1 апреля 1939 года, ровно за пять месяцев до нападения Германии на Польшу, которое и явилось началом Второй мировой войны, Франко выступил со знаменитым и по сей день заявлением, в котором торжественно провозгласил самого себя победителем в завершившейся войне между двумя Испаниями. Последующие шесть лет на официальном уровне он поддерживал дружеские отношения с фашистской Италией и нацистской Германией, двумя ведущими державами стран “оси”, но при этом с удивительной прозорливостью, свидетельствующей о серьезном политическом опыте, избегал участия своей разоренной страны в военных действиях. Конечно, в Испании была своя фашистская партия, “Фаланга”, с довольно малочисленным аппаратом управления, существовали и семейные связи между некоторыми знатными семействами, близкими Муссолини, и высокопоставленными офицерами армии Франко. Но генералиссимус осмелился отказать Гитлеру в использовании территории Испании в военных целях. Гитлер, в октябре 1940 года проехавший в вагоне через оккупированную Францию в приграничный город Эндайя [Hendaye], узнал там лишь о том, что его официальный союзник решил держаться подальше от германских планов. Современные историки даже убеждены, что во время войны правительство Франко готовило секретное соглашение с Пентагоном об американской операции в Средиземноморье.
Но, несмотря на столь дальновидные политические шаги, после поражения стран “оси” Испания оказалась в полной дипломатической и экономической изоляции и первые пятнадцать лет не могла выбраться из разрухи. В ответ на всеобщие неурядицы правительство выдвинуло совершенно нереалистичную программу экономической независимости (автаркии), в которой мы сейчас не обнаружим ничего, кроме идеологической косности. В отличие даже от разгромленной Германии, развязавшей войну, Испания не попала в число адресатов знаменитой американской программы помощи, инициированной госсекретарем А. Маршаллом. Отказ включить Испанию в число стран, подлежащих восстановлению, стал, вероятно, самым унизительным моментом испанской истории ХХ века. Стране ничего не оставалось, как принять помощь из Аргентины от четы Перон, позволив бывшей колонии обогатиться пропагандистским успехом за счет матери-метрополии. Социальное бесправие, заставлявшее балансировать на грани выживания, стало темой литературного течения, получившего название “тремендизм”. Самым знаменитым представителем его стал будущей нобелевский лауреат Хосе Камило Села; но еще поразительнее роман “Время молчания”, великий пример экзистенциалистского произведения в испанской литературе, — написан он был молодым психиатром Луисом Мартином Сантосом, который был убит, вероятно, по заданию правительства Франко. При полной нечувствительности к духу перемен, “Закон о наследовании поста главы государства” хоть как-то обозначил смысл институтов тогдашнего диктатора, объявив Хуана Карлоса, сына дона Хуана де Бурбона, внука Альфонса XIII, наследником престола и преемником Франко. Это была не просто временная политическая стратегия — жест Франко в полной мере показал, сколь архаичен он был в своей приверженности идее неконституционной монархии, явно находя одобрение своих порывов в душах значительной части испанцев.
Только в 1958 году произошел политический прорыв. Американский президент Дуайт Эйзенхауэр посетил Мадрид с официальным визитом с целью добиться того, в чем было отказано Гитлеру, — военного присутствия США на испанской земле. Визит стал поворотным моментом, положившим начало многим мерам по либерализации страны: стала развиваться торговля со все большим числом западных держав, Испания открыла свои границы для постоянно растущего потока туристов, создав тем самым новую для себя индустрию туризма, отличающуюся необычайно высокой стабильностью. И наконец, сотням тысяч безработных вместе с их семьями было разрешено покинуть страну и влиться в бурную экономическую жизнь соседних стран — прежде всего Франции и Германии.
Все тридцать пять лет диктатуры Франко Испанию продолжали мучить призраки бесславных последних веков, и она стремилась избавиться от этих навязчивых видений. Центральными моментами официального консервативного мировоззрения стали отождествление всего национального с католической традицией, приверженность неконституционной монархии как основе государственной жизни и проповедь культурной гомогенности, которую ставили под вопрос разве что в иных частных беседах. До самой смерти Франко никто не смел и молвить о том, чтобы допустить на политическую арену разные партии, — правда, нужно отметить, что идеологических диссидентов преследовали в тогдашней Испании с меньшим усердием, чем региональные движения за независимость, которые подавлялись полицейскими и военными мерами. Конечно, образование на всех уровнях несло свою дань пропагандистским установкам диктатуры, но главным здесь оказался был эффект неидеологический. С начала 1960-х годов ультраконсервативная католическая организация мирян “Opus Dei” стала, с явной демонстративной целью, стремиться к росту профессионального уровня своих членов, меняя тем самым облик среднего класса: он не только расширялся, но и в определенной степени модернизировался. Хотя “Opus Dei” и не стал народной организацией и по-прежнему вызывает у многих недоверие, его деятельность заставила взглянуть на многие вещи по-новому и даже элита поддалась влиянию идейных принципов этой организации. А что до испанских технократов, они всегда были консервативны и не заставляли подозревать себя в идеологическом диссидентстве.
Когда мне было двадцать один, я проучился весь 1969/70 академический год в Саламанкском университете, одном из старейших в Европе. Саламанка — это город, в котором тогда проживало примерно сто тысяч жителей; находится он в двухстах километрах западнее Мадрида и немного менее чем в ста километрах от границы с Португалией. Вспоминая обо всем с высоты сегодняшнего дня, я считаю некоторые из моих весьма наивных “первых впечатлений” необычайно симптоматическими для страны, которая тогда мыслила себя навсегда отброшенной на обочину истории. Я приехал на своей машине, и меня поразили сразу и плачевное качество местных дорог, и главное — их совершенная безлюдность. Владели автомобилем тогда в Испании лишь привилегированные люди, а путешествие еще не стало образом жизни и досуга. Но вскоре я узнал, что есть и шумные трассы, которые несколько раз в год бывают запружены машинами испанских и португальских эмигрантов, возвращающихся на каникулы в родные края со своими большими семьями: они привозят с собой подарки, необычно большие суммы денег и веяние совершенно незнакомого Испании стиля жизни. Тогда даже в центре Мадрида магазины напоминали до призрачности знакомые витрины социалистических стран Восточной Европы: каждый вид товара был представлен только одной маркой — точно так же существовала лишь одна национальная марка автомобиля, SЕАТ (дочернее предприятие итальянского FIАТ; тогда выпускались всего две модели: малолитражный SЕАТ-600 и весьма старомодно тогда выглядевший седан SEAT-1500.
Марксистская литература или, например, антифранкистская история гражданской войны Хью Томаса продавались из-под прилавка, но у продавца можно было спрашивать о наличии этих книг, не опасаясь вызова полиции. Ведь к тому времени все уже знали (или хотя бы догадывались), что идут регулярные переговоры (или, скорее, предварительные консультации?) правительства и компартии, которую всякий желавший выглядеть левым обязан был называть просто “партией” (el partido). Тогда давала о себе знать странная, происходившая из самых глубинных запросов нации солидарность, которая распространялась и на левых. Мне, как иностранцу, не полагалось критиковать испанское правительство, даже если это было правительство Франко, — ведь единственным ответом на такую бестактность могло бы стать злобное и саркастическое замечание вроде: “Так у нас Африка, у нас не Европа”. Также путешественника не покидало чувство некоторого примитивного, но всамделишного превосходства режима Франко над режимом Салазара у соседних португальцев. Структурно два режима были сходны, но семантика сквозь эти структуры просвечивала различная: диктатура Салазара не ощетинивалась танками, но зато давила все живое своей нудной бюрократией. Пересечение границы с Португалией, к моему немалому изумлению, заняло не меньше времени, чем пересечение границы между двумя Германиями с западногерманским паспортом. А в самой Испании ничего, кажется, не менялось — там так же гордились общественным строем, так же стыдливо скрывали в потемках исторического центра обширные кварталы красных фонарей и, как всегда, продолжали изничтожать даже намек на политический сепаратизм провинций.
Та культура, которая открылась взору иностранного студента в последнее десятилетие правления Франко, была во многих отношениях предсказуема. Поскольку канон великих произведений “золотого века” испанской литературы, эпохи Сервантеса, Лопе де Веги и Кальдерона, был изучен еще на университетской скамье по убого изданным и плохо откомментированным книжкам, а также по лекциям обычно эрудированных, но еще чаще совершенно заурядных профессоров, то молодое поколение усиленно пыталось найти “политические намеки”, отсылки к “народу” и аллегории “левых ценностей” во всех современных испанских романах (включая даже тех авторов, которые не скрывали своих правых убеждений). Сейчас мы знаем, что в эти годы были написаны выдающиеся произведения, созданы великолепные произведения искусства, что бы мы ни говорили о язвах авторитарного вырождения. Я прежде всего могу вспомнить безжалостное описание телесной боли и психического страдания в романах Хосе Камило Селы, его невыносимый стиль, не случайно названный “тремендизмом”. Но не могу не упомянуть впечатляющего зрелища мадридской суеты сует в конце сороковых в книге “Время молчания”, где почти джойсовские обороты и лощеность слога служат созданию весьма своеобразного мира величественного убожества. Автором этой книги был Луис Мартин Сантос, молодой психиатр, сын франкистского генерала. Луис Мартин Сантос погиб в автокатастрофе, вероятно, подстроенной правительством, и его роман, как и многие другие выдающиеся произведения, остался одиноким криком в ночи. Неуслышанными остались и такие художники, как Э. Чильида и А. Тапиес, теперь столь высоко ценимые, — кажется, их замалчивали без всякого наущения со стороны властей. Специфическая для диктабланды конфигурация контроля сверху и определенной терпимости к неполитической оппозиции сделали возможными те эстетические жесты, которые превратили литературу и живопись в прислужниц [левой] политической ортодоксии. Иначе говоря, именно политические вкусы не дали младшим поколениям возможности в должной мере оценить творчество нескольких по-настоящему великих писателей и художников их эпохи.
[3]
Можем ли мы теперь утверждать, конечно, оставив в стороне показатели будущих эмпирических исследований, что тридцать пять лет диктатуры Франсиско Франко позволили Испании преодолеть в последние три десятилетия национальный кризис, отравлявший ее существование с начала XVIII века? Главным здесь оказалось то, что прежний конфликт между двумя исконными блоками испанского общества вошел в мягкую фазу. Конечно, эти блоки были сильны и в тот самый час, когда Франко провожали в последний путь в 1975 году; их легко обнаружить и сегодня — но от них не приходится ожидать уже ни насилия, ни даже вспышек гнева друг против друга. Дело в том, что в 1975 году много большему числу членов испанского общества было что терять, в смысле благополучия, статуса и, главное, реалистической надежды на лучшее будущее для себя лично и для детей, чем в 1939-м. Поначалу гладкий переход от одной формы правления к другой приковывал всеобщее внимание и вызывал интерес даже тех рабочих, которые смогли немного заработать и как-то обустроиться за границей, а теперь были готовы вернуться в вожделенную отчизну, где время Франко уже кончилось. Как раз тогда настал час представителей свободных профессий, которые, никогда не будучи верными трубадурами режима Франко, получили моральное право корректировать принципы монархического правления, придавая ему отчетливо конституционное направление. И наконец, исчезли некоторые традиционные поводы к внутренним политическим конфликтам. Испания, в отличие от Португалии, не слишком пострадала от деколонизации, во всяком случае, ей не пришлось ломать себя и встраивать в новую политическую ситуацию. А противостояние правительства и олигархов при распределении национальных ресурсов было бы бессмысленно — Испания начала неуклонно вовлекаться в европейский общий рынок, испытывая на себе поступь глобальной экономики.
Драматические аспекты модернизации Испании весьма различны и по объему, и по содержанию, но они в данном случае представляют детали и потому не так важны для нашего разговора. Франсиско Франко пользовался немалым авторитетом, когда вводил новую форму правления, гораздо более отвечавшую наступавшей тогда “постидеологической” эпохе. Как мы видим в исторической ретроспективе, еще в 1968 году так называемая студенческая революция проходила по идеологическому сценарию — это был последний случай, когда коллективная политическая акция во многом приводилась в движение классическими политическими идеями, столь же классически противостоящими другим идеям. Напротив, в 1975 году, то есть всего лишь восемь лет спустя, для гражданина не было уже большой разницы, быть ли ему левым или правым. Гораздо более значимым был институциональный переход Испании к нормам расширяющейся европейской экономики, оптимизму которой давно уже ничего не мешает. Поток туристов увеличился тогда почти до нынешних размеров, а крупные совместные предприятия дали новые рабочие места. Испания зарекомендовала себя надежным получателем инвестиций, и многие семьи эмигрантов поняли, что ничто теперь не препятствует их возвращению. А самое главное — настоящим подарком истории можно назвать то, что венценосный преемник Франко Хуан Карлос I стал безоговорочным сторонником смелых конституционных реформ, которые так долго пытались предотвратить генералиссимус и его весьма умеренное правительство.
Но ведь кажется, Испания продолжает платить по счетам за ту невольно конструктивную роль, которую диктаторский режим сыграл в “облегченном” переходе к нормальной демократии? Смею думать, что политический и экономический гнет франкистского режима обернулся парадоксальными эффектами. Навязчивая враждебность Франко ко всему секулярному невольно подготовила значительную часть испанской нации к принятию институтов гражданского общества. Равно как и несмолкающая пропаганда и силовое навязывание национального единства и культурной гомогенности ускорили нынешнее почти повсеместное стремление к местной автономии — хотя центральное правительство всякий раз пытается выдумать [компромиссные]рецепты, подходящие к каждому конкретному случаю. Но если в этой логике исходить из того, что самые закрытые системы могут оказаться наиболее восприимчивы к влияниям извне, тогда уж следует опасаться, что однажды сегодняшняя открытая экономика, свободная политическая и юридическая система Испании станут вдруг менее гибкими, чем прежний диктаторский режим.
Но как бы ни были продуктивны и в интеллектуальном, и в политическом плане такие опасения и размышления, мы не можем всерьез утверждать, что политические репрессии и культурная закрытость — это инструменты и, тем более, необходимые предпосылки установления демократических стандартов. В истории мы не можем найти никаких рецептов, по которым можно реорганизовать современную практику — ведь каждая ситуация прошлого и каждая ситуация настоящего вбирают в себя столько индивидуальных обстоятельств, что ее становится не с чем сравнивать. Можно ли сказать, что структуры и начинания, которые несли нравственное опустошение при Сталине, стали полезными в Испании середины XX века? Так или иначе, не следует лелеять надежду, пустую и призрачную надежду, что диктатура сама по себе произведет демократические эффекты. Только логика средневековых схоластов могла устанавливать отношения необходимости между подобными историческими казусами, и только бессердечный морализм может считать слезы угнетенных залогом лучшего будущего.
Но если даже говорить только о сфере практических дел, все равно следует признать, что не может быть никакой связи между страданием и успешной (или безуспешной) политикой. Мир экзистенциалистов с их идеей жертвы и жертвенности никак не может быть сопоставлен с миром (и соответствующей языковой игрой) политиков, во все века чающих собственного успеха. Эти игры отсылают к разным предметным областям и не находят кругов пересечения. Конечно, нам могут возразить, что само искусство политики состоит в совмещении несовместимого и в умении ловко обходиться с противоречиями. Но и в политической, и в практической жизни современной Испании у памятников жертвам гражданской войны и франкистского режима созидается идентичность нации — и такая идентичность дарует радость и надежду, что не все потеряно и не все осквернено. Если послушать образовательные программы испанского телевидения или почитать ежедневные газеты, может создаться впечатление, что за тридцать шесть лет своего пребывания у власти Франсиско Франко оставался в стране единственным франкистом. Все знают, что это неправда, но значительное большинство жителей Испании склонны ныне думать именно так. Некоторые (и их явное меньшинство) воображают, что эти десятилетия диктатуры оказались залогом будущего демократического развития. Конечно, чистому интеллектуалу такое построение может даже показаться привлекательным — но нельзя сразу не задуматься и о том, сколь опасен подобный соблазн.
Диктабланда: Эпоха Франсиско Франко и ее место в испанской истории