23 ноября 1918 года был обнародован декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви.
Практически власть с самого начала не только отстранилась от поддержки религии, но и вступила с нею в борьбу, во всяком случае там, где была или только подозревалась за религиозной деятельностью политическая подкладка.
Народ массами стал отпадать от Церкви, поскольку он принадлежал к ней лишь формально.
И как обыкновенно, отпадение легко перешло в богоборчество, атеизм и антитеизм. («Кто не со Мной, тот против Меня»).
На смену государственной религии явилась государственная безрелигиозность и антирелигиозность.
Палка, перегнутая в одну сторону, теперь откачнулась в противоположный край, и, согласно русской повадке и способности к исступлению — привела к крайности.
В центре Москвы, на месте иконы Спасителя, укрепленной в стене бывшей Городской Думы, над Иверской часовней — теперь красовался рельеф: «Религия есть опиум для народа».
В другом месте Москвы, на одной из улиц я видел висевшую поперек тротуара вывеску (сделанную масляной краской на жести) со словами: «Нет ни Бога, ни природы».
К такому выводу приходит умствование, когда оно перехватывает через край, по известному выражению, «ум за разум заходит» (когда, по Достоевскому, «малый ум», в силу душевного извращения, становится выше «большого ума»).
А русские мужички в простоте своей немедленно стали применять безбожие к делу.
В одном селе Казанской губернии крестьяне вынесли престол из храма на улицу и расположились вокруг него обедать.
Однако местные татары не потерпели такого поругания святыни. Они отобрали престол и поставили его на место.
Еп. Андрей Уфимский благодарил по этому поводу в специальном письме, помещенном в печати, магометанского муфтия за то, что он так хорошо воспитал в религиозном отношении своих прихожан.
Позднее я не раз наблюдал, как хлеб, картофель и прочие товары в лавках и на базарах отпускались покупателю в мешках, сделанных из красивых «пергаментных» листов напрестольных евангелий — с каемками, заставками и красными строками. Оказывается, запас заготовленных Синодальной Типографией евангелий попал на рынок — и торговый люд, ничтоже сумняшеся, пустил в оборот страницы из Вечной книги, как обыкновенную рыночную принадлежность.
И не обратилось ли в самом деле Евангелие в обмирщенном христианстве лишь в предмет торговли, который мы продавали за тридцать сребреников на рынке мира сего?
И не обратился ли вообще храм — «дом молитвы», в дом торговли, в чем гневно упрекал Господь народ израильский, когда изгонял торгующих из храма?
И вот для обличения нашего Евангелие попало на базар, на прилавок торгаша в качестве оберточной бумаги.
Эти измятые и захватанные драгоценные реликвии хранятся у меня как печальные и выразительные напоминания о том, что св. Евангелие надо не только распространять как книгу, но надо его и объяснять народу. Здесь опять прав Достоевский, который говорит устами Зосимы: «Толкуйте народу Евангелие неустанно». «Гибель народу без слова Божия», и именно без его разумения и приятия всем сердцем.
«А если Бога нет, то все позволено», — таково ведь русское умозаключение, доведенное до своего конца.
Вот тут-то и оправдался пророческий стих из «Бесов» Достоевского:
Идут мужики,
Несут топоры, —
Что-то страшное будет...
Приведу одну из ужасных сцен, в которой пал жертвой один из моих друзей, инженер Д.
Это было в Тамбовской губернии.
Дом в имении некоего помещика был осажден озлобленной толпой, которая вознамерилась сжечь его в его собственной усадьбе.
Тут же случился проездом мой друг, ехавший вместе со своим знакомым, юношей А. Инженер стал уговаривать толпу. Эти уговоры дали помещику возможность спастись, обоим же новоприбывшим стоили жизни. Ожесточенные подстрекатели прежде всего размозжили булыжником голову юноше А. Затем стали бить инженера. Тот принялся от них бежать. Кто-то догнал его и проткнул сзади железными вилами. С этим страшным железом в спине, обливаясь кровью, он выпрыгнул в окно. Его настигли. Он видит, что смерть неминуема. «Братцы, позвольте в последний раз Богу помолиться», простонал мученик. Его лицо было изуродовано, выбиты зубы. Толпа затихла. Он стал на колени среди народа и молился, истово крестясь. «Ну, теперь делайте со мной, что хотите». Лишь только он кончил молиться, ему набросили на шею веревку и поволокли к речке. Бросили в воду, но он все всплывал. Наконец, после больших усилий, его утопили.
Это был редкий, кристальной души человек, кроткий, тихий, умевший и любивший усовещевать и способный положить «душу свою за друга своя».
Как святая Русь вдруг стала несвятой, и народ-богоносец стал, по выражению одного русского умного человека, знатока русской жизни, — чертоносцем?
И неужели так неглубока была позолота?
Почему оказалась она сусальным золотом, которое смыли первые потоки революционной грозы?
Вскоре я услышал разгадку из уст самого русского крестьянина-красногвардейца. Но об этом ниже.