Зимняя Олимпиада в Сочи самым тесным образом связана с международным имиджем России. Оба российских президента, Владимир Путин и Дмитрий Медведев, рассматривали предстоящие Игры как показательную акцию, свидетельствующую о возвращении России статуса великой державы. Теоретически отталкиваясь от понятия политического мифа, эта статья исследует вопрос о том, как российский державный миф используется в официальном дискурсе, касающемся Олимпиады в Сочи.
Представляя политический миф
Политические мифы представляют собой убеждения, разделяемые населением того или иного политического образования[1]. Они обеспечивают наличие универсальной смысловой основы, поддерживая коллективную идентичность и подкрепляя легитимность тех политических лидеров, которые действуют в согласии с этими мифами[2]. Вопреки общепринятому пониманию, фактическая истинность политического мифа не имеет отношения к определению его политического потенциала[3]. Успешный политический миф либо просто считается истинным, либо применяется так, как будто его считает истиннымбольшая группа людей.
В силу самой своей природы политические мифы выдвигаются и поддерживаются действующей властью[4]. В тех случаях, когда они успешны, их включают в политические практики, ритуалы и установления, а также интегрируют в преобладающие верования и нормы. Посредством такой процедуры они нормализуются и обретают статус чего-то само собой разумеющегося, защищая себя тем самым от критического анализа[5].
Зачастую, однако, возникает напряжение между артикуляцией политического мифа сверху и конкурирующими запросами на его истинность, идущими снизу. Дункан Белл выдвигает понятие «мифопространства», под которым он понимает следующее:
«…Протяженная в темпоральном и территориальном отношении дискурсивная сфера, где ведется борьба за контроль над воспоминаниями людей и где обсуждаются, оспариваются или ниспровергаются националистические мифы»[6].
Мифы, пестуемые властями, и потенциально противоречащие им мифы, формируемые социальными низами, соперничают именно в мифопространстве.
В свою очередь, Рональд Боер выдвигает предположение о том, что политическому мифу неизменно присущи внутренние противоречия: он может оспариваться и опровергаться изнутри[7]. Если власть не в состоянии поддерживать взращиваемый ею миф, то он способствует ее ниспровержению. Иначе говоря, любой миф содержит в себе зерно саморазрушения. Вместе с тем, благодаря качеству, которое этот автор именует «коварством мифа», мифологические конструкции способны формировать фикцию абсолютной истины. К такой цели стремятся многие политики, и современные российские лидеры не являются в этом исключением.
Российский великодержавный миф
Есть все основания констатировать наличие глубочайшей связи между верой в то, что Россия есть и будет великой державой, пользующейся авторитетом и влиянием в международных делах, и русской национальной идентичностью[8]. Владимир Путин, заявивший однажды, что Россия либо будет великой, либо ее не будет вообще, выразил эту связь очень четко[9]. В данном случае, как и во многих других, Путин воспроизводит распространенное в народе мнение и обращается к могущественному политическому мифу о России как о несокрушимой державе, самой судьбой призванной к величию. Кстати, на практике притязания на величие России не исчезали из политического дискурса даже в период казавшегося бесконечным экономического и политического спада 1990-х годов, пришедшегося на президентство Бориса Ельцина.
В годы путинского правления глобальная конъюнктура, обеспечившая беспрецедентные цены на нефть и газ, способствовала быстрому экономическому росту России. Благодаря этому обстоятельству вновь зазвучали разговоры о восстановлении российского величия, а показатели популярности Путина достигли невиданных высот. Президент предстал перед населением как лидер, вернувший стране былой престиж, и электорат вознаградил его за это.
Однако идея об исконной великодержавности, присущей России, – далеко не единственный миф, утвердившийся в российской политике. Столь же влиятелен нарратив о циклично возвращающихся в русскую жизнь «смутных временах»[10]. Внешне два мифа противоречат друг другу, но взаимоотношения между ними более сложны, чем может показаться на первый взгляд. Это динамическая связь, в которой один нарратив возмещает неполноту другого[11]. Два мифа диалектично переплетаются, постулируя, что ни навсегда данная и неоспоримая слава, ни глубочайшее падение не составляют конченого удела России.
Парадигматическое «смутное время», приходящееся на период между 1598-м и 1612–1613 годами, характеризовалось политической сумятицей, социальным хаосом и иностранной оккупацией. Восхождение Михаила Романова на царский престол, состоявшееся в 1613 году, обозначило символическое завершение «смуты». В петровское царствование Россия вновь сделалась великой: ее успехи в европейской политике вселяли тревогу в соседей, а экономический прогресс вызывал уважение. Пример Петра с тех пор сделался символом того, что статус великой державы вполне достижим. Главный урок его царствования в перспективе современного политического мифа видится в том, что Россия, вопреки всем ее проблемам, способна достичь вершин международной власти – при условии, что лидеры страны будут прозорливыми и настойчивыми, а народ останется сплоченным и готовым к жертвам.
Концепция смуты пережила века, сохранив свою значимость для российской политики[12]. С одной стороны, смутные времена воспринимались как период национальных унижений, но, с другой стороны, способность преодолевать их, согласно описываемому национальному мифу, свидетельствует о моральной стойкости и силе русского народа, а также об обоснованности российских притязаний на великодержавный статус. Единственное, что требуется для выхода из затруднений, – это появление целеустремленного и энергичного лидера, умеющего сплотить людей для того, чтобы вывести страну из кризиса, покончить с вредным иностранным влиянием и вновь сделать Россию признанной в качестве великой державы. Таким образом, ключевыми ингредиентами обоих политических мифов, повествующих о преодолении смуты и возвращении великодержавности, оказываются сильный лидер и мощь народа – разумеется, объединенного и преодолевшего внутренние распри.
Мы утверждаем, что во время первых двух президентских сроков Путин успешно задействовал оба эти мифа. Согласно бытовавшей тогда воображаемой конструкции, самым недавним примером «смуты» стали ельцинские 1990-е, отмеченные глубоким экономическим кризисом и зависимостью России от западных кредитов и займов. То было также время внутренних неурядиц и центробежных тенденций, наиболее ярким примером которых стала война в Чечне. Получив власть, Путин сразу объявил, что государство, которое должно быть сильным, ослабело, и начал действовать соответственно этому тезису. Он запустил в оборот такие концепты, как «диктатура закона» и «суверенная демократия», подчеркивая свое стремление навести порядок в российском доме, вновь сделать Россию уважаемой и показать всем, что она сама себе хозяйка[13]. Эта программа пользовалась несомненной популярностью и снискала ему репутацию победителя смуты, вернувшего России былое могущество.
Долгое время Путин весьма искусно подпитывал свою легитимность из этого мифологического источника. Но до каких пор практика обращения к этому символическому ресурсу может быть действенной? Как долго два доминирующих мифа смогут сохранять гегемонию в российском мифопространстве? Если исходить из политических событий выборного 2011/12 года, то может показаться, что их доминирование уходит в прошлое. В фундаменте легитимности, столь заботливо закладываемом Путиным на протяжении двух президентских сроков, явно обнаружились трещины. Путин, которому исполнилось 60, предстает уже не таким находчивым и энергичным, как прежде. Но Олимпиада в Сочи способна предоставить ему новый шанс для демонстрации напора и силы, причем не только внутри страны, но и за ее пределами.