Статья профессора славистики и антропологии Принстонского университета С. Ушакина посвящена использованию методологии постколониальных исследований применительно к историческим дебатам в Беларуси.
«Инспирированное “Москвой” партизанское движение, с одной стороны, провоцировало немцев на дополнительную, “внеплановую” жестокость, а с другой (что, возможно, еще хуже), — двигало самих белорусов на неестественную для них, ненужную и в конечном итоге гибельную борьбу с оккупацией. …Для самого белорусского народа партизанское движение было чужеродным, напрасным и большей частью враждебным делом. Оно несло опасность смерти в значительно большей степени, чем сама оккупация. Ни с социально-политической точки зрения… ни по естественному стремлению уберечь себя, семью, род — идея борьбы с оккупацией не могла быть воспринята народом как жизненная необходимость»...
Если в конце 1980-х — начале 1990-х годов пересмотр истории партизанского движения привлек внимание к сложностям «партизанщины» с ее плохой управляемостью и случаями опасного безрассудства, то современные интерпретации партизанского движения мотивированы явным желанием вынести фигуру партизана вообще за скобки местного — национального — контекста. Постколониальное остранение в данном случае реализуется как акт ретроактивного вытеснения. Вытеснение это носит вполне отчетливый политический характер. Например, Дарья Ситникова, исследовательница из Беларуси, в своей недавней работе, посвященной «концепции партизана», старательно проводит грань между «советским» и «белорусским», заключая: белорусский советский общенациональный миф партизан(ств)а является на деле советским/имперским мифом партизанства, в котором белорусам (как народу) фактически отведена служебная роль самоотверженных идеологических борцов с врагом метрополии. В данном контексте фигура Партизана приобретает откровенно колониальные коннотации.
Как и фигура фашиста, фигура партизана становится знаком вторжения — в данном случае с востока. Важно и другое. Подчиненное положение белорусов выступает здесь своеобразной инверсией господства; субъективность понимается не процессуально — как итог диалогических (хотя и неравных) отношений, но как нечто онтологически данное, независимое от сиюминутного контекста. Отсюда и характерный негативизм этого типа постколониальности, который проявляет себя, прежде всего, через жест отрицания — будь то форма идентичности, языковое поведение или тип деятельности, воспринимаемые как навязанные сверху. В отличие от исследователей угнетенных (subaltern studies) Южной Азии, которые видели в структурах господства и подчинения источник колониальной дееспособности, смещающий и дестабилизирующий эти самые структуры подчинения, постсоветские постколониалисты, как правило, сводят свою критику структур господства к операции дистанцирования по отношению к историческому опыту, который не должен был бы вообще иметь места.
Как можно понять и объяснить эти стратегии самоустранения и самоотчуждения по отношению к темам и событиям, которые совсем недавно казались ключевыми элементами национальной идентичности? В своем исследовании структурно сходных практик социальной и символической диссоциации в веймарской Германии Питер Слотердайк предложил ряд концепций, которые мне кажутся крайне полезными для понимания логики постколониальных остранений в современной Беларуси (и шире — в бывшем Советском Союзе). Опираясь на анализ художественных и социальных проявлений так называемого «осажденного сознания», Слотердайк описывает эти практики самоэвакуации как «стратегический имморализм». В основе этих практик ухода от моральной оценки и морального выбора лежит, как ее определяет философ, «циническая структура» — такая форма социального поведения и такая организация дискурсивного производства, которые делают возможными проявления социального отчуждения, не прикрытого фиговыми листками фантазий о лучшем будущем.
Концепции Слотердайка, иными словами, позволяют увидеть в стратегическом имморализме постсоветской постколониальности не столько банальный уход от ответственности, сколько попытки обозначить свое изначальное несовпадение с поведенческими и концептуальными структурами, которые не поддавались контролю. Или чуть иначе: в условиях отсутствия пространственной и символической автономии стратегический имморализм фактически обнажает классическую структуру колониального сознания, известного, например, по работам историков Индии. Имморализм в данном случае является симптомом, формой признания разрыва между структурами господства и теми, кто вынужден их воплощать.
Мне бы хотелось, однако, отметить принципиальное различие между классическим (южноазиатским) постколониализмом угнетенных и постколониальными историями угнетения, создающимися в бывшем Советском Союзе. И для Слотердайка, и для историков Индии «циническая структура» во многом являлась формой признания факта отсутствия иных пространственных альтернатив, с одной стороны, и желания продемонстрировать опыт гетерогенного сосуществования с «режимом оккупации», с другой. Дистанцирование, иными словами, является здесь знаком неполной идентификации с господствующим символическим порядком.
Логика белорусского постколониализма отличается не столько своей структурой, сколько временной направленностью. Ретроспективный характер постсоветского постколониализма во многом проявляется в том, что дискурсивное отчуждение оказывается формой временного эскапизма. В фокусе не столько преодоление колониального опыта сегодня, сколько поиск лучшей империи в прошлом, будь то Великое княжество Литовское, или Речь Посполита и т.п. , — империи, в которой не было места ни полицаям, ни партизанам. Империи, в контексте которой можно было выстроить иную — в данном случае, несоветскую — генеалогию нации.