Синеокие™ идеологи: не читали нихуя мы никакого Фукуямы.
Ну так, блядь, щаз будете читать!
Что-то странное происходит в мире. И глобальный финансовый кризис, начавшийся в 2008 г., и текущий кризис евро стали следствием функционирования модели слабо регулируемого финансового капитализма, которая сформировалась за последние 30 лет. Тем не менее, несмотря на широко распространенное раздражение мерами по спасению Уолл-стрит, существенного роста левого американского популизма не произошло. Вполне понятно, что движение «Захвати Уолл-стрит» будет набирать силу, однако самым динамичным популистским движением на сегодняшний день является правая Партия чаепития, основная мишень которой – регулирующее государство, стремящееся защитить простых граждан от финансовых спекулянтов. Нечто похожее происходит и в Европе, где левые слабы, а активность правых популистских партий, наоборот, растет.
Можно назвать несколько причин отсутствия мобилизации левых, но главная из них – это провал в сфере идей. Для прошлого поколения идеология базировалась на экономике, поддержанной либертарианским правом. Нынешние левые не смогли предложить ничего, кроме возврата к старой социал-демократии. Отсутствие убедительного прогрессивного контрнарратива – опасно, поскольку конкуренция оказывает на интеллектуальные дебаты столь же благоприятное воздействие, как и на экономическую деятельность. А серьезная интеллектуальная дискуссия совершенно необходима, поскольку нынешняя форма глобализированного капитализма разрушает социальную базу среднего класса, на котором держится либеральная демократия.
Демократическая волна
Общественные силы и условия не просто «определяют» идеологии, как утверждал когда-то Карл Маркс, идеи не способны обрести силу, если они не обращены к нуждам большого количества обычных людей. Либеральная демократия является сегодня основной идеологией практически во всем мире, отчасти потому, что она отвечает потребностям тех или иных социально-экономических структур и продвигается ими. Изменения в этих структурах могут иметь идеологические последствия, точно так же идеологические изменения – привести к социально-экономическим переменам.
Почти все влиятельные идеи, формировавшие человеческое общество до последних 300 лет, были по своей природе религиозными, кроме одного важного исключения – конфуцианства в Китае. Первой крупной светской идеологией, имевшей долгосрочное воздействие на общемировое развитие, стал либерализм, доктрина, связанная с ростом в XVII веке сначала торгового, а затем промышленного среднего класса в определенных частях Европы. (Под «средним классом» я имею в виду людей, которые по своим доходам не находятся на вершине или на дне общества, получили хотя бы среднее образование и владеют недвижимостью, товарами длительного пользования или собственным бизнесом.)
Как утверждали мыслители-классики – Локк, Монтескье, Милль, – либерализм предполагает, что легитимность государства основывается на его способности защищать индивидуальные права граждан, при этом государственная власть должна ограничиваться законом. Одно из основополагающих прав, которые должны быть защищены, – это право на частную собственность. «Славная революция» 1688–1689 гг. в Англии имела ключевое значение для развития современного либерализма. Тогда впервые был закреплен конституционный принцип – государство не может на законных основаниях облагать налогом граждан без их согласия.
Вначале либерализм необязательно подразумевал демократию. Виги, поддерживавшие конституционное уложение 1689 г., преимущественно были самыми богатыми собственниками Англии, парламент того периода представлял менее 10% населения. Многие классические либералы, включая Милля, очень скептически относились к добродетелям демократии: они считали, что ответственное политическое участие требует образования и определенного статуса в обществе, т.е. наличия собственности. До конца XIX века практически во всех странах Европы избирательное право ограничивалось имущественным и образовательным цензом. Избрание Эндрю Джексона президентом США в 1828 г. и его решение об отмене имущественного ценза при голосовании, по крайней мере для белых мужчин, стало первой важной победой на пути к устойчивым принципам демократии.
В Европе исключение значительного большинства населения из политического процесса и рост рабочего класса подготовили почву для появления марксизма. «Коммунистический манифест» был издан в 1848 г., когда революции полыхали почти во всех крупных странах Европы, кроме Великобритании. Так начался век борьбы за лидерство в демократическом движении между коммунистами, готовыми отказаться от процедурной демократии (многопартийные выборы) в пользу того, что считали содержательной демократией (экономическое перераспределение), и либеральными демократами, которые верили в расширенное политическое участие при обеспечении верховенства закона, защищающего индивидуальные права, включая право частной собственности.
На кону стояла поддержка нового промышленного рабочего класса. Ранние марксисты считали, что смогут победить благодаря численному превосходству: когда избирательное право было расширено в конце XIX века, такие партии, как британские лейбористы и немецкие социал-демократы, начали стремительно расти, представляя угрозу гегемонии консерваторов и традиционных либералов. Подъем рабочего класса вызвал ожесточенное сопротивление, часто с применением недемократических средств, в ответ коммунисты и многие социалисты отказались от формальной демократии, выбрав путь прямого захвата власти.
В первой половине XX века среди прогрессивных левых существовал прочный консенсус. Они единодушно полагали, что некая форма социализма – государственный контроль основных отраслей экономики в целях обеспечения равного распределения богатства – неизбежна для всех развитых стран. Даже экономист-консерватор Йозеф Шумпетер мог написать в своей книге «Капитализм, социализм и демократия» в 1942 г., что социализм в конечном итоге одержит победу, потому что капиталистическое общество в культурном плане подрывает само себя. Подразумевалось, что социализм в современном обществе представляет волю и интересы подавляющего большинства.
Но даже когда на политическом и военном уровне разыгрывались великие идеологические конфликты XX столетия, в социальной сфере происходили важнейшие изменения, подрывавшие марксистский сценарий.
Во-первых, реальный уровень жизни рабочего класса продолжал повышаться, в итоге многие рабочие или их дети смогли перейти в средний класс. Во-вторых, в относительном измерении численность рабочего класса перестала расти и даже начала сокращаться, особенно во второй половине XX века, когда сфера услуг стала вытеснять промышленное производство в так называемых постиндустриальных экономиках. Наконец, появилась новая группа бедных или обездоленных, располагающаяся ниже рабочего класса – неоднородная смесь расовых или этнических меньшинств, недавние иммигранты, а также такие социально изолированные группы, как женщины, гомосексуалисты или инвалиды. В результате этих изменений старый рабочий класс большинства индустриально развитых обществ превратился в еще одну группу интересов, использующую политическую власть профсоюзов для защиты с таким трудом достигнутых ранее благ.
Кроме того, экономический класс не стал тем знаменем, под которым можно было бы мобилизовать на политические действия население индустриально развитых стран. Второй Интернационал получил тревожный сигнал в 1914 г., когда рабочие Европы отвергли призывы к классовой борьбе, сплотившись вокруг консервативных лидеров, выкрикивавших националистические лозунги; такая схема работает и сегодня.
Многие марксисты пытались объяснить это так называемой теорией неправильной адресации в терминологии философа Эрнеста Геллнера: «Точно так же как радикальные мусульмане-шииты полагают, что архангел Джабраил сделал ошибку, передав Мухаммеду послание, предназначавшееся Али, так и марксисты предпочитают думать, что дух истории или человеческое сознание совершило ужасный промах. Тревожный призыв был направлен классам, но по какой-то страшной почтовой ошибке его получили нации».
Геллнер считает, что на современном Ближнем Востоке религия выполняет функцию, сходную с национализмом: она эффективно мобилизует людей, поскольку, в отличие от классового сознания, имеет духовное и эмоциональное содержание. Так же как в конце XIX века европейский национализм был обусловлен перемещением населения из сельской местности в города, так и исламизм – это реакция на урбанизацию в современном обществе на Ближнем Востоке. Письмо Маркса никогда не будет доставлено адресату под именем «класс».
Маркс полагал, что средний класс или по крайней мере слой, владеющий капиталом, который он называл «буржуазией», всегда будет оставаться небольшим, привилегированным меньшинством в современном обществе. Вместо этого буржуазия и средний класс в целом в итоге стали представлять собой подавляющее большинство населения наиболее развитых стран, что стало серьезной проблемой для социализма. Со времен Аристотеля мыслители считали, что стабильная демократия основывается на широком среднем классе, а общества, разделенные на богатых и бедных, подвержены олигархическому доминированию и популистским революциям.
Когда большинству развитых стран удалось создать общество, основывающееся на среднем классе, привлекательность марксизма начала таять. Среди немногих мест, где левый радикализм остается влиятельной силой, – районы с высоким уровнем неравенства, такие как Латинская Америка, Непал и бедные регионы Восточной Индии.
То, что политолог Самюэль Хантингтон назвал «третьей волной» глобальной демократизации, которая началась на юге Европы в 1970-х гг. и достигла кульминации с падением коммунистических режимов в Восточной Европе в 1989 г., увеличило число выборных демократий в мире с почти 45 в 1970 г. до более чем 120 в конце 1990-х годов. Экономический рост привел к возникновению нового среднего класса в таких странах, как Бразилия, Индия, Индонезия, ЮАР и Турция. Как отмечал экономист Мойзес Наим, этот средний класс относительно хорошо образован, владеет собственностью и технологически связан с внешним миром. Он предъявляет требования к правительству и легко мобилизуется благодаря доступу к технологиям. Поэтому неудивительно, что главными активистами «арабской весны» стали образованные тунисцы и египтяне, чьи ожидания, связанные с рабочими местами и политическим участием, не могли быть реализованы при существовавших диктаторских режимах.
Представители среднего класса необязательно поддерживают демократию в принципе: как и все остальные, они являются акторами, движимыми личными интересами, они хотят защищать свою собственность и положение. В таких странах, как Китай и Таиланд, представители среднего класса опасаются требований бедного населения о перераспределении благ, и поэтому поддерживают авторитарные правительства, которые защищают их классовые интересы. Кроме того, демократия не всегда удовлетворяет ожидания среднего класса, и, если этого не происходит, в среднем классе могут произойти волнения.
Не худшая альтернатива?
Сегодня существует глобальный консенсус по поводу легитимности либеральной демократии, по крайней мере в принципе. Как пишет экономист Амартия Сен, «хотя демократия не практикуется повсеместно и далеко не везде принимается, согласно общемировой точке зрения, демократическая форма правления сейчас достигла статуса, когда ее считают в целом правильной». В наибольшей степени ее принимают в странах, достигших того уровня материального благополучия, когда большинство граждан может считать себя представителями среднего класса, поэтому наблюдается корреляция между высоким уровнем развития и стабильностью демократии.
Некоторые общества, такие как Иран и Саудовская Аравия, отвергают либеральную демократию, отдавая предпочтение исламской теократии. Однако эти режимы – тупиковый путь развития и поддерживаются только благодаря огромным запасам нефти. В свое время арабский мир стал исключением из третьей волны демократизации, но «арабская весна» показала, что и там общество может быть мобилизовано против диктатуры точно так же, как это произошло в Восточной Европе и Латинской Америке. Разумеется, это не означает, что в Тунисе, Египте или Ливии путь к правильно функционирующей демократии будет простым или идеально прямым, но позволяет предположить, что стремление к политической свободе не является характерной особенностью культуры европейцев и американцев.
Самый серьезный вызов либеральной демократии в сегодняшнем мире бросает Китай, который сочетает авторитарную форму правления с частично рыночной экономикой. Китай унаследовал длительную и гордую традицию бюрократического правления высокого качества, которая насчитывает два тысячелетия. Китайским лидерам удалось совершить очень сложный переход от централизованного, планового хозяйства советского типа к динамичной и открытой экономике, и, нужно отметить, они справились с этой задачей достаточно компетентно – честно говоря, с большей компетентностью, чем демонстрируют сейчас американские лидеры в осуществлении своей макроэкономической политики. Многие сегодня восхищаются китайской системой не только из-за экономических показателей, но и потому, что она позволяет принимать масштабные, сложные решения достаточно быстро по сравнению с агонией и политическим параличом, от которых в последние несколько лет страдают Соединенные Штаты и Европа. После недавнего финансового кризиса сами китайцы начали пропагандировать «китайскую модель» в качестве альтернативы либеральной демократии.
Однако китайский путь вряд ли станет серьезной альтернативой либеральной демократии за пределами Восточной Азии. В первую очередь он имеет определенную культурную специфику: китайская форма правления строится на основе длительной традиции меритократического рекрутирования, экзаменов для приема на государственную службу, особой роли образования и уважения к авторитету технократов. Немногие развивающиеся страны могут успешно перенять эту модель, те, кому это удалось, например Сингапур и Южная Корея (по крайней мере в ранний период), уже находились в китайской культурной зоне. Сами китайцы скептически относятся к экспорту своей модели, так называемый пекинский консенсус – это скорее западное изобретение, чем китайское.
Также неясно, насколько устойчива эта модель. Ни обеспечиваемый экспортом рост, ни принятие решений сверху вниз не будут вечно приносить результаты. Тот факт, что китайское правительство не разрешило открыто обсуждать катастрофу на высокоскоростной железной дороге прошлым летом и не смогло привлечь к ответственности Министерство путей сообщения, позволяет предположить, что существуют и другие бомбы замедленного действия, скрытые за фасадом эффективного принятия решений.
Наконец, Пекин уязвим с моральной стороны. От руководителей на разных уровнях не требуется уважения достоинства граждан. Еженедельно происходят протесты против отъема земель, экологических нарушений или коррупции со стороны какого-нибудь чиновника. Пока наблюдается стремительный рост, эти злоупотребления удается скрывать. Но он не будет продолжаться всегда, и властям придется заплатить высокую цену за накопившееся недовольство. У режима больше нет идеала, вокруг которого можно объединить людей, Компартия, якобы придерживающаяся принципов равенства, управляет обществом, где процветает неравенство.
Поэтому стабильность китайской системы ни в коей мере не может восприниматься как аксиома. Китайское правительство утверждает, что в силу культурных особенностей граждане всегда отдадут предпочтение благополучной, обеспечивающей рост диктатуре, отказавшись от неспокойной демократии, которая угрожает социальной стабильности. Но вряд ли растущий средний класс в Китае будет вести себя совершенно иначе, чем в других регионах мира. Другие авторитарные режимы могут попытаться повторить успех Пекина, но маловероятно, что большая часть мира через 50 лет будет выглядеть как сегодняшний Китай.
Будущее демократии
Сегодня в мире существует взаимосвязь между экономическим ростом, социальными изменениями и главенством либерально-демократической идеологии. И при этом конкурентоспособная идеологическая альтернатива не вырисовывается. Однако некоторые тревожные экономические и социальные тенденции, если они сохранятся, могут поставить под угрозу стабильность современных либеральных демократий и развенчать демократическую идеологию в ее нынешнем понимании.
Социолог Баррингтон Мур когда-то категорически заявил: «Нет буржуа – нет демократии». Марксисты не осуществили свою коммунистическую утопию, потому что зрелый капитализм создал общество, основой которого был средний, а не рабочий класс. Но что если дальнейшее развитие технологий и глобализации подорвет средний класс и сделает невозможным достижение статуса среднего класса для большинства граждан развитой страны?
Многочисленные признаки того, что эта фаза развития началась, уже видны. С 1970-х гг. в США средние доходы в реальном измерении переживают стагнацию. Ее экономическое воздействие до определенной степени смягчалось благодаря тому, что в большинстве американских семей за последнее поколение доходы стали получать два человека. Кроме того, как убедительно отмечает экономист Рагурам Раджан, поскольку американцы не хотят участвовать в прямом перераспределении благ, Соединенные Штаты в последние годы используют очень опасную и неэффективную форму перераспределения, субсидируя ипотеку для семей с низкими доходами. Эта тенденция, которой способствовал приток ликвидности из Китая и других стран, за последние 10 лет дала многим простым американцам иллюзию постоянного повышения уровня жизни. Прорыв ипотечного пузыря в 2008–2009 гг. стал жестоким возвращением к среднему уровню. Сегодня американцы пользуются дешевыми мобильными телефонами, недорогой одеждой и Facebook, но все большее число людей не может позволить себе собственный дом, медицинскую страховку или достаточный размер пенсии.
Более тревожный феномен отметили финансист Питер Тиль и экономист Тайлер Коуэн – блага последних волн технологических инноваций непропорционально распределились среди наиболее талантливых и хорошо образованных членов общества. Этот феномен способствовал существенному увеличению неравенства в США за последнее поколение. В 1974 г. 1% самых богатых семей получил доход в 9% от ВВП, в 2007 г. эта доля увеличилась до 23,5%.
Торговая и налоговая политика, возможно, ускорили эту тенденцию, но главным «злом» стали технологии. На ранних этапах индустриализации – в эпоху текстиля, угля, стали и двигателей внутреннего сгорания – блага технологических изменений практически всегда различными путями достигали остальных слоев общества благодаря занятости. Но это не закон природы. Сегодня мы живем в эпоху, которую Шошана Зубофф назвала «эрой умных машин», когда технологии способны заменить многие функции человека, в том числе сложные. Любой большой прорыв в Кремниевой долине означает упразднение низкоквалифицированных рабочих мест в других сферах экономики, и этот тренд вряд ли исчезнет в ближайшее время.
Неравенство существовало всегда как результат природных различий в таланте и характере. Но технологичный мир существенно усугубляет эти различия. В аграрном обществе XIX века люди с математическими способностями не имели особых возможностей зарабатывать на своем таланте. Сегодня они могут стать финансовыми кудесниками или создателями программного обеспечения, получая при этом все большую долю национального богатства.
Другим фактором, подрывающим доходы среднего класса в развитых странах, является глобализация. Со снижением транспортных расходов и расходов на связь, а также с присоединением к глобальным трудовым ресурсам сотен миллионов работников в развивающихся странах, работа, которую прежде в развитом мире выполнял старый средний класс, теперь обходится гораздо дешевле в других местах. При экономической модели, приоритетом которой является максимизация совокупного дохода, аутсорсинг неизбежен.
Разумные идеи и здравая политика могли бы снизить ущерб. Германия проводит успешный протекционистский курс для сохранения значительной части производственной базы и промышленных трудовых ресурсов, при этом ее компании остаются конкурентоспособными в мире. США и Великобритания, напротив, с радостью ухватились за переход к постиндустриальной экономике услуг. Свободная торговля стала уже не теорией, а идеологией: когда члены американского Конгресса попытались ввести торговые санкции против Китая в ответ на заниженный курс юаня, их с негодованием обвинили в протекционизме, как будто игровое поле уже выровнено. Было много радостных разговоров об экономике знаний, о том, что грязная, опасная работа на производстве будет неминуемо вытеснена, а высокообразованные работники займутся интересными креативными вещами. Это оказалось лишь тонкой завесой, скрывающей суровую реальность деиндустриализации. При этом незамеченным остался тот факт, что блага нового порядка сконцентрированы у очень небольшой группы людей в сфере финансов и высоких технологий, интересы которых доминируют в СМИ и общеполитических дискуссиях.
Отсутствующие левые
Одним из самых удивительных явлений после финансового кризиса стало то, что пока популизм принимает преимущественно правые, а не левые формы.
Хотя американская Партия чаепития является антиэлитной по своей риторике, ее члены голосуют за консервативных политиков, действующих в интересах той самой финансовой и корпоративной верхушки, о презрении к которой заявляют. Этому феномену можно найти несколько объяснений, включая глубоко укоренившуюся веру в равенство возможностей, а не равенство результатов, а также то, что культурные вопросы, такие как аборты и право на оружие, пересекаются с экономическими.
Однако главная причина отсутствия левой популистской силы лежит в интеллектуальной сфере. Прошло уже несколько десятилетий с тех пор, как кто-то из левых был способен, во-первых, провести детальный анализ того, что происходит со структурой развитых обществ на фоне экономических изменений, и, во-вторых, предложить реалистичную программу действий, которая имела бы шансы защитить общество, основанное на среднем классе.
Основные направления левой политической мысли последних двух поколений были, честно говоря, провальными как концептуально, так и в качестве инструментов для мобилизации. Марксизм давно умер, а немногие оставшиеся его сторонники уже стоят на пороге домов престарелых. В академических левых кругах его заменили постмодернизмом, мультикультурализмом, феминизмом, критической теорией и другими разрозненными интеллектуальными течениями, которые скорее были сфокусированы на культуре, чем на экономике. Постмодернизм начинается с отрицания возможности какого-либо господствующего нарратива в истории или в обществе, что подрывает его собственный авторитет как рупора большинства, ощущающего предательство элит. Мультикультурализм обосновывает жертвенность практически любой группы чужаков. Невозможно создать массовое движение на базе такой разношерстной коалиции: большинство представителей рабочего класса и низших слоев среднего класса, принесенных в жертву системе, являются консерваторами в культурном плане и не захотят, чтобы их увидели в компании подобных союзников.
Какие бы теоретические обоснования ни использовались в программах левых, их главная проблема – отсутствие доверия. В последние два поколения основная часть левых придерживалась программы социальной демократии, которая сконцентрирована на обеспечении государством ряда социальных благ – пенсий, здравоохранения и образования. Сегодня эта модель себя изжила: социальные системы разрослись, стали бюрократизированными и негибкими; через структуры госсектора они часто на деле контролируются теми самыми организациями, которые по идее должны выполнять чисто служебную административную функцию. И, что еще более важно, они финансово неустойчивы, учитывая старение населения практически везде в развитом мире. Таким образом, когда существующие социал-демократические партии приходят к власти, они уже не стремятся быть чем-то большим, чем просто хранители социального государства, построенного десятилетия назад, ни у кого нет новой, интересной программы, вокруг которой можно объединить массы.
Идеология будущего
Представьте на мгновение неизвестного сочинителя, который, ютясь где-нибудь на чердаке, пытается сформулировать идеологию будущего, способную обеспечить реалистичный путь к миру со здоровым обществом среднего класса и прочной демократией. Какой была бы эта идеология?
Она содержала бы по крайней мере два компонента, политический и экономический. В политическом отношении новая идеология должна подтвердить превосходство демократической политики над экономикой, а также вновь закрепить легитимность государства как выразителя общественных интересов. Но программы, которые она должна продвигать для защиты жизни среднего класса, не могут опираться только на существующий механизм государства всеобщего благоденствия. Эта идеология должна как-то изменить госсектор, сделав его независимым от нынешних заинтересованных лиц и используя при этом новые, базирующиеся на технологиях подходы для предоставления услуг. Она также должна решительно заявить о необходимости перераспределения благ и представить реалистичный путь к прекращению доминирования групп интересов в политике.
В экономическом отношении идеология не может начинаться с осуждения капитализма, как если бы старый социализм по-прежнему являлся жизнеспособной альтернативой. Речь должна идти о коррекции капитализма и о том, в какой степени государство должно помогать обществу приспособиться к изменениям.
Глобализацию нужно рассматривать не как неотвратимый факт, а как вызов и возможность, которые необходимо тщательно контролировать политически. Новая идеология не будет считать рынок самоцелью, скорее она должна оценивать мировую торговлю и инвестиции с точки зрения не только накопления национального богатства, но и вклада в процветание среднего класса.
Однако добиться этой цели невозможно без серьезной и последовательной критики основ современной неоклассической экономики, начиная с таких фундаментальных положений, как суверенность индивидуальных предпочтений, а также представление о совокупном доходе как о точном показателе национального благосостояния. Следует отметить, что доходы людей необязательно отражают их реальный вклад в общество. Но нужно идти дальше, признавая, что даже если рынок труда работает эффективно, природное распределение талантов необязательно справедливо, поэтому человек – не суверенная единица, а существо, которое в значительной степени формируется окружающим его обществом.
Многие из этих идей уже частично высказывались, нашему автору остается только собрать их воедино. Ему также важно избежать проблемы «неправильной адресации». Поэтому критика глобализации должна быть связана с национальными интересами в качестве стратегии мобилизации, при этом последние не должны определяться так упрощенно, как, например, в профсоюзной кампании «Покупайте американское». Продукт станет синтезом идей, как левых, так и правых, отделенных от программы маргинализированных групп, которые сегодня представляют прогрессивное движение. Идеология обречена быть популистской; ее посыл будет начинаться с критики элит, которые позволили пожертвовать благополучием многих ради процветания небольшой группы, а также с осуждения денежной политики, особенно в Вашингтоне, которая приносит выгоду только состоятельным людям.
Опасности, которые подразумевает такое движение, очевидны: отход Соединенных Штатов, в частности, от продвижения более открытой глобальной системы может вызвать протекционистскую реакцию других стран. Во многих отношениях революция Рейгана–Тэтчер увенчалась успехом, как и надеялись ее сторонники, в результате мир стал намного более конкурентоспособным, глобализированным и стабильным. Накоплено огромное богатство, и практически везде в развивающемся мире появился растущий средний класс, что способствовало распространению демократии. Возможно, развитый мир стоит на пороге ряда технологических прорывов, которые не только увеличат производительность, но и обеспечат большое количество рабочих мест для среднего класса.
Но это скорее вопрос веры, а не рефлексии относительно эмпирической реальности последних 30 лет, которая указывает абсолютно противоположное направление. На самом деле есть множество оснований считать, что неравенство сохранится и даже усугубится. Нынешняя система концентрации богатства в США уже работает на собственное укрепление: как отмечает экономист Саймон Джонсон, финансовый сектор использует своих лоббистов, чтобы избежать обременительных и неудобных форм регулирования. Школы для детей из состоятельных семей сейчас лучше, чем когда-либо, а уровень общедоступных школ продолжает ухудшаться. Элиты во всех обществах используют недосягаемые для других возможности доступа к политической системе, чтобы защищать свои интересы, при этом отсутствует уравновешивающая демократическая мобилизация, способная исправить ситуацию. Американская элита отнюдь не исключение.
Однако мобилизации не произойдет до тех пор, пока средний класс в развитых странах останется приверженцем идей прошлого поколения, то есть пока он будет считать, что его интересы лучше обеспечивают более свободные рынки и малые по размеру государственные системы. Альтернативная идея уже на поверхности и должна вот-вот появиться.