Две демократии
В историческом отношении демократический проект связывался с идеалом идентификации между теми, кем правят, и теми, кто правит. То есть все вращалось вокруг проблемы качества представительной связи. Иной путь представительства, более эффективного и надежного, в течение двух веков даже не рассматривался. Если многие либеральные или консервативные теоретики противопоставляли этому устремлению более ограниченную перспективу власти, обладающую определенной легитимностью через избирательные урны, то это все равно происходило в терминах идентификации, которую граждане всегда воспринимали как то, что покрывало собой терминпредставительной демократии. История разочарования в демократии обретает здесь свой образующий фактор. Раз идентификация с неким кандидатом является одной из естественных причин электорального выбора, то на самом деле именно эта дистанция в функциональном отношении характеризует ситуацию между теми, кто правит, и теми, кем правят. Если этого не признать, то идея о постоянстве режима идентификации обязательно породит фрустрацию.
Вот где берет свое начало структурный характер разочарования граждан. Оно механически вытекает из перемены системы координат, задействованной в переходе от электорального выбора к правлению. Ключом к риторике избирательной кампании каждого кандидата является то, что он представляется как «человек-народ», сливающийся воедино со своими избирателями, тогда как позиция правящих в функциональном отношении дистанцирована. В первом случае динамика идентификации образует общую систему с неистовством волюнтаризма, структурно связанным с пониманием общества как простого и неделимого, тогда как правящие вынуждены потом оправдывать трудности своей деятельности тем, что на самом-то деле мир сложен и конфликтен. Избирательная кампания обладает демократической функцией, но функция эта специфична. Избирательный процесс отмечен противоречивыми проектами и идеями, позволяющими каждому разобраться в своих предпочтениях и неприятиях, которые и определят окончательный выбор.
Механизм идентификации, даже идентификации относительной, с кандидатом, несет в себе, таким образом, образующую функцию. Он способствует возникновению чисто политического чувства совместного производства чего-то общего. По другую сторону этого взаимоотношения с кандидатом происходит установление дифференциальной принадлежности. Идентификация в этом случае является средством производства гражданственности – она является пружиной глубоко демократического процесса. Период же правительственной деятельности, со своей стороны, отмечен тем фактом, что общество во всей его совокупности для политической власти становитсяобъектом. Проблема не только в том, что реализация проектов и идеалов может оказаться далека от данных обещаний (хотя это, конечно, тоже важно). Она также состоит в том, что характер связи власти с гражданами меняет свою природу, поскольку граждане становятся теми, кем правят. Отсюда необходимость установления с ними специфических взаимоотношений. Вместо того, чтобы искать пути обновления этой электоральной связи между теми, кто правит, и теми, кем правят, этой дистанции, признаваемой в качестве функциональной необходимости, следует, скорее, придать некую демократическую форму.
Современные демократии уже встали на этот путь.
Но все это не было ясно сформулировано и представлено в некоей логической перспективе. Поэтому необходимо заняться этим вопросом и попытаться наметить фигуру демократии присвоения (démocratie d'appropriation), обладающей совершенно другими механизмами, отличными от механизмов демократии идентификации. В сущности, эти механизмы заключаются в исправлении, компенсации и организации разделения на тех, кто правит, и тех, кем правят, таким образом, чтобы последние могли контролировать и ориентировать власть иначе, нежели это происходит во время передачи мандата. Не может существовать живой демократии, если оба эти момента не будут ясным образом отличаться друг от друга и обладать собственными функциями. Можно выделить три ключевые особенности исполнения такой демократии освоения:
1. В сфере гражданской деятельности – это роль, которую играет процесс недоверия. Он контрастирует с проявлением доверия, свойственным электоральному процессу. Это недоверие предполагает конституирование контрдемократического материка, образующегося из совокупности практик надзора, ограничений и порицаний, с помощью которых общество может корректировать власть или оказывать на нее свое воздействие.
2. В сфере общественных институтов – это та функция, которую выполняют органы непрямой демократии. Они соотносятся с другими выражениями социальной общности, нежели социальная общность избирательных урн. Будучи далекими от мажоритарной логики, надзирательные или контрольные органы, а также конституционные суды вместе с другими общественными институтами намечают тем самым новый горизонт демократической жизни.
3. Наконец, императив демократического поведения тех, кто правит, оказывает на них иное давление, отличное от того, которое берет свое начало в способе их назначения.
На всех трех уровнях механизмы воздействия комбинируются по-разному, но все они нацелены на исправление двух основных недостатков электорально-мажоритарной демократии. Прежде всего они устанавливают некие постоянные демократические формы, тогда как основное свойство электорального выражения – его периодичность. Они способствуют также релятивизации и дополнению мажоритарного принципа, воздавая должное более насущным требованиям общественного интереса, и включению в него всех участников. Тем самым намечается то, что можно было бы назвать реалистически-позитивной теорией демократии. Реалистической, потому что она принимает во внимание фактическую практику тех, кто правит, и их разрыв с теми, кем правят. Но также позитивной, потому что она прокладывает путь для эффективного социального освоения власти. Тем самым преодолевается то, что не перестает структурно разлагать историю демократий: колебание между ожиданиями (обычно связанными с электоральным периодом) и чувством утраты иллюзий и горечи разочарования, чередой коротких стадий ангажированности и причастности и долгих периодов отстраненности. Она предлагает тем самым серьезную альтернативу той реалистическо-минималистской философии, которая в течение долгого времени, от Карла Поппера до Йозефа Шумпетера, представлялась единственным способом мыслить демократическую жизнь в ее цельности и преемственности.
Можно также говорить о новом реалистическом подходе в том смысле, что он позволяет основывать исходную теорию разделения властей, принимая к сведению тот факт, что традиционный подход к этой проблеме дает осечку (в частности, сегодня никто не станет говорить, что исполнительная и законодательная власть действительно разделены[2]). Эффективное разделение властей, к которому стремятся современные демократии, коренится в существовании контрдемократических форм и общественных институтов непрямой демократии, равно как и в их напряженных отношениях со сферой мажоритарных властей. Именно это является пружиной того, что я назвал «смешанным режимом современных обществ»[3]. Специфическое участие в решении этой задачи общественных институтов только еще начинает ощущаться. Работа, которую предстоит проделать, чтобы точнее описать этот смешанный режим, еще очень велика. Прежде всего необходимо сделать системное сравнительное описание структур и проблем функционирования различных общественных институтов непрямой демократии в том виде, в каком они существуют сегодня. Только на основе такой инвентаризации их качеств, незавершенности и негативных последствий их можно будет пересмотреть и усовершенствовать, чтобы они лучше соответствовали своему демократическому предназначению. Сегодня, в сущности, можно говорить только об экспериментах, которые еще полностью не осмыслены в качестве особых демократических форм. Остается еще многое сделать, чтобы уточнить способ их сочленения, правила функционирования и даже статус, поместив их в рамки некоей общей теории. Только тогда, благодаря этой работе, можно будет по-настоящему развить те категории, о которых мы здесь говорили. Это также является условием, которое необходимо выполнить, чтобы эти общественные институты непрямой демократии можно было освоить в социальном отношении. Ведь граждане будут рассматривать то, что они выражают, и то, чему они служат, только если доказательства их полезности будут понятным образом интегрированы в общую философию демократии. Ожидания в отношении поведения тех, кто правит, должны со своей стороны тоже быть ясно переосмыслены в общей обоснованной картине демократического искусства правления. Это является условием для того, чтобы власть была вынуждена стать более ясным и понятным инструментом общества.
Такое интеллектуальное предприятие приобретает свой смысл, только если оно трансформирует возможные манипуляции и превращения этих новых общественных институтов и новых типов поведения в объекты публичного анализа и дебатов. Демократическая проницательность требует расширенного понимания роли таких нововведений, а также понимания механизмов, которые могут привести их к деградации. Проницательность такого рода является ключом для демократизации этой демократизации: демократия предполагает, чтобы существовало постоянное обсуждение того, что является причиной ее неудач и незавершенности.
Соблазн неполитического
Стоит внимательно отнестись к тому факту, что на горизонте этой революции легитимности вместе со всем тем, что ее сопровождает, может появиться одна грозная тень – надвигающейся неполитической демократии. Мы уже показали некоторые ее фигуры, вытекающие из обедненных и чисто негативных проявлений контрдемократической активности. Но из ограниченного понимания общественных институтов непрямой демократии и стремления к окончательному отказу от «политиканской политики» (а признаком такой неполитической демократии может быть их растущая популярность) могут возникнуть и другие ее формы. Это очень важный момент, требующий особенного внимания. В сущности, тут сходится целый ряд признаков, необходимых, чтобы подчеркнуть центральное место этой проблемы. В частности, об этом свидетельствуют данные, собранные в некоторых современных исследованиях по политической науке.
Важное исследование, проведенное в 1990-х годах в США, выявило тот факт, что в глазах общественности Конгресс предстает в качестве наименее легитимного политического института, тогда как обе палаты составлены исключительно из конгрессменов, выбранных прямым голосованием народа[4]. Еще более тревожный факт заключается в том, что легислатуры этих палат критикуются куда чаще, нежели тридцатью годами ранее, в 1960-х, – хотя на самом деле в то время они были еще не столь профессиональны, не столь прозрачны и чаще подвержены манипуляциям со стороны политических аппаратов (не говоря уже о более высоком уровне коррупции или зачастую расистских или сексистских взглядах). Чтобы объяснить этот факт, авторы исследования выдвинули гипотезу о том, что большая прозрачность парламентской жизни способствовала неприятию этого института постольку, поскольку идеологические столкновения, конфликты интересов и происходящий там торг стали куда ощутимее и виднее. Верховный суд же, наоборот, приобрел больший вес, потому что представлялся более единодушным, монолитным, хотя там тоже могли возникать внутренние конфликты. Даже на институт президентства смотрели лучше, нежели на Конгресс, в силу тех же причин. Внутренние споры и конфликты Белого дома за его стенами не столь заметны. Принимаемые там решения, как кажется, не вытекают из тяжелых и зависящих от многих обстоятельств компромиссов между противоположными точками зрения; тем самым они, как это кажется, не столь подчинены неким частным интересам, а значит, лучше выражают заботу об общественном интересе.
Несколько позднее это было подтверждено другим исследованием[5], которое подчеркивало отвращение граждан к политике, понимаемой как сфера идеологических противостояний. Граждане, как подчеркивают авторы, ни в коем случае больше не желают быть вовлеченными в политическое поле, они не стремятся к бόльшему участию. Они хотят, чтобы те, кто правит, компетентно и незаинтересованно выполняли свою работу, чтобы они в первую очередь заботились о том, чтобы служить общественному, а не своему личному интересу. Даже не мечтая о формах прямой демократии, они с легким сердцем принимают разделение труда между теми, кем правят, и теми, кто правит, но хотят, чтобы эти условия соблюдались. Граждане удовлетворяются периодичной электоральной суверенностью, «демократией-невидимкой» (stealthdemocracy), но ждут от тех, кто правит, чтобы они вели себя не как политики. Это отторжение «политики», эмпирически возникающее в полученных данных, подтверждается и во многих других работах. Оно ставит перед нами фундаментальный вопрос о самом смысле демократии.
Этот отказ от политики, понимаемой как пространство идеологических маневров и личных расчетов, парадоксальным образом удваивается самим языком правящих, которые нападают на идеологию, чтобы показать свою приверженность делам общественным. Политика, таким образом, постоянно обесценивается теми, кто в рамках жесткой конкуренции добивается голосов избирателей. Идеологическое противостояние делегитимизируется, но при этом другие общественные институты социальной общности так и не признаются. От этой разрушительной неразберихи необходимо избавиться, придав бόльшую значимость противостоянию политических программ и ценностей, отводя в то же время большее место независимым органам власти, а также конституционным судам и различным третейским органам власти.
Развитие демократии предполагает новое утверждение важности политического выбора и в то же время валоризацию единодушных решений. В сущности, оба эти элемента разыгрывают между собой пьесу с положительным исходом; они никоим образом не исключают друг друга. Политические противостояния мажоритарной демократии приобретут тем самым еще больший смысл и будут лучше восприниматься обществом, если будет надлежащим образом продумана сфера их выражения. А так называемые контрмажоритарные общественные институты будут играть более важную роль, если будут возвращены в общее функционирование демократии. В демократии в равной мере должно признаваться наличие конфликта и консенсуса. Но они не могут признаваться, если их ясно не различать и не связывать со специфическими для них общественными институтами. Речь не идет о том, чтобы «деполитизировать демократию»[6]. Напротив, ее нужно заново политизировать, отвести ей большее место в политическом поле. Это предполагает в то же время прогресс качества демократического регулирования и внимание к демократическому строительству. Последнее при этом чрезвычайно важно, так как определяет тип того общества, которое нужно построить, тогда как первое скорее относится к процедурному порядку[7].