X

Политические понятия: критический лексикон. Кризис

Судный день

Само происхождение термина «кризис» свидетельствует о заключенной в нем необходимости какого-либо решения, приговора. Его этимология берет начало в древнегреческом термине krinô (отделять, выбирать, резать, решать, судить), который предполагает определенное решение. Он употреблялся в сфере права, медицины и теологии, но к V и IV векам до н.э. преобладало медицинское значение. Связанный со школой Гиппократа (Corpus Hippocratum) как часть медицинской грамматики термин «кризис» обозначал поворотную точку болезни или критическую фазу, в которой речь шла о жизни и смерти, о необходимости принять бесповоротное решение. Важно, что кризис не был болезнью сам по себе, но лишь состоянием, которое подразумевало окончательный выбор между имеющимися альтернативами.

Если по поводу кризиса как исторического события или эпистемологического тупика было написано много научных работ, то с точки зрения эпистемологической истории он почти не рассматривался. Выдающимся исключением в этом плане является работа Райнхарта Козеллека, где описывается решительный поворот в семантике кризиса, от медицинской грамматики Гиппократа к христианским толкованиям. Неудивительно, что одно не заменило другого: в процессе формирования христианской теологии, со ссылками на Новый Завет и бок о бок с аристотелианским правовым языком, krisis стал восприниматься в паре с judicum, означая принятие решения до Бога, что Козеллек характеризует как, возможно, непревзойденное осмысление кризиса на протяжении всей его концептуальной истории (2002: 237; 2006: 358–359). Путем ряда концептуальных смещений — включая разработку семантических сетей в противовес линейному развитию подмен, которые я радикально сократила, — термин «кризис» стал подразумевать прогноз, который очень быстро стал означать прогноз эпохи.

Концептуальная история Козеллека иллюстрирует, как в течение XVIII века пространственная метафора становится историческим понятием через темпорализацию Страшного Суда. Такой взгляд на комплексный семантический поворот является элементом его работы над проблемой возникновения европейского понятия истории, а также методов, с помощью которых сопутствующие историко-политические понятия (например, прогресс) тематизируют время. До этого сдвига кризис не имел временнОго измерения, он не был исторически датирован и не отсылал к историческим датам. Если на протяжении XVII века он служил в качестве лозунга, который применялся для ряда политических целей, то к концу XVIII века кризис как идея теряет свой апокалиптический смысл: «…он превращается в структурную категорию христианства, где история понималась просто и ясно; эсхатология стала, так сказать, исторически монополизирована» (2002: 242 and 2004: глава 13).

С темпорализацией истории — процессом, в результате которого начиная с конца XVIII века время перестало быть лишь средой, в которой происходит история, но само стало пониматься как нечто, имеющее историческое качество, — она перестала происходить во времени; скорее, само время стало активным, преобразующим (историческим) принципом (2004: 236 and 2002: 165–167). Темпорализация Страшного Суда является темпорализацией самой истории: кризис способствует сдвигу от пророчества к прогнозу или «актуализации тысячелетних ожиданий», поскольку он лежит в основании утверждений, согласно которым можно интерпретировать весь ход истории, определив диагноз времени. Такие оценки предполагаемой темпоральной ситуации требуют знания, как о прошлом, так и о будущем. Из этого следует то, что, будучи понятием, которое является неотъемлемой частью темпорализации истории, кризис порождает теорию времени. Будучи чем-то большим, чем просто новая манера описания и репрезентации истории, темпорализация равнозначна темпоральному повороту в опыте. Сама идея исторической перспективы, которая дает возможность идентифицировать и оценивать темпоральные ситуации, предполагает, что история обладает временностью. И, подобным образом, историческая перспектива сама по себе уже предполагает наличие темпорального качества, делая истину истории условной, не раз и навсегда данной. Эта настолько привычная сейчас мысль основана на том допущении, что время непрерывно воспроизводится и всегда является новым: то есть будущее принципиально открыто.

Related Post

Но это постоянное воспроизводство нового (или Нового времени) не лишено воспроизводства нового прошлого. Для того чтобы инкорпорировать новые опыты в собственную историю — под вдохновением от чего-то внешнего или от самой идеи, что человек самостоятельно творит историю, — необходимо суметь постичь прошлое с точки зрения его принципиального, радикального отличия. Кризис теперь обозначает границы «Нового времени», поскольку он выражает уникальную имманентную переходную фазу или особую историческую эпоху. Несколько странная практика ретроспективного признания прошлого как нового — эпоха может быть понята (например, в ее «истинном значении» для истории) только постфактум — отличает это «эпохальное сознание» в философии истории позднего XVIII века. В сущности, в соответствии с точкой зрения Козеллека на такое историческое сознание и философию истории, время не может быть постигнуто интуитивно, поскольку оно не очевидно, поэтому мы с необходимостью опираемся на термины из области пространства. Исторические понятия зависят от метафорического языка и пространственного референта: «Говорить об истории и времени сложно по той причине, что приходится иметь дело с чем-то большим, чем просто “история”. Время не может быть постигнуто интуитивно (ist anschauungslos). Если историк вызывает в памяти события прошлого при помощи своего языка, то читатель или слушатель, скорее всего, тоже будет ассоциировать интуицию с языком. Но может ли это помочь ему постичь интуицию прошедшего времени? Вряд ли, или только с помощью метафор, например так, как говорят о времени Французской революции, не обнаруживая ничего специфически временного» (Koselleck 2002: 102). Темпоральный смысл таких понятий с необходимостью переживается и понимается с точки зрения их ретроспективных результатов.

Кризис как историческое понятие отсылает к ретроспективным результатам событий и к их конститутивным предпосылкам. Для эпохального сознания, которое возникает к концу XVIII века, кризис становится критерием того, что считать «историей», а также инструментом для описания преобразований. Это средство для определения истории в-себе и вне-себя. Типичное для философии истории XVIII века, а также соответствующее концептуализации истории с точки зрения прогресса, это эпохальное сознание знакомо и нам, именно в его современном смысле, как поворотная точка для той или иной истории или как итеративное, периодически повторяющееся понятие. В этом смысле кризис характеризуется, с одной стороны, как сугубо уникальное явление, так как определяет целую эпоху, с другой — как структурно повторяющееся, поскольку он постулирует идею о том, что процессы всех исторических преобразований похожи по своей форме. В итоге кризис приобретает историко-философское измерение и становится, к концу XVIII века, отдельным историко-философским понятием. В результате о кризисе стали говорить просто и ясно, как о средстве, с помощью которого история может быть охарактеризована и осмыслена. Эта история, под которой Козеллек в первую очередь имеет в виду именно «новую» историю, формируется из собственных условий знаний и действий — критериев времени. Это новое понятие истории в-себе и вне-себя, тем не менее, требует референта, на основе трансформации и преобразования которого она может быть постулирована. Именно в том смысле, в котором кризис является средством «доступа» к истории и способом квалифицировать ее как таковую, кризис маркирует историю, и он же ее генерирует.

Политические понятия: критический лексикон. Кризис

Связанные записи