Однажды утром 1992 года мир обнаружил, что на карте больше нет страны под названием СССР. Одна из двух мировых супердержав ушла в небытие — и не по причине войны, иностранного вторжения или какой-то катастрофы, а из-за неудачного и похожего на фарс переворота. Коллапс случился неожиданно, ведь Советская империя была слишком велика, чтобы распасться, слишком стабильна, чтобы рухнуть и, кроме того, за время своего существования она пережила слишком много пертурбаций, чтобы просто так развалиться на части. На самом деле, начиная с 1970-х годов, давали о себе знать свидетельства необратимости начавшегося упадка советской системы. Однако считалось, что на это уйдут десятилетия. Ничто не предвещало ее разрушения как кульминации «краткого ХХ века». В 1985, 1986 и даже в 1989 годах распад Советского Союза казался аналитикам того времени столь же невероятным, сколь невероятным кажется распад Евросоюза аналитикам наших дней. Группа признанных американских экспертов, тесно связанных с Пентагоном, даже в 1990 году была убеждена, что СССР к концу десятилетия с большой вероятностью станет государством всеобщего благосостояния по модели Швеции и успешно функционирующей парламентской республикой. Почти столь же невероятным казался тогда и полный распад государства в самом недалеком будущем. Сенсационные сценарии — занимательное чтение, но в реальности существуют факторы стабилизации и замедления; общества часто переживают кризисы, порой гибельные для них и опасные для окружающих. Они редко кончают самоубийством [1]
. Но как все может измениться за десятилетие! В 1995 году повсеместно признаются «неотвратимыми» события и процессы, казавшиеся невероятными в 1985 году. Провал воображения выдали за действие исторической неизбежности. Именно этот зигзаг судьбы, скачок от «невероятного» к «неизбежному» и делает советский опыт распада отправным пунктом в полемике о контекстах, ближайших последствиях, а также о возможных путях действий для нынешних европейских лидеров.
В конечном счете, нынешний кризис ЕС с особой силой показал, что слова о возможности его распада отнюдь не риторический прием — чертик из табакерки, которого испуганные политики демонстрируют несчастным избирателям, чтобы усилить давление на них. Сегодня не только европейская экономика, но и политика вошли в состояние турбулентности. Европа оказалась между Сциллой слабости национальной политики ее государств и Харибдой растущего недоверия к рынкам. Финансовый кризис резко сократил срок службы правительств, независимо от их политической окраски, и способствовал усилению протестных и всякого рода популистских партий. Сегодняшние общественные настроения лучше всего можно было бы описать как смесь пессимизма и гнева, прекрасно переданную в строках стихотворения У.Б. Йейтса «Второе пришествие»:
Что было цельным, рушится на части
…лучший
Ни в чем не убежден, тогда как худший
Горячим напряженьем переполнен.
(пер. Г. Кружкова)
Эти настроения отразили последние опросы и, в частности, опрос «Будущее Европы», заказанный Европейской комиссией и опубликованный в апреле 2012 г. [2] Согласно ему, большинство европейцев считают, что ЕС — благоприятная для повседневного существования территория, однако снизилась их уверенность в экономических показателях Европейского Союза и его способности играть существенную роль в глобальной политике. Почти 90% европейцев отмечают разрыв между потребностями общества и действиями их правительств, и эта цифра внушает опасения. Только треть европейцев полагают, что их голоса имеют вес на уровне ЕС, и лишь 18% итальянцев и 15% греков убеждены, что их голоса принимаются в расчет хотя бы в их собственных странах. Последний же опросник «Трансатлантик Трендс» показывает, что 76% европейцев видят экономическую систему своих стран несправедливой и вполне обеспечивающей только верхушку общества [3].
Словом, Европейского Союза, каким мы его знали, больше не существует, поскольку размываются самые основы, на которых он был выстроен. Выветрилась из сознания людей общая память о Второй Мировой войне — половина учащихся средних школ Германии, те, кому 15-16 лет, не знают, что Гитлер был диктатором, а треть полагают, будто он защищал права человека [4]. Коллапс Советского Союза демонтировал геополитическую предпосылку возникновения ЕС. Демократическое государство всеобщего благосостояния, служившее ядром послевоенного политического консенсуса, ныне находится в положении осажденной крепости — в том числе, и по демографическим показателям. Процветание же, обеспечивавшее политическую легитимацию Европейского проекта, буквально выцветает на глазах. Более шестидесяти процентов европейцев полагают, что нынешним детям будет сложнее жить, чем их собственному поколению [5].
Вместе с тем, решив сравнить современный кризис Евросоюза с коллапсом СССР, мы вовсе не считаем, что ЕС обречен на распад. Внутренний смысл этого сравнения — разрушить необоснованные иллюзии, а не нагнетать апокалиптические страхи. Все мы знаем, что Европейский Союз — это не Советский Союз. Советский порядок, как писал историк Мартин Малиа, «рухнул как карточный домик, потому что он всегда был им — карточным домиком» [6].
В последние годы существования советского режима его идеологическая привлекательность осталась в далеком прошлом, а способность поддерживать рост экономики истощилась. В 1990 г. на полках магазинов можно было найти только 11% процентов необходимых потребительских товаров, остальные же 89% оказывались в дефиците [7]. Таким образом, советский порядок был парализован безысходным сочетанием политического застоя (stability) и экономической неэффективности.
Евросоюз не карточный домик, и, если мы хотим извлечь уроки из распада СССР, нужно иметь в виду важнейшие различия между советским и европейским проектами. Европейский Союз — еще незавершившийся проект, тогда как Советский Союз был проектом, гнилым в своей основе. Если советский проект был построен на терроре, то европейский — на консенсусе.
Если большинство советских граждан привлекала западная жизнь, то европейцы гордятся своим образом жизни, своей политической моделью и отнюдь не грезят «мечтой о китайском чуде». Если распад Советского Союза был предопределен крахом коммунистической идеологии, то Европейский Союз не страдает сколь-либо заметным кризисом мировоззрения. Если советские реформаторы видели будущее СССР в менее централизованной федерации или конфедерации, то выживание ЕС предопределяется более тесным политическим объединением. Одним словом, Советский Союз пал жертвой собственных ошибок, тогда как европейскому проекту угрожает чрезмерность его успеха. С одной стороны, природа европейского проекта, глубинным образом отличающая его от СССР, является серьезным аргументом почему европейцы не пойдут по пути Советского Союза, с другой стороны, она еще не гарантирует невозможности распада. Чтобы ЕС выжил, европейским лидерам следует не допускать ошибок, совершенных руководителями СССР.
Советский Союз остался в прошлом не в силу заговора Запада, не только из-за структурных дефектов коммунистической системы, но, в том числе, и из-за управленческих решений — принятых или, наоборот, не принятых в ситуации кризиса. Когда читаешь воспоминания кого-нибудь из главных действующих лиц разыгравшейся драмы распада, не покидает ощущение, что для некоторых советских лидеров, включая Михаила Горбачева, уход в небытие Советского Союза предстал полной неожиданностью. Кажется, что в течение долгих лет после смерти и похорон Советской империи они все еще не были готовы поверить в ее исчезновение. Тем не менее, можно заметить, что нежелание Горбачева ввести в СССР прямые президентские выборы оказалось столь же роковым для дальнейшего существования Советского Союза, сколь и беспрецедентно низкие цены на нефть на международных рынках.
Однако, осмысляя опыт распада СССР, эксперты нынешнего европейского кризиса сталкиваются с некоторыми трудностями: в случае с ЕС трудно даже понять, что же может означать «коллапс Союза». В случае Советского Союза коллапс означал исчезновение с карты одного государства и появление пятнадцати новых на всей территории от крайнего севера и до Средней Азии, от Средней Азии до юго-восточной Европы. Но Европейский Союз не государство, и даже если он распадется, на карте ничего не изменится. Более того, даже в случае разрушения Евросоюза большинство государств-членов останутся рыночными демократиями, и вполне определенный уровень кооперации и институциональная общность сохранятся.
Итак, как определить или концептуализировать «распад»? Чем распад отличается от реформы или реконфигурации Союза? Можно ли рассматривать выход страны из еврозоны или вообще из Евросоюза как «распад»? Или о «распаде» должны свидетельствовать другие тенденции, такие как уменьшение влияния ЕС в глобальном масштабе или аннулирование некоторых главных достижений европейской интеграции (таких как свободное передвижение людей или ликвидация институтов, подобных Европейскому Суду)? Служит ли синонимом дезинтеграции появление «двухуровневого» ЕС (ЕС старых и ЕС новых членов) или это шаг в направлении более тесного и совершенного объединения?
В поисках ответа на эти вопросы опыт Советского Союза может преподать несколько очень важных уроков — не столько на уровне политических стратегий, сколько на уровне тактики кризисного управления в политике.
Урок первый, он же парадокс: поддерживаемая экономистами и разделяемая европейскими политическими классами вера в невозможность распада ЕС в то же самое время несет в себе риск дезинтеграции. Классическим образцом этой динамики являются последние годы существования СССР Ощущение, будто распад «невероятен», может подвигнуть политтехнологов поддаться искушению избрать для собственных целей направленные против Европейского Союза риторику или политику. Они будут действовать ради краткосрочных выгод в святой уверенности, что в долгосрочном плане «ничего действительно ужасного не может случиться». Убежденность в том, что распад ЕС — совершенно маловероятный сценарий развития событий, ведет их к недооценке временного фактора, когда речь идет о выживании Союза. «Как мало времени осталось, как мало мы прожить успели» — заманчивое название для любого повествования о распаде СССР. Оно, однако, могло бы послужить названием для нежелательного и провального Европейского сценария событий. Один из факторов риска текущего европейского кризиса заключается в том, что демократическая природа ЕС устанавливает следующее: политические решения воспринимаются в строго национальных пределах и предопределяются национальными электоральными циклами. Однако рынки отказываются следовать политической логике государств-членов ЕС и испытывают чувствительность Европы именно в дни выборов. Сегодня давление со стороны рынков объединяет Европу, а давление со стороны избирателей разделяет ее. И забота политических элит сегодня — управлять этими двумя инструментами давления.
Однако прерогатива оценки степени риска распада не должна быть закреплена за экономистами, остающимися в «слепой зоне» в момент коллапса. Вот как об этом пишет ведущий американский экономист Фред Бергстен: «учитывая, сколь велики ставки, Европа уверенно воплощает оригинальную идею всестороннего экономического и монетарного союза» [8].
И можно было бы надеяться, что он прав, но случившееся с СССР заставляет думать иначе: Европе может помешать отнюдь не слишком высокая экономическая цена дезинтеграции. В этом смысле утверждение, что ЕС не может распасться просто потому, что за это все заплатят слишком большую цену, слабо убеждает нас в стабильности Европейского Союза. Все дело в том, что в эпохи кризисов верх над «логикой экономистов», как правило, берет «логика политиков».
В какой-то момент европейским лидерам с большой долей вероятности придется выбирать между сохранением евро и сохранением Союза — и в этом подлинный вызов нынешнего кризиса. Более чем очевидно, что результатом обвала евро мог бы стать демонтаж европейского проекта, однако — это менее очевидно, но вовсе не невероятно — «сохранить евро» можно было бы ценою демократии в периферийных странах Союза. Такое развитие событий могло бы коренным образом изменить природу европейского проекта. Если вполне пригодным решением для многих экономистов является диктат целомудренных стран-кредиторов по отношению к впавшим во грех странам-должникам, то для политических аналитиков за этими мерами маячит призрак будущего кризиса [9].
Второй урок заключается в том, что для распада ЕС вовсе не нужна победа сил, направленных против Европейского Союза, над силами, защищающими его. Советский опыт — убедительное предупреждение Европе, что коллапс может случиться вдруг. Если же это произойдет, он станет непредумышленным следствием долгосрочной дисфункции Союза (во всяком случае, того, что мы воспринимаем как дисфункцию), осложненной ошибочным пониманием элитами национальной политической динамики. Если нынешние политические лидеры явно захвачены динамикой настроений сторонников и противников ЕС в обществе, то политаналитики одобряют любые национальные выборы, на которых популистские партии не получают парламентского веса. Но грубый тайный смысл всего этого состоит в том, что цена нейтрализации давления популизма очень высока. Многие партии в Европе начинают говорить и действовать как популисты. Дело в том, что в ситуации нынешнего европейского кризиса (в отличие от Советского) никакая возникшая в народе альтернатива ЕС не может смягчить риск динамики распада. Безусловно, большая часть европейских граждан (за исключением Британии), даже разочаровавшись в ЕС, вовсе не мечтает вернуться в Европу времен национальных государств. Но отсутствие привлекательной альтернативы еще не страховка от распада. Есть и другой фактор риска в нынешнем европейском кризисе. В то время как у Евросоюза нет альтернативы, волны популизма, поднимающиеся на юге и на севере, преследуют разные цели и делают единую политику крайне затруднительной.
Разгневанные избиратели на юге Европы сопротивляются жесткой политике, рекомендуемой севером, но они же поддерживают ЕС как политическую реальность. Причина тому — полное недоверие своим национальным правительствам и разочарование в национальных демократиях. Популистские движения на севере одобряют жесткие меры, однако противостоят общеевропейским политическим институциям, поскольку собственным демократиям они верят гораздо сильнее, чем Брюсселю. Таким образом, можно говорить не столько о росте антиевропейского популизма, сколько о столкновении между направленным против жестких мер популизмом юга и антибрюссельским популизмом севера. Именно это столкновение и может разрушить Европейский Союз.
Третий урок исчезновения Советского Союза связан с ошибочностью реформ, поскольку они могут привести к распаду даже с большей вероятностью, чем их отсутствие. Во времена кризиса политики ищут «серебряную пулю», но слишком часто именно она и губит их самих. Ключевым фактором разрушения советской системы стала неспособность Михаила Горбачева постичь природу распада СССР, поскольку советский лидер пребывал в глубокой иллюзии как относительно возможности сохранения Советского Союза без проведения всеобъемлющих реформ, так и относительно превосходства СССР над иными системами. Михаил Горбачев был уверен в том, что государство с однопартийной системой может пережить как утрату ее идеологической легитимности, так и распад КПСС на уровне организации, что в наибольшей степени и обрекло на неудачу все его усилия по сохранению и реформированию СССР. Тем поразительнее видеть, сколь разные выводы сделали советские и китайские лидеры из ошибок коммунистического эксперимента. Советские реформаторы, вышедшие из кругов либеральной интеллигенции, полагали, что единственное ценное в социализме — социалистические идеи. В противоположность им реформаторы в Китае усиленно избавлялись от социалистической идеологии, в то же время делая все возможное, чтобы сохранить организационную мощь коммунистической партии, осознавая ее значимость для сохранения единства страны.
Опасность неверного направления реформ кроется и в искушениях, которым поддаются лидеры европейских стран: использовать кризис как возможность поступать так, как хочется, заранее зная, что их действия вызовут протест в народе. Устремления федералистов к принятию радикальных решений во многом стали результатом логики кризиса. Точно так же требование завершить Европейский проект, начатый введением общей валюты, представляет собой попытку овладеть текущей ситуацией и компенсировать отсутствие народной поддержки идеи федералистской Европы. Но давление кризиса не может заменить общественное согласие, и провал советских реформ — лучшая тому иллюстрация.
Четвертый урок, извлекаемый из советского опыта, видится в том, что главный риск такого политического проекта — в случае отсутствия военных действий или иных экстремальных обстоятельств — исходит не от дестабилизации ситуации на периферии, а от недовольства и возмущений в центре (даже если кризис на периферии перекидывается и на другие территории области). Это был выбор России, а не республик Прибалтики — отказаться от Союза. Разлитое повсюду желание уйти как можно дальше от наследия СССР определило судьбу советского государства.
Равным образом нынешняя позиция Германии касательно событий, происходящих в Европейском Союзе, гораздо решительнее повлияет на будущее европейского проекта, нежели трудности, с которыми столкнулись экономики Греции или Испании. Очевидно, что когда «победители» интеграции начинают ощущать себя ее главной жертвой, появление серьезных проблем неотвратимо. Вот почему для уяснения рисков дезинтеграции столь важно правильно понять как происходящее в Германии, так и ее позицию. В этом отношении сколько-нибудь помочь могут параллели между ролью РСФСР в контексте распада Советского Союза и ролью ФРГ в контексте европейского кризиса.
По мере развития кризиса, приведшего к краху СССР, Российская Федерация играла довольно странную роль: у нее был легитимный, избранный в результате прямых выборов лидер — Б.Н. Ельцин. Однако РСФСР оказалась тенью Советского государства. В каком-то смысле СССР должен был погибнуть, чтобы родилась Россия.
Иное дело ФРГ, выступившая в ситуации тогдашнего кризиса не просто как европейская супердержава, но как синоним эффективной Европы. Вопреки шумихе, поднятой СМИ, у европейцев нет причин сомневаться в преданности Германии Европейскому Союзу. Но сегодня можно и должно спрашивать о ее стратегии, направленной на изменение правил игры внутри ЕС, о степени успешности этой стратегии. Итак, от ответа на вопрос, насколько успешна будет германская стратегия трансформации «солидарной Европы» в «правовую Европу», зависит целостность Европейского Союза.
Пока что, учитывая линию поведения Германии в нынешнем кризисе, лидерство Берлина проходит испытание на прочность. Парадокс в том, что Европа находится в кризисе, а самое сильное ее государство, Германия, — нет (в отличие от положения РСФСР в период дезинтеграции СССР). Более того, Германия получает наибольшую выгоду от общеевропейского кризиса. Ее правительственные долговые обязательства рефинансированы с нулевой процентной ставкой. А безработица опустилась до рекордно низкого уровня.
В Германии результатом кризиса стал приток квалифицированных рабочих из Италии, Испании, Португалии, Греции, что уменьшило демографические страхи немецкого общества. Положение Германии в глобальном мире только упрочилось. Таким образом, у этой страны есть все основания и бояться кризиса, и радоваться ему. Берлин не спешит обуздать кризис: во-первых, потому, что обращает его в свою пользу, а во-вторых, потому, что любые скоропалительные действия могут подорвать усилия Германии преобразовать Евросоюз.
В некотором смысле кризис предоставляет Германии последний шанс создать «Европу правил». Однако еще важнее иметь в виду, что Германию, как и другие богатые и «старые» европейские страны, ожидает много долгосрочных вызовов: количество рабочей силы уменьшается, энергетический сектор требует коренной перестройки, а инфраструктура слишком надолго застопорилась в развитии. За последнее десятилетие чистые инвестиции в Германии как доля ВВП были меньше, чем когда-либо в истории, за исключением периода Великой Депрессии. За эти десять лет неравенство доходов в Германии увеличивалось в два раза быстрее, чем в среднем в государствах — членах ОЭСР [10].
В последнее время неоднократно ставится вопрос об истории имперских амбиций Германии. Они могли бы обернуться фактором сопротивления всей остальной Европы стратегии Берлина трансформировать Европу. Однако значительно меньше говорится о том, что природа немецкого реформенного опыта также может оказаться фактором риска и помехой усилиям преодолеть кризис. Как институциональная слабость РСФСР привела к тому, что дезинтеграция стала единственной возможностью сохранить жизнеспособность Российской государственности, так и опыт реформ ФРГ предопределяет возможности выбора Берлина.
Варианты поведения Германии в кризисное время, как правило, восходят к опыту Веймарской республики с ее инфляцией (что объясняет страстное желание стабильных цен на товары), демографическому профилю немецких избирателей (людей старшей возрастной группы, боящихся потерять свои сбережения) и интеллектуальной традиции либерализма, полагающегося на такие независимые институции, как Конституционный Суд или Бундесбанк — центральный банк Германии [11]. Кроме этого, в попытках понять позицию Германии, обычно вспоминают ее опыт воссоединения (который не объяснить одним благородством) и последнее десятилетие реформ (эффективность только структурных реформ).
Однако наименее изученным источником немецкой стратегии преобразований в Европе является немецкое восприятие опыта Центральной и Восточной Европы в переходный период. На наш взгляд, видение Германией векторов европейских изменений глубоко укоренено в опыте самих этих стран. Говоря о Центральной и Восточной Европе, немецкие политтехнологи были убеждены в том, что возможно проводить болезненные экономические реформы, направленные на демонтаж государства всеобщего благосостояния, не провоцируя негативную реакцию на них масс и их вождей. Немцы полагали, что результатом внешней интервенции может быть не столько делегитимизация национальных демократических институтов, сколько их усиление. Таким образом, итоговую повестку дня немецких реформ можно было бы охарактеризовать следующим образом: «делать на юге то же самое, с чем мы преуспели на востоке» — поощрять финансово ответственных членов-государств Союза. Опыт Центральной и Восточной Европы не может объяснить, почему Германия хочет именно того, чего она хочет, но вполне объясняет, почему Берлину кажется, что эта стратегия сработает!
У Германии есть весомые аргументы полагать, что ее стратегия преобразований может быть воплощена как за пределами самой страны, так и за пределами северной Европы. Постреволюционный кризис в большинстве стран Центральной и Восточной Европы оказался глубже и болезненнее, чем тот же самый кризис, переживаемый в наши дни южной Европой.
По сравнению с институциями на юге, институции Центральной и Восточной Европы оказались слабее, а риски политической нестабильности и насилия в этих странах — выше. В то же время отмечаются некоторые факторы, делающие очень опасным «преобразование юга по тем же лекалам, что и преобразование востока».
Успех стран Центральной и Восточной Европы в переходный период — следует, впрочем, учитывать степень этого успеха (в частности, опыт Венгрии показывает, что эта результативность не была абсолютной или необратимой) — был предопределен несколькими факторами, которых не наблюдается в современном контексте. На востоке был силен негативный консенсус в отношении к прошлому, оптимизм в отношении будущего, а молодые поколения чувствовали себя победителями. На юге считают, что именно прошлое и следует оберегать, взгляды проникнуты пессимизмом, а молодые поколения — наибольшие неудачники.
В переходный период страны Центральной и Восточной Европы определенно знали, что делать, а Запад был той моделью, которой стремились следовать большинство из них. Сегодня кризис Европейского Союза — часть более глобального кризиса капитализма и либеральной демократии, какими мы их знаем. В тех странах и в то время переходные процессы сопровождались появлением новых элит, а народ чувствовал себя победителем. Сегодня всё изменилось.
Итак, надежда, что южную Европу можно трансформировать по модели Центральной и Восточной Европы, может стать слабым местом в берлинской стратегии изменения правил в Евросоюзе.
Сущность пятого урока заключается в том, что если в Европе начнет превалировать динамика распада, то ее результат будет более похож на банковский крах, чем на народную революцию, направленную против Союза. Так, наиболее важным фактором, определяющим шансы Союза на выживание, является вера элит в возможности Союза помочь им в решении собственных проблем. Как замечательно подметил Стивен Коткин, говоря о Советском Союзе, «именно центральная элита, а не независимые движения на периферии привели к краху СССР» [12].
В то время как простые люди могут быть недовольны состоянием дел в Евросоюзе, не восставая против него, правящие элиты стран-членов ЕС могут принять решение о выходе из Союза в страхе утратить контроль над процессами. И даже в момент, когда они задумываются о таких перспективах, их действия (провоцируя всеобщую панику среди тех, кто опасается встать последним в очередь за своими деньгами во время банковского краха) могут внести свою лепту в приближение окончательного коллапса. Парадоксально, что вообще ЕС — это проект европейских элит, питаемый их жаждой демократии. Нынешний Европейский Союз — тоже проект элит, которому угрожает их страх перед демократией. В своих государствах они не способны вывести демократию на европейский уровень из-за нехватки «европейскости» в народных слоях, испуганы широким спектром массовых антиевропейских настроений на национальном уровне. В силу этого многие европейские политики готовы превентивно повернуться спиной к Евросоюзу.
Впервые с момента запуска Европейского проекта после 1945 года понятия «более тесный союз» и «более глубокая демократия» оказываются не в ладах друг с другом.
Пока государства-члены ЕС будут оставаться полностью демократическими, построить политический союз, способный удерживать евро с помощью общей денежной политики, будет невозможно по причине отсутствия поддержки этой идеи гражданами государств. С другой стороны, падение общей валюты может привести к распаду всего Евросоюза и также ускорить крушение местных демократий в некоторых странах востока и юга, особенно Венгрии, Румынии и Греции. Таким образом, в противовес ожиданиям некоторых теоретиков демократии, ЕС не станет жертвой мнимого дефицита демократии в общеевропейских институтах. Его также вряд ли может спасти демократическая мобилизация гражданского общества. Напротив, сегодня весьма распространено разочарование в демократии (господствует общее убеждение, что правительства стран-членов ЕС беспомощны перед лицом глобальных рынков), которое, вероятно, наилучшим образом поможет снизить нарастающее напряжение между целью дальнейшей европейской интеграции и целью углубления демократии в Европе.
Впрочем, было бы легкомысленно утверждать, что такая «усталость от демократии» может сохранить европейский проект, поскольку природа разочарования в демократии существенно отличается от страны к стране. Особенно велика разница между финансово стабильными северными странами (Германия, Нидерланды, Австрия и Финляндия) и странами-должниками (Италия, Испания, Греция и Португалия). Разочарование в текущей политике в обществах по южному окоему Европы может снизить степень их нежелания передавать больше полномочий центру Евросоюза, но не может предотвратить политическое выступление против жестких мер, навязываемых севером. Более того, часть избирателей в странах северной Европы все еще сохраняют веру в институты демократии. А это, вероятно, превратит их в решительных противников политического союза Европы. Вот почему «банковский крах», но не банков, а самой идеи ЕС, мог бы стать одним из сценариев коллапса Евросоюза.
Шестой урок распада Советского Союза связан с тем, что путь к дезинтеграции открывают надежды ЕС на небольшой, но успешно функционирующий и крепкий союз, который может пережить крах еврозоны. В этом контексте стоит взглянуть на политическую логику распада рублевой зоны, что в рамках нашей дискуссии поможет пролить свет на возможность и даже в некоторых отношениях желательность прекращения существования еврозоны. Заметим, впрочем, что по ряду причин сопоставление непростой ситуации, в которой оказалась еврозона, с историей краха рублевой зоны оказывается нелегким делом в силу ряда факторов: природы советской командной экономики, низкой степени ее гибкости, институциональной слабости постсоветских республик и того обстоятельства, что объединяющей СССР идеей была не идея свободного рынка, а трансграничная интеграция по линии наращивания производства.
Справедливым будет признать, что в случае распада еврозоны в характере ее дезинтеграции мы найдем совсем немного сходства с процессом введения собственных валют в постсоветском пространстве. Однако некоторые выводы все-таки можно сделать. Анализируя падение рублевой зоны, Патрик Конвей заметил, что «страны стремятся покинуть общую валютную зону в силу трех причин: 1) национализм, 2) желание уберечь себя от монетарного шока, вызванного состоянием экономики других стран, 3) стремление распространить национальный контроль на сеньораж» [13]. Та же логика справедлива и в отношении еврозоны. В случае с коллапсом СССР прибалтийские республики были единственными, кто покинул общую валютную зону по националистическим причинам. И не случайно поэтому их выход из Союза был наименее болезненным. Другие бывшие республики были вынуждены выйти из этой зоны или из опасений подвергнуться потрясениям извне, или по причине желания сеньоража, и их исход был гораздо более болезненным. Однако в случае с еврозоной национализм не станет главным стимулом выхода из нее ни для одной из стран-членов ЕС. Следовательно, стоит более пристально рассмотреть, как падение рублевой зоны происходило не в странах Балтии, а в других странах постсоветского пространства. В контексте этого опыта бывшего СССР конец рублевой зоны предостерегает ЕС против рациональных ожиданий якобы возможности благодушного и спокойного выхода из общего валютного пространства. Как отметил историк Гарольд Джеймс, «выход, подобный этому, всегда хаотичен и ведет к потере доходов и к инфляции» [14]. Другим поводом для беспокойства стало то обстоятельство, что сохранение монетарного союза в случае политической дезинтеграции будет просто невозможно. В 1991 году президенты России, Белоруссии и Украины решили положить конец Советскому Союзу. При этом они надеялись сохранить общую валюту при независимом управлении государствами. Однако последующие два года показали, что она не может существовать в условиях высокой инфляции и разорванных политических связей. Усилиям России обуздать гиперинфляцию и совершить переход к рыночной экономике угрожала проинфляционная политика других республик. Таким образом, логика рыночных реформ шла вразрез с намерением уберечь от изменений рублевую зону, что привело к отмене общей валюты.
Поэтому когда политические аналитики размышляют о желательности «северного евро» или «южного евро» и о перспективах их появления, им следует вспоминать о той памятной встрече на высшем уровне, ознаменовавшей конец Советского Союза. Им следует также учитывать одно очень важное обстоятельство. Руководители России, Белоруссии и Украины помышляли вовсе не о похоронах, а, напротив, о рождении более крепкого и хорошо функционирующего союза между странами, имеющими больше сходств, нежели различий во взглядах и интересах. Но предполагаемое начало оказалось действительным концом, потому что если процесс распада запущен, никому не под силу остановить его на полпути. Подчеркнем, что стремление построить более сплоченный Евросоюз по принципу сходства, а не различия государств-членов, может привести к дезинтеграции. Это случится именно тогда, когда и политические элиты, и народ выразят неудовлетворение существующим положением вещей, будучи в то же время испуганы перспективой распада Союза, который не впишется в будущее глобального мира.
Седьмой, и самый тревожащий урок, который преподнес СССР, касается проблемы гибкости. При угрозе дезинтеграции политическим деятелям следует делать ставку на гибкость и удерживаться от естественного побуждения быть жесткими в действиях и принятии решений, рассчитанных на долгосрочную перспективу. Ведь если эти решения окажутся неудачными, они только подстегнут процесс распада. К сожалению, в настоящий момент творцы европейской политики пытаются сохранить Союз, принимая решения, решительно ограничивающие выбор как национальных правительств, так и народа. Так, избиратели в странах, подобных Италии и Греции, могут сменить правительства, но не могут изменить политику, поскольку творцы экономических решений не избираются на выборах. Такая стратегия обещает более стабильную структуру государственных институтов, но она же порождает опасность непредсказуемых реакций со стороны народных масс. Сердцевиной же европейского проекта является приоритет политики. Европейцы вынесли из уроков 1920-х и 1930-х годов убеждение, что демократия должна «корректировать» рынки в целях достижения политической и социальной стабильности. Нынешние политики, поощряемые европейскими лидерами, пытаются в новом издании Евросоюза лишить политику прежней главенствующей роли. Они надеются, что новая политика финансовой дисциплины уменьшит политический прессинг в сторону ЕС. Но пока эксперты спорят, взвешивают все за и против жестких политических мер, есть риск упустить из виду важнейшую вещь: провал жесткой политики автоматически подстегнет кризис, и таким образом сделает выживание Союза еще более трудным. Сейчас уже очевидно, что ЕС не может уцелеть, если общая валюта не поддерживается общим стратегическим валютным запасом. Но может ли выжить ЕС как союз аскетичных государств, где творцы экономических решений не избираются на выборах, и поэтому политика Евросоюза оказывается только политикой европейской идентичности? Как ответ на тезис «альтернативы все равно не существует» в народ может очень скоро пойти утверждение «любая альтернатива лучше».
Итак, какой же урок могут извлечь европейские лидеры из краха Советского Союза? Прежде всего, уяснить: чтобы выжить, нужно сперва точно понять свои страхи, потому что, как замечает Макбет после встречи с ведьмами, «подлинные страхи слабей, чем ужасы воображенья» (перевод М. Лозинского).
Примечания