Мне уже под семьдесят.
К нашему местечку Плещеницы (Минской области) немцы подошли уже 27 июня. При первых выстрелах мы, старые, старые евреи, ушли в рощу в пяти километрах от местечка и вернулись, уже когда кончился бой.
Местечко было наполовину сожжено, но мой домишко уцелел. Мы с женой тихонько пробрались к себе, плотно закрыли наружную дверь, завесили окна; издали еще доносились выстрелы. Настоящий ужас охватил нас, когда их не стало слышно: мы были уже по другую сторону фронта.
Приехавший в Плещеницы временный немецкий комендант опубликовал приказ, в котором говорилось, что евреи должны подчиняться особым правилам: жить обособленно в гетто, носить на груди и спине желтые опознавательные знаки — это было обязательно даже для детей. Ходить по тротуарам евреям запрещалось. Христиане не только не имели права торговать с евреями, но даже вступать с ними в беседу, здороваться или отвечать на приветствия. Все тяжелые работы должны были выполняться евреями без оплаты и т.д.
В первые же дни было убито несколько евреев и христиан, которые при советской власти занимали ответственные должности.
Через несколько дней мы узнали, что в местечке Зембин, километрах в двух от нас, евреев заставили вырыть большую яму.
Когда она была готова, всех евреев Зембина выгнали на базар, якобы для регистрации, погнали к яме и там расстреляли. Некоторые из сброшенных в яму еще дышали. Детей вообще не расстреливали, а бросали в яму живыми. Когда яму засыпали, земля еще долго поднималась и колыхалась над недобитыми людьми. Так рассказывали те, кого заставили засыпать яму.
Только десяти евреям удалось бежать. Один из них через две недели пришел к нам.
Нам казалось немыслимым такое злодеяние. Хотелось думать, что это — несчастная случайность. Может быть, в Зембине обнаружили убитых немцев, и потому так страшно расправились с евреями. Известно, что за одного убитого немцы вырезали целые местечки и деревни.
Но мы напрасно утешали себя. Расправа повторилась и в местечке Логойск, в 26 километрах от нас, потом еще в нескольких местах. Особенно много перебили евреев в гор. Борисове, в местечках Смилевичи, Городок и других — всюду справляли такую же ”еврейскую свадьбу”.
Тут мы поняли, что события в Зембине не случайность, что это выполняется бандитский наказ Гитлера. В это время нас уже переселили в гетто. Под гетто отвели 50 домов и расселили в них около тысячи человек.
Две недели мы прожили в гетто в великом страхе. Мы понимали, что этим переездом дело не ограничится и нам предстоит испить до дна горькую чашу.
Однажды, видим, собираются десятки полицейских, из деревень нагнали массу порожних телег. Нескольким семьям удалось бежать в местечко Долгиново Виленской области, в 40 километрах от нас, в бывшей Польше, где пока еще не было поголовного избиения евреев. Но к вечеру гетто уже оцепили, бежать было невозможно.
На другой день с утра полицейские обходили еврейские дома и выгоняли всех в поле. Тех, кто шел медленно, подгоняли нагайкой. В поле отобрали несколько ремесленников — сапожников, портных, кузнецов, а также стариков, — и вернули их в местечко.
В эту группу попали и мы с женой, но всю нашу семью из восьми душ — дочерей и внучек — посадили на телеги и увезли. Мы не смогли даже попрощаться, обнять их в последний раз. Подводчики рассказывали после, что они завезли несчастных в лес под Борисовым, километрах в 50 от нас, где их ожидали немецкие душегубы. Возчиков с лошадьми отослали обратно. С тех пор мы никогда и ничего больше о них не слышали.
Как описать наше состояние по возвращении домой? В местечке царила гробовая тишина. Жена металась по пустым комнатам, точно думая найти кого-то из своих детей. Книги, карты, музыкальные инструменты — все было на старых местах, но детей не было. Она стала рвать на себе волосы, упала без чувств.
Прошло недели три. Миновал праздник ”Сукес” (кущей). Я возвращался с работы с четырьмя евреями. Возле местечка нас предупредили: ”Немедленно бегите в лес, у нас гестапо забирает оставшихся евреев”.
Я хотел бежать домой, чтобы спасти жену или погибнуть вместе с ней. Спутники меня не пустили и увлекли за собой в лес. Немцы стреляли в нас, но не попали. Я не мог поспеть за молодыми, сел на опушке и просидел под холодным дождем до темноты. Ночью я пробрался к себе. Я надеялся, что жена спряталась где-нибудь возле дома и ждет меня. Но я никого не нашел, и хата была заперта на чужой, не наш замок. Надеяться было не на что. Я залез под стог сена, чтобы согреться и обдумать, что делать дальше; оставаться до утра, чтобы попасть немцам в лапы, я не хотел. Я хотел жить, чтобы видеть своими глазами, как будет отомщена кровь невинных. Я решил отправиться в Долгиново, в Польшу. Шел дождь, у меня не было ничего теплого. Я нашел только большой мешок, накинул его на голову, взял в руки посох странника и, оставив родину и дом, последним из местечковых евреев ушел в темную ночь.
Четыре дня пробирался я к Долгинову. Шел лесом и полями, ночуя в стогах сена у крестьян, которые кормили меня и плакали над моей и своей судьбой.
В Долгинове я встретил своего родственника. Мы залились слезами. У него было свое горе. Дней за пять до моего прихода у них побывал карательный отряд. После его ухода несколько бандитов вернулись с заявлением, что у них пропала нагайка, и, если через десять минут она не найдется, они зарежут несколько евреев. Нагайки не нашли, и убийцы тут же расстреляли пять молодых рабочих, возвращавшихся домой. Один из них был зятем моего родственника. Молоденькая дочь его, оставшаяся с двухмесячным ребенком, оплакивала мужа.
В Долгинове я провел зиму. Здесь всееврейского побоища не было, евреи страдали только от насилий, налогов и контрибуций.
После праздника Пурим прошел слух, что в Польше начались массовые убийства. Мы стали готовить себе тайники, чтобы не попасть в лапы убийц. Незадолго до Пасхи приехали машины с гестаповцами. Они тут же на улице стали расстреливать евреев, не разбирая ни старых, ни молодых. Мы спрятались на чердаке и через щели в крыше видели это избиение.
Но гестаповцам этого было мало. На другой день они мобилизовали всех полицейских из окрестных деревень и целый день рыскали с ними по домам, сараям и чердакам; скрывавшихся забрасывали гранатами. Всех, кто попал в их руки, раздевали донага, избивали и гнали на убой за пределы местечка. Тех, кто не мог быстро идти, расстреливали на месте. Кровь мучеников брызгала на стены домов. За городом расстреливали пачками и убитых оставляли непогребенными. Несколько сот человек загнали в сарай, облили керосином и сожгли заживо. В Долгинове было три тысячи евреев. За два черных дня истребили тысячу восемьсот, тысяча двести спаслись. Мы были в их числе.
На третий день убийцы уехали, сказав, что большинство евреев убито, а оставшихся не тронут, пусть только придут в полицию на регистрацию, неявившиеся же будут расстреляны.
Явились почти все, через несколько дней их переселили в гетто, в сорок маленьких домишек. Гетто огородили проволокой и дощатым забором. Все это должны были сделать сами евреи. Но мы тут же в гетто стали устраивать себе тайники. Все понимали, что верить людоедам нельзя.
Однажды от нас потребовали, чтобы мы вступили в военный обоз возчиками. Ни у кого не было охоты лезть в пасть зверя. Люди попрятались. Когда мой родственник лез на чердак, его заметили и прострелили ему ногу. На следующий день возобновились убийства. За два дня вырезали еще восемьсот человек, но около четырехсот человек немцы так и не нашли. В доме, где я жил, многие так устали, что уже не скрывались, так как все равно не спасешься, — только измучаешься. Но десять человек — и я с ними — спрятались на чердаке. Бандиты взломали крышу. Несколько раз побывали на чердаке, но нас не нашли. Таким образом, я вторично остался жив.
Уезжая, немцы опять распорядились о регистрации, обещая явившимся жизнь. Однако, никто не торопился, — разве можно было верить их собачьему слову? Мы стали готовиться к побегу, и ночью около двухсот человек выломали ограду и ушли в леса Белоруссии. Там мы встретились с нашими друзьями и братьями — партизанами. Они тепло приняли нас, молодых зачислили в свои отряды, а стариков, больных и детей укрывали и кормили. Для руководства нами был назначен политрук — товарищ Киселев, добрый и образованный человек.
Лето и осень мы прожили с партизанами в лесу. Когда начались холода, самых слабых из нас, по приказу командира, провели через линию фронта и доставили на нашу дорогую родину. Для этой цели был выделен особый отряд под руководством того же Киселева.
Поход длился около двух месяцев. Ночью мы шли, днем отдыхали, что день — то новый лес. В ночь мы проходили до двадцати, а в особо опасных местах — и до тридцати километров. Когда добрались до районов, захваченных партизанами, стали передвигаться днем, а ночью отдыхали у крестьян, по 3—4 человека в хате. Они нас кормили. Всего мы прошли пешком около тысячи километров.
Так мы спаслись. И обо всем пережитом я, семидесятилетний старик, Шмуэль Довид Кугель, правдиво свидетельствую перед миром.
Шмуэль Довид Кугель
«Чёрная книга», Василий Гроссман, Илья Эренбург и др.