Контртеррористические меры, как и меры, направленные на урегулирование современного экономического кризиса, обнаруживают множество черт чрезвычайного положения. Во-первых, контртеррористическое законодательство изгнало судебную власть из расследований «терроризма» (читай: преступлений); превратило полицейский контроль в набор упреждающих мер, основанных на разведке; отделило надзор от подозрения в преступлении, карательный приговор — от незаконного акта и распространило неясное, субъективное, ничем не ограниченное законотворчество — не в последнюю очередь по отношению к преступлениям в самом сердце контртерроризма («внутреннему терроризму») и ключевой категории экономической политики («финансовой активности»). В комбинированном виде эти тенденции превращают закон в инструмент достижения политических целей (см. Paye 2007, гл. 5–6; Donohue 2008, 233–272; Boukalas, в печати, 13–40, 222).
Этот инструмент захвачен сувереном: в нашем случае — федеральным исполнителем и, главным образом, Белым домом. С учетом отсутствия реальной судебной системы, исполнитель остается единственным ответственным за огромный централизованный полицейский аппарат, а всезнающий механизм разведки переходит под прямой контроль президента. Неточные, плохо определенные правовые положения дают полное право исполнителю выбирать цели и действовать так, как его ведущие кадры считают наиболее уместным. Исполнителю была дарована власть издавать законы (Акт о чрезвычайной экономической стабилизации 2008 года, EESA); его собственная, параллельная правовая система для особой категории «противника», где он определяет преступника и разрабатывает режим задержания, следствия и наказания в соответствии с отсутствием закона; и возможность убивать тех, кого он выбирает (напр., Samples 2010; Roach 2011, 208–210, 229–231). Кажется, действительно, что упразднение закона выявляет мощь суверена.
Эта мощь рождается из власти над всем населением. Контртеррористический закон является инновационным в том смысле, что расширяет понятие вины по ассоциации таким образом, что наказание не просто отделяется от преступного акта: огромное количество «ассоциаций» может стать предметом внимания пенитенциарной системы, если на то будет воля госсекретаря или юстиции. Поскольку полицейский контроль нацелен на наказание за преступление раньше, чем оно будет совершено, все население захвачено в гигантскую разведочную сеть в качестве потенциальных преступников. Это означает, что предположение о виновности де факто действительно для всех. Более того, этот параюридический подход для особых категорий преступников, представленный в Гуантанамо (с выхода закона «О национальной обороне» в 2012 году) к настоящему моменту законодательно применим для всех. И в преступлении, которое формирует ядро борьбы с терроризмом, суверен утверждает свою монополию над политикой, криминализируя недопустимое политическое «влияние» населения на правительство. Короче говоря, упразднение закона означает не только возникновение суверена, имеющего право на неограниченное насилие, но, кроме того, возникновение субъективности, не защищенной правовым посредничеством (см. ACLU 2012; Belandis 2004, 279–281; Boukalas, в печати, гл. 5–6; Mattelart 2010).
По-видимому, борьба с терроризмом доводит триаду «чрезвычайное положение / суверен / голая жизнь» до предела. Тринадцать лет спустя после 11 сентября (и пять лет после вспышки экономического кризиса), можно с уверенностью сказать, что «экстренные» полномочия стали перманентными. Они расширяются, усиливаются и метастазируют из сферы безопасности в область экономической политики. За недолгую историю этого века одна за другой возникают серьезные «аварийные меры». Таким образом, тезис о перманентном чрезвычайном положении, где чрезвычайность затрагивает все сферы общественной жизни и создает новую норму, является довольно удачным.
Тем не менее, существуют такие аспекты национальной безопасности, которые не так просто вписать в схему чрезвычайности. Во-первых, большинство модальностей нерегулируемой, «суверенной» власти над индивидом уже существовало в рамках правового порядка задолго до начала современной волны антитеррора. Например, принцип «вины по ассоциации» был законодательно закреплен в акте 1996 года «Об антитерроре и эффективной смертной казни», а независимость надзора от наличия подозрения была зафиксирован в законе 1978 года «Об иностранной разведке», который был принят с целью упорядочения практик, имевших место на протяжении десятилетий. Два этих принципа нарушили презумпцию невиновности, а их реализация была оставлена на усмотрение высших руководящих кадров.
Борьба с терроризмом систематизирует, усиливает эти модальности и, в итоге, расширяет их действие. Первоначально они маркировали отношения между государством и «особыми» категориями населения (шпион, чужак и «международный террорист»), которым государство могло даже отказать в правовой защите, предоставлявшейся гражданскому населению. Контртерроризм переносит эти модальности на все население. Вместе с Агамбеном мы заявляем, что голая жизнь как норма для особых категорий теперь становится нормой для всех.
Тем не менее, это распространение происходит постепенно и «органически», сопровождаясь доработками, пересмотрами, сопротивлением, полным изменением и тонкой настройкой. Этот процесс напоминает правовое одеяло, стремящееся покрыть как можно больше частей социального тела, или эффект храповика, когда интенсивные силы принуждения вводятся с целью воздействия на юридически и политически маргинальные части населения, а затем распространяются на всех, – при этом параллельно разрабатываются еще более интенсивные чрезвычайные меры, которые впоследствии также будут распространены на все население. В любом случае, едва ли мы наблюдаем фантасмагорическую силу решения суверена, которая заслоняет существующий юридический порядок и создает его заново.
Фактически, в ходе текущих реконфигураций (главным образом идущих по уже проторенным путям), юридический порядок не отменяется ни на секунду. Несмотря на то, что администрация Буша представляла события 11 сентября как глобальную катастрофу, она не слишком уж старалась выглядеть «убедительно». Никто не пытался проигнорировать или обойти какую-либо часть Конституции; и Конгресс был немедленно привлечен к тому, чтобы создать ряд деспотических, насильственных полномочий для исполнительной власти, что он сделал довольно быстро. В этом смысле весь корпус контртеррористического права, созданный после 11 сентября, является юридическим и политическим отказом от децизионизма и монополизацией всех властей одной организацией, вступившей в должность в момент чрезвычайной ситуации. Тогда как «суверен», наоборот, стремится получить драконовскую, дискреционную власть отзакона, вписать ее в закон и осуществить это все через активное участие законодательной власти и, время от времени, судебной.
Даже наиболее радикальные меры, предпринятые администрациями Буша и Обамы (например, внесудебные убийства), оправдываются в правовых терминах как действия, одобренные Конгрессом (документом 2001 года, Authorisation for the Use of Military Force). Отслеживание коммуникаций агентством национальной безопасности Пентагона санкционировано секретным судом ФИСА. Даже в эмблематическом чрезвычайном случае (Гуантанамо), отсутствие закона компенсируется лабиринтом экстра-, квази- и псевдоправовых регуляторов. Первоначально они были придуманы Белым домом и Пентагоном, но путем повторяющихся триангуляций между этими тремя ветвями, данные регуляторы вошли в корпус правовой системы. Короче говоря, обращение к чрезвычайному положению ведет не к натиску децизионизма, но к особому «принужденчеству» (compulsionism), когда исполнитель утверждает, что он вынужден действовать именно так, а не иначе, после чего его действие немедленно кодифицируется, процедуризируется и легализуется. Решение сводится на нет вместе с ответственностью, которая за ним последует.