но легкая пригодность религиозных инвектив делала для книжников излишним изображение монгольского образа жизни. Сходным образом, по-видимому, этнические негативные характеристики монголов как хитрых, склонных к обману, злобных или жестоких только внешне имеют сходство с современными расовыми стереотипами, ибо в глазах средневековых русских монголы олицетворяли эти пороки потому, что они не были православными христианами, а не потому, что они были монголами; стереотипы носили религиозный характер.
Хотя русские знали монголов «изнутри», последние были для русских «внешней» силой, чужими. Конечно, социальная дистанция между русскими и монголами могла быть сглажена на время в интересах правящих или аристократических кругов и социальной иерархии, как когда русские обменивались с ногайскими мирзами или крымскими ханами дарами из птиц или собак для придворной забавы или охоты, но такие дипломатические вежливости не могли преодолеть фундаментального религиозного барьера. С монгольскими иммигрантами, Чингисидами или представителями знати на великокняжеской службе, обращались с должным вниманием и уважением, но они не могли «присоединиться» к русскому обществу, если не принимали православие. Очевидно, они не могли вступать в браки с представительницами русских княжеских и аристократических семей, если оставались мусульманами. «Стеклянный потолок» для монголов в России раннего Нового времени был религиозным.
Утверждения, будто Россия была государством-наследником улуса Джучи или даже Монгольской империи, колеблются с изменением оценок природы монгольской политики. Во время холодной войны Россию демонизировали как продолжение античеловечного варварского тоталитарного монгольского восточного деспотизма. Новейшие исследования делают акцент на коллегиальных элементах монгольской политической структуры, сопровождаясь утверждениями, что русские заимствовали такие монгольские институты, как курултай, или такие джучидские институты, как диван или четыре карачи-бека, утверждениями, которые я не нахожу убедительными. Современные сторонники теории, что Россия была государством-наследником Орды, делают ударение на русских институциональных заимствованиях из Орды, присутствии большого количества татар на русской службе, интеграции иммигрантов из Орды в русскую аристократию (представления о чем часто основаны на легендарных генеалогиях, призванных определить этническое происхождение знатных родов), определениях делениях русского царя как «белого (т.е. западного) хана», и даже как Чингисида (Иван IV Грозный) и присоединении к России Казанского (в 1552 г.) и Астраханского (в 1556 г.) ханств, приведшего к добавлениям «царь казанский» и «царь астраханский» к уже и так пространному титулу Ивана IV. Хотя данные, положенные в основу этой теории, в основном достоверны, я полагаю, что вывод неверен.
Русские заимствования монгольских институтов, монгольская иммиграция и знание русскими монголов не делали Московию государством-наследником улуса Джучи, а тем более Монгольской империи. Россия позволяла своим степным соседям обращаться к московскому правителю как к «белому хану», и несомненно русские дипломаты понимали значение этого термина. При этом русские никогда не употребляли его сами; в московском придворном самосознании Московия не управлялась «белым ханом». Ее правящие круги воспользовались этой лестью для продвижения собственных претензий на власть над степью. Иван IV приобрел титулы «казанский» и «астраханский», но не Джучиева улуса. Он не пытался воссоздать его рубежи. Иван никогда не претендовал на титул «хана улуса Джучи», а тем более великого монгольского хана. Россия была славянским, оседлым, православным христианским государством; ее придворная элита не идентифицировала себя с Монгольской империей или улусом Джучи. Русские посольские документы XVI в. используют гораздо более «восточную» терминологию, чем аналогичная русская терминология, при описании Стамбула, при этом не применяя английскую или шведскую терминологию более, чем русскую при описании Лондона или Стокгольма. Подтекстом этого примера является то, что Россия была ближе к Англии или Швеции, чем к Османской империи: неуловимая, но осязаемая рефлексия русского самовосприятия своей «европейской», христианской идентичности.
Монгольское влияние на Русь включало некоторые элементы, характерные и для других периферийных оседлых обществ, оказавшихся под властью Монгольской империи, но в то же время и такие, которые являлись уникальными. Анализ этого влияния в общемонгольском контексте продолжает проливать новый свет на русское восприятие монголов. Масштаб монгольского воздействия на Россию нуждается в дальнейшем исследовании в рамках вопросов, при каких обстоятельствах монголы выбирали управление завоеванными регионами непосредственно, а когда оставляли у власти местные династии, какие монгольские политические, административные или экономические институты были заимствованы теми или иными оседлыми обществами, завоеванными монголами, как монгольское влияние на завоеванные народы изменялось под воздействием такого культурного фактора, как религия. Идея о некогда завоеванных оседлых государствах как «государствах-наследниках» монгольских государств нуждается в дальнейшем анализе.