На заре информационного века кризис легитимности лишает институты индустриальной эпохи их смысла и их функций. Современное национальное государство, над которым начинают довлеть глобальные сети богатства, могущества и информации, переживает значительное сужение своего суверенитета. Прибегая к попыткам стратегического вмешательства в эти глобальные проблемы, оно теряет возможность представлять контингента избирателей, организованные по территориальному признаку. В мире, где каждое явление становится неоднозначным, разрыв между нациями и государствами, между политикой представительства и политикой вмешательства ведет к распаду политически подотчетной единицы, на которой строилась либеральная демократия в течение двух последних столетий. Упадок государства всеобщего благоденствия, сняв с общества определенную бюрократическую нагрузку, привел к ухудшению условий жизни большинства его граждан, к разрыву исторического социального контракта между капиталом, трудом и государством, к значительной утрате социальной защищенности, обеспечение которой в глазах рядового человека составляло саму суть существования правительства. Страдая от интернационализации финансовой и производственной сферы, неспособное адаптироваться к сетевой структуре фирм, к индивидуализации труда, сталкиваясь с проблемой изменения пропорций занятости в результате исчезновения разделенности работников по признаку пола, рабочее движение перестает выступать в качестве основного фактора социальной сплоченности и представителя интересов рабочего класса. Оно не исчезает, но становится, главным образом, политическим агентом, одним из привычных социальных институтов. Основные конфессии, практикующие нечто вроде светской формы религии, зависящей либо от государства, либо от рынка, во многом утрачивают свою способность диктовать прихожанам их действия в обмен на спасение души и распродажу небесной недвижимости. Оспаривание роли старшего наряду с кризисом семьи с ее иерархией нарушает упорядоченную последовательность передачи культурных кодов от поколения к поколению и колеблет основы личной защищенности, заставляя тем самым мужчин, женщин и детей искать новый образ жизни. Политические доктрины, основывающиеся на промышленных институтах и организациях, начиная от демократического либерализма, зиждущегося на национальном государстве, и кончая опирающимся на труд социализмом, в новых социальных условиях оказываются лишенными своего практического смысла. В результате этого они теряют привлекательность и, в стремлении выжить, идут по пути бесконечных мутаций, болтаясь за спиной нового общества, как пыльные знамена забытых войн.
В результате всех этих процессов иссякли истоки того, что я называю легитимной самобытностью. Институты и организации гражданского общества, которые строились вокруг демократического государства, вокруг социального контракта между капиталом и трудом, превратились в пустые скорлупки, все менее соотносящиеся с жизнью людей. <...> Трагедия и фарс заключаются в том, что в тот момент, когда большинство стран мира наконец завоевали себе доступ к институтам либерализма (которые, на мой взгляд, являются основой любой политической демократии), эти институты оказались столь далеки от структур и процессов, играющих сегодня реальную роль, что большинству они представляются издевательской усмешкой на новом лице истории. В конце тысячелетия голыми оказались и король, и королева, и государство, и гражданское общество, а их граждане-дети разбросаны ныне по самым различным приютам.
Распад единой самобытности, равнозначный распаду общества как разумной социальной системы, вполне может оказаться приметой нашего времени. Ничто не говорит о возникновении новых форм самобытности, о том, что социальные движения будущего должны воссоздать цельность общества, что появятся новые институты, обращенные в светлое завтра. На первый взгляд, мы являемся свидетелями становления мира, который состоит из одних рынков, сетей, индивидуумов и стратегических организаций и, на первый взгляд, подчиняется структурам «рациональных ожиданий», за исключением тех случаев, когда подобный «рациональный индивидуум» внезапно может пристрелить своего соседа, изнасиловать маленькую девочку или распылить в метро нервно-паралитический газ. Этот новый мир не испытывает необходимости ни в какой форме самобытности: базовые инстинкты, рычаги власти, нацеленность на свои собственные интересы, а на макросоциальном уровне, "отчетливые черты кочевника-варвара, <...> угрожающего разрушить все границы и делающего проблематичными международные политико-юридические и цивилизованные нормы"[i] . Точкой опоры этого мира могли бы стать, как мы уже убеждаемся в ряде стран, национальное самоутверждение на останках государственных структур, отказ от любой претензии на легитимность, забвение истории и взятие на вооружение принципа власти во имя самой власти, иногда задрапированного в тогу националистической риторики. <...> Перед нами предстают зародыши общества, Weltanschauung которого способно раздваиваться между старой логикой Macht и новой логикой Selbstanschauung[ii] .
Однако мы также отмечаем и становление мощной «самобытности сопротивления», которое находит себе опору в ценностях сообщества и не поддается напору глобальных тенденций и радикального индивидуализма. Такая самобытность строит свое сообщество на традиционных ценностях Бога, нации и семьи, возводя укрепления вокруг своего лагеря, созданного по этническому и территориальному признакам. Самобытность сопротивления не ограничивается традиционными ценностями. Она также может строиться при помощи (и вокруг) проактивных социальных движений, предпочитающих утверждать свою самостоятельность именно через общинное сопротивление, пока они не наберутся достаточных сил для того, чтобы подняться в наступление против институтов угнетения, которым они противостоят. В целом это справедливо в отношении женского движения, создающего свое пространство там, где может формироваться новое антипатриархальное сознание; именно так обстоит дело в отношении движений за сексуальное освобождение, чьи пространства свободы, начиная от баров и кончая соседскими кварталами, выступают в качестве основных средств самоутверждения. Даже движение экологистов, конечный горизонт которого уходит в космос, чаще всего начинается в малых сообществах по всему миру, защищая сначала пространство, прежде чем вступить в схватку со временем.
Таким образом, самобытность сопротивления получает в обществе сетевых структур столь же повсеместное распространение, как и индивидуализм, что является результатом исчезновения некогда существовавшей легитимизирующей самобытности, на основе которой в промышленную эпоху строилось гражданское общество. Однако эта самобытность только сопротивляется, а в коммуникацию вступает крайне редко. Она не вступает в контакт с государством, за исключением случаев борьбы и проведения переговоров с ним по поводу защиты своих особых интересов и ценностей. Она редко взаимодействует с другими видами самобытности, поскольку строится на четко определенных принципах, в соответствии с которыми понятия «свой» и «чужой» определены раз и навсегда. А поскольку свой путь к выживанию такая самобытность видит в логике сообщества, индивидуальные самоопределения здесь не приветствуются. Таким образом, складывается картина, один из компонентов которой составляет доминирующая, глобальная элита, существующая в пространстве потоков и состоящая, как правило, из индивидуумов, обладающих менее ярко выраженной самобытностью («граждане мира»); но на этой картине одновременно присутствуют и люди, сопротивляющиеся лишению своих привилегий в экономической, культурной и политической областях и тяготеющие к самобытности сообщества.