1
Читатель, ум которого не оскоплен идеологией, уже из заглавия предугадывает, что в этой статье речь пойдет еще об одном разоблачении фальсификации, столь повседневной и привычной в восточноевропейских и иных странах, где власть и идеология творят неразделимую, монопольную суть партийной олигархии.
Эта догадка рождается не на пустом месте, хоть я и ограничил свою тему почти до доказательства того, что с идеологических позиций, — я имею в виду главным образом марксизм-ленинизм, — невозможно, даже при наилучших намерениях, писать истинную историю, хотя бы речь шла о доисторических временах. Идеологии как таковые неизбежно ослеплены собою, доказательством своей непогрешимости, и реальность в их интерпретации неминуемо искажена.
Термин «идеология» идет от Дестюта де Траси и появился в 1796 году. Де Траси и его коллеги понимали под «идеологией» изучение идей, что очевидно из самого строения термина. Маркс же стремился под это выражение подвести так называемую общественную надстройку, «правовые, политические, религиозные, художественные или философские, короче говоря,... идеологические формы». Этот термин и определенное им у Маркса понятие становятся потом определением целостной духовной специфики всякого класса. Впоследствии, под влиянием Ленина и коммунистических движений, этот термин приобретает нынешнее, суженное значение: принадлежность к определенной доктрине, к идеологии как взаимосвязи теории и действия. Термин «идеология» с его производными («идеологическое единство», «идеологическая работа», «идеологическая принадлежность», «идеологическая борьба», «идеологический уклон» и т. д.) из марксизма и социалистических движений переносится на другие («фашистская идеология», «католическая идеология», «российская идеология» и т. д.) и входит в повседневное употребление. […]
Идеология проникла в будни современного «индустриального» человека как упрощенная, поверхностная замена религии и философии, не будучи притом ни первой, ни второю, хотя предлагая и откровения, и рациональность. Идеология — не одно только замкнутое, тотальное воззрение на мир и человека, но и адекватная, тотальная деятельность, «философия», которая в конечном счете изменяет мир. Мир и человек существуют как бы не благодаря себе, но благодаря идеологии: в ней они якобы наконец находят и реализуют себя.
Но даже если бы мои размышления об идеологии были неверны, нет сомнения, что марксизм, а позднее коммунизм, первым превратился в идеологию и этим открыл эпоху, самую мрачную, повседневную и жестокую сторону которой характеризуют именно идеологии и идеологические расправы. […]
2
Беспредельное и непредсказуемое в сознании и в разнообразии своих проявлений, мышление демонстрирует и предлагает нам себя, в максимальном случае, как ограниченное стремление — определенное стремление определенной личности, потому-то и ограниченное, замкнутое, — к неограниченному. Мы не могли бы усвоить никакое, ничье мышление, не будь оно выражено в доступной и тем самым завершенной форме: безграничное и непостижимое являются нам как хаос и хаотическое мышление.
В этом смысле всякое мышление и всякое учение тяготеет к своей завершенности — к идеологизации. Это, так сказать, природная, логическая направленность мышления. Мышление и теория не могут избежать своего стремления к завершенности. Но они от этого еще не становятся идеологией — станут же ею, когда свою завершенность, свою тотальность преобразуют в действие, в социальную практику. Идеология непредставима (и во всяком случае безвредна), пока не является «руководством к действию». Потому-то идеология и «упраздняет» философию, что та занята «всего-навсего» поисками истины, а не действием.
Маркс перестал быть философом в классическом, объективистском смысле слова, а его учение — объективно философским, как только сформулировал в «Тезисах о Фейербахе» тезис одиннадцатый: «До сих пор философы объясняли мир, теперь пришло время его изменять». Этим он открыл новую эпоху — эпоху «научного», управляемого руководства судьбами людей. Маркс, вероятно, не осознавал своего достижения. Он верил, что таким путем «царство свободы» возникнет и вытеснит «царство необходимости». Но этим путем, несомненно, было положено начало идеологии. Изменение мира, т. е. действие, поставлено здесь над философией: философия не может претендовать ни на что большее, нежели быть средством, служанкой действия, служанкой изменения мира. Медитации и свободная мысль становятся презренным понятием. Философия и философский поиск допустимы настолько, насколько они являются оружием, орудием политики. А с образованием новой, идеологической власти (так называемой диктатуры пролетариата) философии и философам не остается и такого удела: партийно-политические вожди, если даже не становятся единственными философами, неизбежно — как идеологи — являются высшими судьями и в философских вопросах.
Философия в этом идеологическом виде, при этих идеологических порядках «имеет смысл» только как идеология. Более того, сама идеология не имеет ни оправдания, ни притягательной ценности, пока не является вдохновителем движения или орудием власти. И наоборот: действующее движение невообразимо без идеологии. Трудно, почти невозможно отделить одно от другого: идеология есть сила, сила есть идеология, гегелевский Абсолют словно бы нашел наконец способ полностью реализоваться.
Из этого ясно следует, что и писать историю в идеологии, в идеологическом устройстве — это только элемент деятельности, служебность по отношению к движению, т. е. элемент «изменения» людей и человеческого сознания. Конечно, если речь не идет об «измене» движению и идеологии, о неугасимом стремлении рассказать свою, пусть эзоповскую, повесть.
Историки-идеологи при этом, разумеется, находят свое самооправдание и разом самообман: они-де поступают точно так же, как другие, — «разве что» идеология у них иная. Иначе говоря, у всякого историка, как у всякого человека, есть какие-то взгляды, какая-то философия, значит, и идеология есть не что иное, как мировосприятие. […]Но философия есть истина, поиск истины для всех людей, идеология есть истина, поиск истины только для своих приверженцев. Она конечна, замкнута, но только по отношению к внешним, «чуждым» учениям, а не по отношению к себе самой и своим приверженцам.
Историк с определенными философскими взглядами не пишет истории в пользу определенного движения, в пользу определенной власти. Идеолог, если и не пишет непосредственно в пользу власти и движения, всегда держит в уме их «высшие интересы». К этому его обязывает сама природа идеологии — ее действенная роль в изменении чуждого мира, в усилении своего течения и сохранении своего устройства. Вот почему в идеологически написанной истории значительное место занимают интерпретации — прошлое «загоняют» в «истину» движения и потребностей власти.
Как говорит Оруэлл, кто распоряжается прошлым — распоряжается будущим. Борьба за прошлое — это борьба за сознание: распоряжаться можно только людьми искривленного, разрушенного сознания.