Если проанализировать наши дела, то можно определить, что активность контрреволюционных элементов сейчас идет, в основном, по следующим каналам:
1) — воровство и хищение социалистической собственности. Контрреволюция прекрасно понимая, что основой советского строя является общественная собственность, будет и впредь прилагать все усилия к подрыву этой нашей базы.
И если задачей НКВД является охрана революционного порядка как государственной безопасности на основе революционной законности, то надо при этом помнить указание тов. Сталина, что «основная забота революционной законности в наше время состоит, следовательно, в охране общественной собственности»... и что «борьба за охрану общественной собственности, борьба всеми мерами и всеми средствами, предоставляемыми в наше распоряжение законами советской власти, — является одной из основных задач партии». (Из речи тов. Сталина «Итоги первой пятилетки»).
2) — формирование фашистских организаций — это основное;
3) — террористические организации, как самый острый метод борьбы, особенно часто выдвигаемый фашистскими формированиями;
4) — безусловно очень сильно оживление эсеров и меньшевиков, создающих новые контрреволюционные организации;
5) — контрреволюционная диверсионная работа на фабриках и заводах.
Я думаю, что вредительские организации, которые мы имели в 1928-29 гг. тоже изжили или изживают себя, во всяком случае, в том виде, как мы привыкли их видеть. Теперь основными являются шпионско-диверсионные организации, делающие ставку на прямое уничтожение наших социалистических предприятий, особенно предприятий и сооружений оборонного значения. Если сейчас не летят на воздух заводы, это не потому, что мы прекрасно работаем, а потому, что каждая шпионско-диверсионная организация считает, что взорвать заводы нужно тогда, когда начнется война.
Как сильны эти формирования? Хотя они по сравнению с прошлым и малочисленны, но я думаю, что на сегодняшний день они еще представляют большую опасность, потому что они ушли далеко в подполье и потому, что они опираются на иные кадры контрреволюции, чем раньше. Если теперь эти люди, видя все наши победы, остаются враждебными нам, то это потому, что они являются непримиримыми врагами, готовыми на борьбу с нами до конца. Эти наиболее оголтелые контрреволюционные кадры, чувствующие свою гибель, готовые на все, обогащенные опытом борьбы, не будут так легко поддаваться увещеваниям и уговорам сознаться, как это имело место раньше. Нужно противопоставить им такую нашу осведомленность об их контрреволюционной деятельности, чтобы их уличить в преступлении, которое они совершили.
Следствие. Правильно ли мы вели следствие? Это следствие оправдывалось той работой, которую мы вели. Чем вы брали? Конечно, силой своей правоты, беспочвенностью врага, у которого не было базы, не было зачастую идеи. Но у многих товарищей отсутствие улик или неумение использовать их, недостатки интеллектуального развития восполнялись силой власти. Картина допроса часто была следующая: с арестованными работает уполномоченный или оперуполномоченный. Начальник отделения допрашивает арестованного в том случае, когда дело, с его точки зрения, начинает быть большим. Уполномоченный подготовляет, как говорят «раскалывает» арестованного, а потом начальник отделения со свежей головой начинает «расколотого» допрашивать. В результате получалось так: сидит какой-нибудь арестованный специалист, а работает над ним уполномоченный, который ничего не понимает, фабрики и завода он вообще не видал, а если видел, то как любитель, и убеждает его: «Сознайся». «Для меня по, существу, безразлично можешь и не сознаваться, — говорит он, — все сознались, показания дали, но если расскажешь, может быть и помилуют». К этому сводится весь разговор. Хотя этот уполномоченный имеет сильнейшие данные, улики, но не использует их, считая преступным выложить, что сам знает. Так ты выложи так, чтобы не раскрывать всех карт. В этом искусство борьбы с врагом, который сидя в тюрьме не сложил оружия. Максимальный аргумент, который предъявлял такой уполномоченный это: «Вас расстреляют». И это иногда делали старые товарищи. Вот, например, Леванов, который при допросе дал заключенному документ о том, что «если ты сознаешься, я тебя пощажу». Такой документ позор для чекистов. Ну, какая цена этому товарищу, который прибегает к такому методу допроса? Когда его спросили, зачем он это сделал, он ответил: «Я хотел, чтобы он сознался». Кстати, тот так и не сознался, даже несмотря на такую замечательную записку. Но это — факт. Это документ.
Правильно такое следствие, или нет? Нет, неправильно, преступно.
Неуменье вести следствие и отсутствие улик приводило к тому, что систематическая, терпеливая и тщательная работа по изобличению арестованного изо дня в день подменялась общими уговорами сознаться. Поэтому бывало так, что сидит арестованный 2 месяца, а протоколов его показаний нет. Вдруг получаешь его пространный протокол, в котором он сознался. Спрашиваешь, где же его показания до сознания, разве он не допрашивался? «Да, мы с ним беседовали, уговаривали сознаться» — отвечают в таких случаях.
Не говоря о том, что это является прямым нарушением процессуальных норм, ведь это обычно и дает почву для отказа осужденного от своих показаний и опорочивания следствия.
Между тем, если фиксировать все допросы и протоколы, заранее готовиться к ним, методически изобличать обвиняемого, то это обеспечивает и успех следствия, и дает возможность быстро отмести попытку оклеветать следствие. Пусть пишет свой отказ, ему же хуже. Давайте так делать: берете человека и сразу же после анкетных данных должны записать его показания. Вообще, не может быть допросов без фиксирования показаний в протоколах.