Путин и глобальная проекция русской силы

Решил вот размять пальцы и рассмотреть невоенный аспект появления контингента русских войск в Сирии. Давайте немного отслюним календарь назад.

Народ России примерно с середины 2013 года воспринимает Путина исключительно как военного вождя. Не как экономиста, не как юриста, не как чекиста, а именно как Верховного Главнокомандующего. Сам Путин охотно и органично в эту роль вписался и публично демонстрирует своё благодушное отношение к фото- и телесессиям military-style.

Для страны, где каждый нищий в метро выбирает спизженный камуфляж в качестве рабочей одежды, и соответствующая экипировка имеется у любого мало-мальски уважающего себя самостоятельного мужика, это идеальный визуальный образ.

Ну, и не надо забывать, что даже на уровне анекдотов, в бытовой жизни, граждане России всё больше исходят из констатации «ну, так это, наелись мы колбасы». Граждане России не забыли, что Красная Армия всех сильней и «мы прошли с тобой полсвета, если надо – повторим».

Надо сказать, что для реанимации и дальнейшего поддержания высочайшего и совершенно добровольного уровня мобилизационной готовности российского общества большие усилия приложили сопредельные страны. Балтия, Украина, Беларусь, в известном смысле, и, натурально, бывшие союзники по Варшавскому договору – Польша, Чехия, Болгария, Румыния.

С усердием, достойным лучшего применения, вожди этих восточноевропейских республик не жалели политических усилий, направленных на то, чтобы у большого количества граждан России возникло желание хорошенько встряхнуть за шкирку «мир спасённый, мир вечный, мир живой». Не по злобЕ, конечно. А просто за то, что этот восточноевропейский мир начал жидко, но обильно срать на могилы Серёжки с Малой Бронной и Витьки с Моховой.

То есть, согласно доминирующему сейчас общественному мнению, России открыто стали выказывать неуважение. А в пацанской и живущей по понятиям Великой России уважение – это валюта покрепче доллара. И я даже не знаю, как назвать людей, рассчитывавших, что Россия не потребует уважения снова. А, знаю! Дебилы, блядь!

Разумеется, Путин, как давно чаемый русский национальный лидер планетарного масштаба, эти тенденции просёк.

Не, ну а вы бы не просекли? Маечки, трусики, ленточки, «деду за Победу», пацанские базары за интернациональный долг, дни ВДВ, ВМФ, пограничников – они вам ничего не подсказывали? Ну, так, интуитивненько? Разумеется, подсказывали. То есть накал патриотизма всё повышался, а патриотизма без апеллирования к военной славе и успехам не бывает. Не зря же военно-патриотическое воспитание называется сначала военным, а потом уж патриотическим.

В общем, Россия уже в 2013 году ментально и физически была готова вломить кому-нибудь пизды. Поначалу казалось, что вот тут-то как раз очень вовремя подвернулась Украина со своей хунтой.

Появление России на Чёрном море было полностью в духе екатерининских орлов: #Крымнаш, вежливые люди, зелёные человечки, бегство украинской армии без единого выстрела.

Потом восстал Донбасс, пошли гуманитарные конвои, добровольцы, Военторг, и котлы, котлы, котлы… Но тут оказалось, что Путин Украину пожалел.

Я не знаю, почему. Может, никогда и не узнаю. Могу предположить, что он, как ни банально, не захотел убивать блудного сына, которого ещё можно будет принять и простить.

Нельзя сказать, что русское общество безоговорочно поняло и приняло позицию Путина. #Путинслил – всё ещё довольно частый хэштег в Рунете. Да и Украина подвела, прямо скажем. Украина уже два года, исходя соплями и слюнями, решает: «плакать или драться?»

В общем, у страны России и её граждан осталось тяжёлое чувство лёгкой недосказанности. Так мы будем снимать кино или не будем снимать кино? Этот вопрос нельзя было оставить без ответа или отмахнуться от него, швырнув обществу натёртый тракторными гусеницами пресловутый пармезан. Накопленную силу и военно-патриотический настрой требовалось быстро и точечно спроецировать вовне.

Ничто так не повышает авторитет страны в мире, как её способность осуществлять проекции силы в глобальном масштабе. И Путин просто оседлал чётко структурированный и сложившийся тренд, посадив позади Обаму (для картинки).

Сирия, с её затянувшейся гражданской войной и чётко обозначенным противником - ИГИЛ/ISIS, понятным даже общественному мнению Запада, пришлась как нельзя кстати.

И боевые эскадрильи путинских соколов поднялись в воздух.

Ну, как-то так, девушки.

P.S. Про путинских соколов не я придумал. Это сейчас практически официальный термин СМИ России.

Спортсмены сожрали физкультурников

Постсоветская модель спорта существует за счет дотаций, в то время как фокус на массовом участии позволит спорту не только самоокупаться, но и приносить прибыль, утверждает преподаватель МГТУ им. Н.Э. Баумана Андрей Адельфинский в докладе «Социально-экономическая модель спорта», который был представлен на ежегодной конференции «Новой экономической ассоциации» в декабре этого года в МГУ им. М.В. Ломоносова.

Спортсмены «сожрали» физкультурников

Идеолог современных Олимпийских игр барон Пьер де Кубертен полагал, что состязания элитных спортсменов должны мотивировать обывателя заниматься спортом: «чтобы сто человек занимались физической культурой…., нужно чтобы пять человек показывали удивительные результаты». Получается своеобразная пирамида, на вершине которой элитные атлеты, а в основании массовый спорт, или физкультурное движение.

Той же идеи, похоже, придерживается современное российское руководство. «Развитие спорта высоких достижений автоматически приводит к развитию физической культуры, к тому что люди становятся более здоровыми», – такое заявление премьер-министр Дмитрий Медведев сделал еще 2008 году будучи президентом России.

На практике спорт высших достижений с его жестким селективным отбором, высокими затратами и неутилитарными формами состязаний уже не является достаточным мотивирующим фактором для активных любителей. Более того, элитный спорт и массовый давно конкурируют между собой.

Проблема была осознана еще в советские годы. «С началом перестройки в нашей прессе было опубликовано большое количество тезисов, утверждающих что “спортсмены” “сожрали” “физкультурников”, – отмечает Андрей Адельфинский. – Один продукт производства вытеснил другой».  Постсоветская модель спорта, по мнению эксперта, делает ставку на производство элитных (профессиональных) спортсменов, а цель спортивных мероприятий – лишь выявление сильнейших. Массовому потребителю спортивные соревнования преподносятся исключительно, как зрелище. Итог неутешителен – в современной России процент людей, систематически занимающихся спортом, в восемь раз ниже, чем в Германии.

В развитых странах набирает силу альтернативное течение – спорт массового участия. То есть те состязания и те виды, в которых наряду с элитными спортсменами могут соревноваться все желающие. Такая модель, с точки зрения экономики, выигрывает у постсоветской модели, настаивает автор исследования.

Рассмотреть экономическую составляющею обеих систем предлагается на примере триатлона (включает плавание, велогонку и бег по шоссе). Это один из самых быстроразвивающихся на Западе видов спорта – за последние десять лет, по данным Андрея Адельфинского, в США, Великобритании и Германии число членов федераций триатлона удвоилось, а в Испании – утроилось.

Спортсмены сожрали физкультурников

С Рождеством!

С Рождеством Христовым, православные!

С Рождеством!
С Рождеством!

Традиционный секс и подавление возвращенного

Невинная Россия

Идея о том, что Россия не подвержена сексуальным порокам, имеет богатую родословную. В XIX – начале XX века сексуальные расстройства считались в российских образованных кругах плодами цивилизации. Поэтому пороки, порожденные городской жизнью и вездесущей страстью к наживе, никогда не считались важной российской проблемой. У народа, подавляющее большинство которого составляли крестьяне, никаких сексуальных отклонений быть не могло. Эта буколическая сексуальная простота прекрасно вписывалась в общую тенденцию романтизации крестьянства; после 1905 года российские ученые постепенно начали отходить от подобных взглядов, в том числе и от убежденности в сексуальной невинности крестьянства. Между 1905-м и 1930 годами все большее распространение в России стали получать либеральный и чисто медицинский дискурсы.

Но, даже если на селе и существовали сексуальные пороки, их было принято считать «примитивными». Как разъяснял в 1909 году социал-демократ Григорий Новополин, по сравнению с царящим в Париже и Берлине распутством характерные для России сексуальные отклонения были «грубыми и простодушными». Распространение образования, экономическое развитие и успехи медицины должны были в конце концов преодолеть сексуальную безграмотность на селе. В то же время, особенно в 1920-е годы, предметом настоящей борьбы была сексуальность рабочих. С одной стороны, сексуальное поведение пролетария считалось естественным, свободным от мелкобуржуазного ханжества и в основе своей добродетельным, в отличие от буржуазной сексуальности. С другой стороны, рабочие были дезориентированы революцией, гражданской войной и политической неопределенностью периода НЭПа – об утрате ориентиров свидетельствовали грубые насильственные преступления вроде группового изнасилования в Чубаровом переулке, случившегося в Ленинграде в 1926 году. Сексуальность рабочих требовала заботы и времени: коммунистического и медицинского воспитания, сексуального просвещения, поднятия пролетарской сознательности в вопросе о женской эмансипации, санитарно-гигиенической работы, – но также и времени, которое требуется для подъема социалистической экономики и создания условий, благоприятных для естественного выражения целомудренной по сути своей сексуальности. В целом громадный исторический скачок, совершенный благодаря революции, позволял надеяться, что сексуальные пороки Берлина и Парижа так и не укоренятся в русской почве и что этих проблем удастся избежать, а подъем социалистической промышленности не будет сопровождаться буржуазной коммерциализацией сексуальности, и заметные в жизни советских городов сексуальная распущенность, невоздержанность и отклонения отомрут вместе с другими формами «старого уклада».

Гомосексуальность российские радикалы и эксперты тоже рассматривали под этим углом зрения. Соответственно, однополая любовь считалась редкостью среди российского крестьянства, и, если даже либеральный уклон в науку после 1905 года обнаруживал все больше свидетельств в пользу существования гомосексуальности как биологической и психиатрической аномалии, ее все равно считали относительно редким и исключительно городским феноменом. В научном и литературном дискурсе звучали и сочувственные, и враждебные голоса. Тем не менее, если верить Евгению Берштейну, медицинский язык, в рамках которого гомосексуальность рассматривалась как психопатология, в последние предреволюционные годы переживал быстрое превращение в политизированный дискурс: радикальные левые обвиняли правых вырожденцев в том, что те навязывают народу в том числе и эту перверсию. Сегодняшняя культурная война между либералами и консерваторами по поводу прав ЛГБТ имеет, таким образом, столетние корни. После революции 1917 года большевики не выработали никакой четкой и ясной политики по вопросу о гомосексуальности. В 1922 году содомия была декриминализована, отношение к гомосексуалам в интеллигентной среде чаще всего было довольно гуманным; того же взгляда придерживалась и верхушка медицинского сообщества. Международное левое движение приветствовало такой подход, рассматривая его как знак свершившейся в СССР сексуальной революции. Тем не менее московская сексология по-прежнему подходила к предмету с некоторой осторожностью. Советские психиатры редко ссылались на классовые различия, но тем не менее склонялись к тому, чтобы считать гомосексуальность преимущественно буржуазной или аристократической аномалией; подразумевалось, что она отомрет вместе с этими классами.

Об отношении советского психоанализа к гомосексуальности известно очень мало, однако очевидно, что и в этой области были сильны мифы о «невинной» и «примитивной» России. В «Эросе невозможного» Эткинд рассказывает, как преподносил в своем анализе насильственные гомосексуальные импульсы Сергей Панкеев, знаменитый пациент Фрейда из Одессы, и как сам Фрейд, работая над монографией о Панкееве, «человеке-волке», обнаружил в русской сексуальной экзотике полезный инструмент для объяснения бессознательного. «Русский элемент» привлекал Фрейда своей убедительностью: у «примитивных» русских «универсальные механизмы бессознательного» располагались, как он полагал, ближе к поверхности. С точки зрения Фрейда, неправдоподобная история о том, как Панкеев будучи ребенком наблюдал за совокуплением родителей, можно списать либо на распутство, присущее экзотизированному Другому (то есть России, если история действительно имела место), либо счесть фабрикацией бессознательного, которое у русского человека «доступнее» и «примитивнее», чем у «цивилизованных» обитателей Западной Европы. Как сухо отмечает Эткинд, «экзотика требовалась тогда, когда развитие идеи грозило выйти за пределы правдоподобия». То есть в ключевой точке эволюции фрейдовских идей о сексуальности мы обнаруживаем миф о русском примитивизме – этот миф разделяли не только российские элиты, с ним заигрывал и создатель европейского психоанализа. Но как эта «примитивная» Россия осуществила переход к «традиционному сексу», характерному для современного российского дискурса?

Традиционный секс и подавление возвращенного

Белые в США выбирают белых и азиатов, москвичи – иных

Исследование приложения для знакомств в Фейсбуке показало, что азиатские женщины получили наибольшее внимание мужчин всех рас (после выбора партнера внутри своей расы). Среди мужчин фавориты – белые. Наименьшим спросом при знакомстве пользуются чёрные женщины и мужчины-азиаты. В России же, особенно в Москве, межнациональные семьи составляют свыше 50%.

Это исследование было проведено на сайте AYI.com – приложении по интернет-знакомствам в Фейсбуке. Всего было проанализировано взаимодействие 2,4 млн. гетеросексуальных пользователей.

Выяснилось, что женщины получают приглашение к знакомству в 3 раза чаще, чем мужчины. Но наиболее интересные результаты получились при анализе расовых предпочтений пользователей (см. рисунок выше, при нажатии на него можно посмотреть картинку в увеличенном размере). Наивысшим спросом среди женщин всех рас пользуются азиатки, наименьшим – чёрные. Среди мужчин самые популярные – белые, наименее популярные – азиаты. (Цифры показывают «остаток» за вычетом предпочтений в своей расовой группе).

Похожее исследование было не так давно проведено и сайтом знакомств OkCupid. По его итогам было получен похожий результат: после выбора белыми мужчинами белых женщин на втором месте шли азиатки. По данным переписи в США, смешанные браки из белых и чёрных составляли всего 1,5%.

Психологи и этнографы объясняют такой феномен популярности азиатских женщин тем, что те в большинстве своём сохранили приверженность патриархальным отношениям, где мужчине отдаётся ведущая роль в семье. А низкая популярность чёрных мужчин и женщин скорее лежит в области социальных отношений, так как последние в основном имеют низкий статус в американском и европейском обществах.

Профессор Гарвардского Университета Роланд Фрэйер в своем исследовании приводил статистику межрасовых браков в США за период с 1880 по 2000 годы. Как показывает Фрэйер, даже сегодня межрасовые браки в США – крайняя редкость. Лишь 1% белых, 5% черных и 14% азиатов решаются на брак с представителем другой расы. Но и в этом исследовании хорошо видна тенденция большей открытости азиатов к межрасовым бракам.

В России нет такого большого в численном отношении разнообразия рас, как в США и Европе. У нас процентов 95 населения составляют белые, остальные монголоиды и реликтовые народы Сибири и Дальнего Востока (на Западе они проходили бы как азиаты). Обычно в России пользуются понятием межнациональный (а не межрасовый, как на Западе) брак.

Есть подробная статистика таких браков по Москве.

Так, межнациональные браки в Москве русские женщины заключают в два раза чаще (на них приходится 62% случаев такого брака), чем русские мужчины. Изменился и национальный состав в таких типах брака. Ранее, во времена СССР, на первом месте традиционно в соответствии с этническим составом страны, 34% смешанных этнических семей в Москве представляли русские и украинцы. Семьи, состоящие из русских и евреев, составляли 11%, русских и татар – 10%, русских и белорусов – 9%, русских и армян – 4%, столько же русских и мордвы.

Белые в США выбирают белых и азиатов, москвичи – иных

Обещанная аналитическая хуйня

Украинский Тарас и белорусская бульба

В этом тексте я рассматриваю не причины, а последствия. Украинских причин мне не понять, потому что я просто не в теме. Выскажу только предположение, что массовые акции вначале планировались как инструмент борьбы между организованными преступными группировками, которые формируют нынешнюю украинскую элиту. Когда мозговой ресурс для комбинационной игры иссяк, ОПГ перешли к привычным методам разборок.

Технологически украинский Майдан в своей стартовой фазе был организован безупречно, я про эти схемы рассказывал неоднократно, и повторяться не буду. Мне также похуй политическая судьба Януковича и украинского правительства – все эти отставки, импичменты и прочая мутотень с последующим гипотетическим Кличко в роли европеизированного диктатора переходного периода и десятком «умных евреев при киевском генерал-губернаторе» в качестве новой демократической власти.

Вообще, я полагаю, что в Киеве толпа под контролем. С одной стороны её сдерживают полицейские силы, которые, если что, будут пИздить (доказано практикой, что бы там не говорили). С другой – сами организаторы массовых акций, которые явно не желают, чтобы демонстранты, например, вдруг ломанулись штурмовать киевский СИЗО и освобождать Тимоху (а ведь это первая и самая естественная поведенческая реакция неуправляемой толпы). То есть логика поведения толпы, как неуправляемой силы, не действует на практике – нет погромов и грабежей.

Таким образом, команды «валить Януковича!» пока не было. Идёт обычное силовое принуждение по принципу «за рога и в стойло». Именно поэтому ЕС дал внятный сигнал устами анонимного дипломата: «Евросоюз занимает нейтральную позицию, но считает, что ответственные за чрезмерное применение силы должны понести наказание. Если этого не сделает руководство страны, у Евросоюза есть свои средства, включая возможность введения запрета на въезд в европейские государства». Экстренную сходку по Украине в Брюсселе, как вы знаете, собирать не стали. Собственно, это всё, что можно сказать о происходящем в Киеве в первой, так сказать, аппроксимации.

Парадокс, но события на Украине весьма благоприятны для Беларуси. Хотя бы, потому что они позволяют уже сейчас набросать политический сценарий Минска для 2015 года.

Главным фактором пятых президентских выборов в Беларуси станет клиническая форма фобии на любые публичные проявления политической активности. Для белорусской оппозиции сортирная дыра возможностей закроется сразу после окончания ЧМ-2014 по хоккею с шайбой. Как только из Беларуси свалит последний аккредитованный на хоккее западный репортёр, на всех пикетах и перформансах можно ставить жирный крест. Про митинги нехуй и говорить.

Поскольку избирательные технологии в классическом виде в Беларуси в ходе предстоящей кампании применяться не будут, произойдёт окончательное обнуление государственных СМИ, как инструмента предвыборной агитации и пропаганды. Их задача сведётся к тому, чтобы транслировать количественные показатели избирательной кампании и выдать итоговые цифры.

Произойдёт дальнейшее идеологическое сближение Минска и Москвы. Почвой для него станет воинствующий антимайданизм, наведение порядка и дисциплины, укрепление властной вертикали, духовности и актуализация антизападной риторики, вот это вот всё.

Вместе с тем, возможное появление на Украине «коллективного Ющенка» даст Беларуси шанс возобновить закулисные шашни с европейцами при участии антирусских посредников (эти шашни после ухода Саакашвили практически прекратились). Однако именно в этом случае для белорусского экспорта на Украину пиздец особенно близок.

Таким образом, внутриполитическое белорусское поле для манёвра будет размером с играющее очко чуть более чем полностью. Публичную политику выжгут даже из привычного уютного мирка социальных сетей. Внешняя политика перейдёт в стадию тяжёлого неоперабельного метеоризма. А про экономику нехуй и говорить.

Прошу рассматривать всё вышеизложенное как оптимистическую ноту.

Отходники

География отходничества расширилась, но не радикально. И в XIX в. ехали из Каргополя и Великого Устюга в Кронштадт и Тифлис наниматься в прислуги и дворники. И сейчас едут из Темникова в Якутию добывать алмазы, из Торопца и Кашина в Краснодар убирать свеклу. Поскольку скорости перемещения за столетие выросли на порядок, то и сами перемещения отходников стали более частыми. Теперь при расстояниях от 100 до 600–700 км ездят и на неделю-две, а не как раньше — на полгода-год. Но в структурном отношении география отходничества осталась, вероятно, прежней. Сошлемся на наши подсчеты по географии отходничества в восточных районах Вологодской губернии в средине — конце XIX в.

Как и ранее, до ½ всех отходников далеко не забираются, а ищут приработок в окрестностях 200–300 км от дома. На расстояния до 500–800 км (это соответствует перемещению на поезде или автомашине в течение примерно полусуток) уезжают не менее ¾ всех отходников, а на более дальние расстояния, когда время на дорогу начинает составлять существенную долю рабочего времени (более 1/10), уезжают уже около четверти отходников. Люди весьма детально и точно просчитывают экономические составляющие своей трудной деятельности — и не только временные затраты, но и долю заработка, приносимую в хозяйство.

Сколько же денег приносит отходник домой? Против распространенных представлений, отходник в среднем не довозит «большие тыщи» до дому. Заработок на стороне сильно зависит от квалификации и вида деятельности. Строители-плотники за сезон зарабатывают до полумиллиона. Работающие в промышленности, на транспорте и строительстве зарабатывают поменьше — от 30 до 70 тысяч в месяц, но работают почти круглый год. Менее квалифицированные отходники зарабатывают до 20–25 тысяч, а охранники — до 15 тысяч. На круг получается 300–500 тысяч рублей у квалифицированного отходника и 150–200 тысяч — у неквалифицированного. Этот заработок в среднем выше, чем если бы человек работал в своем городе, где заработок не превышает 100–150 тысяч рублей в год.

Так что отходником сейчас быть выгодно. Правда, высококвалифицированным отходником и то в сравнении со своими соседями-бюджетниками или безработными. Потому что если вычесть расходы, которые принужден отходник нести во время работы, то в итоге получится не столь уж великая сумма. По нашим данным, несмотря на обычно крайне плохие условия жизни отходника на месте его работы, несмотря на его стремление максимально сэкономить заработанное и привезти больше денег домой, при среднем заработке в 25–40 тысяч рублей он вынужден потратить около 5–15 тысяч рублей в месяц на свое проживание в городе. Так что домой привозит отходник не 50–70 тысяч, как говорит, а обычно не более 20–25 тысяч ежемесячно.

Что же дома у отходника? Здесь у него семья, хозяйство и соседи. И потратить заработанное он собирается на детей, на дом, на хозяйство и на отдых. Вот на эти четыре основных статьи необходимых и престижных расходов и тратят все заработанное отходники. Структура расходов в семьях отходников может сильно отличаться от таковой в семьях бюджетников или пенсионеров. Поскольку по этому признаку отходники выделяются среди своих соседей, это способствует развитию зависти и недоброжелательного отношения к ним. В целом же отношения с соседями у отходников обычные, добрые; соседи давно поняли, насколько труд отходника тяжел, зависть переложена жалостью. Да и престижного потребления отходника соседям не видно, воочию завидовать нечему.

А вот реальный общественный статус отходника не составляет предмета зависти соседей. Отходник в местном обществе часто не располагает многими ресурсами, к которым допущен бюджетник, особенно бюджетник на государевой службе. Причина этого видится нам в «удаленности от государства» людей с таким образом жизни (Плюснин, 1999). Ни местная муниципальная власть, ни тем более государственная, не «видят» этих людей ни в качестве трудовых ресурсов, ни в качестве объекта для попечения, достойного общественных льгот. Значительная часть отходников не регистрируют свою деятельность, оказывают услуги, минуя государство. Плоды их труда государство не вкушает. Их перемещения по городам и регионам не могут быть прослежены. Они неконтролируемы, не «прописаны», не «укрепощены». Если же исходить из нашего предположения, что едва ли не 2/5 всех российских семей участвуют в отхожих промыслах, то объем «невидимой» для государства (и потому «теневой») производящей деятельности такой массы людей представляется огромным. Но так ли нужен государству этот «огромный невидимка»? Он, почти исключенный из социальных государственных программ, находящийся вне государственного контроля экономики, исключен и из политической деятельности. Хотя отходники и участвуют в «электоральном процессе», они по большому счету неинтересны власти как неважные политические субъекты. Отходник слишком в стороне от местной власти. Он полезен ей только лишь тем, может быть, что находится в составе постоянного населения на муниципальной территории и на его душу разверстывается доля дотаций и субсидий, получаемых местной администрацией для обустройства вверенной территории. Вот этим «душевым паем», как учетная демографическая единица только и полезен отходник. Он, правда, говорят, привозит много денег и тем самым вроде бы стимулирует экономику района, повышая покупательную способность населения. Это обычно единственный аргумент в пользу отходника.

Отходники

Политические выгоды нищеты

И хотя все знают, что за последние 20 лет никакого реального улучшения в жизни граждан не произошло, сам призыв обычно не ставится под сомнение. Ведь причины его невыполнения так очевидны: неизлечимые язвы и хвори плановой экономики, низкая квалификация хозяйственных руководителей, непомерные расходы на оборону, гигантское разрастание партийно-бюрократической машины. Поэтому принято считать, что хоть в этом лозунге пропаганда не лжет. Что власть и хотела бы поднять жизненный уровень, да просто не знает, как это сделать.

Удобная бедность и опасное процветание

Конечно, и в коммунистическом мире существуют градации. Отвращение к рыночной экономике не всюду реализуется в полном уничтожении ее.

Попробуем представить себе, что и в Советском Союзе партократия созрела бы настолько, что смогла бы преодолеть свою иррациональную ненависть к экономической независимости граждан и расширила бы сферу действия рынка. К чему бы это привело?

Да, производительность труда во многих сферах народного хозяйства немедленно возросла бы. Стало бы легче с продуктами, одеждой, жильем, обслуживанием. Возрожденный нэп открыл бы огромные запасы трудовой, деловой и умственной энергии народа, не имеющей выхода при нынешних формах организации экономики. Но очень сомнительно, чтобы эти перемены привели к упрочению власти партократии.

Ведь человек устроен так, что он не может перестать желать улучшения своего положения. До тех пор, пока жизнь его заполнена стоянием в бесконечных очередях, беготней по магазинам, починками и ремонтом низкосортных товаров, поисками нескольких дополнительных метров жилплощади, он просто не имеет сил думать о чем-то другом. Но снимите с него эти повседневные мучительные заботы — и он захочет большего. Он начнет замечать свое социальное и политическое бесправие, начнет тяготиться своим положением государственного крепостного. А отсюда уже один шаг до созревания оппозиции, то есть до появления угрозы бесконтрольному господству КПСС.

Низкий уровень благосостояния позволяет легко манипулировать трудовыми ресурсами. Вводя дополнительную оплату для отдаленных районов, можно перебрасывать огромные армии рабочих на строительство ракетных баз, укреплений, нефте- и газодобывающих скважин, золотоносных приисков, гидроэлектростанций, стратегических железных дорог. Платя выпускнику военного училища в два раза больше, чем молодому инженеру, можно без труда комплектовать офицерские кадры 10-миллионной армии. Но попробуйте улучшить условия жизни людей, и они начнут больше дорожить покоем, здоровьем, комфортом. Их станет труднее срывать с насиженных мест и посылать в необжитую глухомань «на укрепление оборонной мощи государства».

Материальное неравенство, существующее в стране между партийной верхушкой и массой населения, тщательно и успешно скрывается. Неравенство, определяемое разницей снабжения различных городов и районов (первая, вторая, третья категории), тоже не режет людям глаз, пока им разрешается приезжать в крупные центры и охотиться там за товарами, которые в провинциальные магазины даже не завозят. Но в случае расширения рыночной сферы неравенство начнет проявляться в гораздо более резких и наглядных формах. Какие-то районы, предприятия, организации, отдельные производители начнут богатеть быстрее других, и это безусловно приведет к резкому обострению социальной и национальной розни, к открытым проявлениям ненависти и вражды, к вспышкам насилия. Удерживать порядок в обществе станет неизмеримо труднее, центробежные силы, раздирающие советскую империю, обретут в материальном неравенстве новый источник энергии. И снова монополия политической власти окажется под угрозой.

Наконец, всеобщая бедность предельно упрощает проблему обеспечения преданности самого партаппарата. При постоянной нехватке самых элементарных продуктов и услуг — любого партийного функционера можно осчастливить пропуском в закрытую столовую, отдельной квартирой, телефоном, спецполиклиникой, поездкой за границу. Уменьшение дефицита товаров и услуг приведет к огромному удорожанию партийно-бюрократической машины или к небывалому расцвету взяточничества и коррупции. Так было во времена нэпа, так происходит и сейчас в республиках Кавказа и Средней Азии, где рыночные отношения в своем искаженном, подпольном варианте распространены шире, чем в других частях государства. (В Азербайджане и Грузии в 60-е годы покупка постов и услуг чиновников зашли так далеко, что пришлось обновлять весь партаппарат, начиная с первых секретарей, заменять их чинами местного КГБ.)

Пожалуй, было бы психологическим упрощением считать, что Политбюро, объявляя очередную кампанию по повышению производительности труда и улучшению благосостояния народа, сознательно и коварно лицемерит. Нет, оно ведет себя при этом, как изголодавшаяся акула, которая сожралавсю рыбу в лагуне и решила подкормиться сухопутной дичью, но при первой же попытке выползти на берег почувствовала, что эта добыча — не для нее.

Политические выгоды нищеты

Популизм и новая олигархия

У «толпы» Лебона много общего с «народом» Мегабиза: отсутствие чувства справедливости, импульсивность, невежественность и глупость. Но теперь эти черты получили медицинское обоснование («необходимо принять во внимание некоторые недавние психологические открытия»): дикость объясняется «расторможенностью», тем, что толпа «дает волю инстинктам». Глупость превращается во «внушаемость»: человек в толпе «как будто загипнотизирован» и «приступает к выполнению некоторых действий с едва сдерживаемой порывистостью». Внушаемость вызывает еще один «медицинский» синдром толпы — контагиозность. Но если мы можем говорить о личности, психологии, «мышлении», «воображении», «чувствах» и «морали» толпы (такие названия дал Лебон главам своей книги), то это означает, что у толпы есть и пол. В XIX веке никто не сомневался в том, что пол толпы — женский и ведет она себя соответственно: во многих описаниях XIX века женщины предстают перед нами как воплощения всего угрожающего и скверного. Они получают удовольствие от насилия, как душевнобольные; и, как детей, их непрерывно одолевают инстинкты; они ненасытны, как дикари, в том, что касается сексуальной сферы и кровопролития.

Подобное сравнение женщин с детьми напоминает один из самых знаменитых пассажей из западной политической литературы, а именно, отрывок из первой части «Политики» Аристотеля, где он устанавливает соответствие между отношениями хозяина и раба, мужчины и женщины, отца и детей, уподобляя, таким образом, роли хозяина-мужа-отца, с одной стороны, и роли раба-женщины-ребенка — с другой. В «феминизации» толпы важны не те не очень удачные психологические приемы анализа, которые применялись к исследованию поведения толпы, а то, что в основе этого лежит представление о неизбежности подчинения.

У этих идей было множество последователей. Толпа превращалась в «массы», а контагиозность — в «коллективный психоз». В 1921 году Зигмунд Фрейд высказал идеи, очень близкие к идеям Лебона, в работе «Психология масс и анализ человеческого Я». После Второй мировой войны, наряду с психологией и физиологией, для изучения толпы также начали использовать данные антропологии. В XX веке к характеристике толпы, или массы, добавилась еще одна — примитивизм. В работе Уильяма Макдугала «Душа группы» (The Group Mind, 1920) обычная неорганизованная толпа описывается как «чрезмерно эмоциональная, импульсивная, жестокая, отличающаяся переменчивым настроением и терзаемая противоречиями, нерешительная и одновременно склонная к крайностям»; «она ведет себя, как неуправляемый ребенок или как наивный и вспыльчивый дикарь», а в худшем случае — «как дикий зверь». Как мы видим, здесь снова возникает та же схема отношений, что и у Аристотеля, с той разницей, что место раба занимает дикарь. По Фрейду, «когда индивиды собираются в большую группу, все их обычно подавляемые инстинкты, жестокие и разрушительные, что преспокойно дремлют внутри каждого человека как следы прежних времен, выходят наружу»; и, таким образом, «отождествление группового сознания и сознания примитивного человека» оправдано полностью.

Завершая обзор «образов» народа, кратко рассмотрим понятия теле- и радиоаудитории.

У «виртуальной толпы» есть общие черты с ее классическим предшественником; публика, внимавшая Геббельсу, или аудитория евангелистского телевидения как минимум «внушаемы»; они вводятся в заблуждение тем, что Мариучча Сальвати называет «мгновенным мнением» (instant opinion, в противоположность «отложенному мнению» — deferred opinion, на котором основана представительная демократия) — для него-то и был изобретен термин «телепопулизм» и «киберпопулизм».

Понятие «народ» в течение XIX века проделало долгий путь развития, как в отрицательной, так и в положительной ипостаси. Вплоть до окончания Второй мировой войны понятия «народ» и «народный» оставались центральными политическими категориями по обе стороны Атлантики. В Европе эту линию образуют следующие события: принятие «Декларации прав человека и гражданина» в 1789 году представителями французского народа, провозгласившими себя Национальным собранием; образование Французского народного фронта в 1936 году; принятие первой статьи итальянской Конституции 1947 года «Власть принадлежит народу». В Италии даже книга дона Луиджи Стурцо «Народная партия» (1919) стала частью этого процесса: показательно, что именно посредством понятия «народ» католики пытались снова выйти на национальную политическую арену после Первой мировой войны.

Вплоть до конца Холодной войны эти понятия были центральными в нашей истории. «В начале XX века Демократическая партия свободно могла придерживаться стратегии экономического популизма», — замечает политический экономист Роберт Рейх. В президентской кампании 1936 года «Рузвельт предостерегал нас от “экономических роялистов”, которые заставят все общество работать: “Время, которое люди работают, заработная плата, которую они получают, условия труда — все это не поддается контролю со стороны общества, а просто навязывается этими новыми промышленными диктаторами”». В завершающей кампанию речи, произнесенной в Мэдисон-сквер-гарден, Рузвельт заявляет: «Они говорят, что те, кто сидит на пособии, не просто безработные — это бесполезные люди», но «и я, и вы не согласны с этим определением наших безработных американцев». А дальше он прибавляет одну двусмысленную фразу: «Мы хорошо знаем, что правление денег так же опасно, как и правление толпы».

Популизм и новая олигархия

Советская модель как форма глобализации

Привлекательность советской модели для различных авторитарных режимов в развивающихся странах была связана с тем, что она воспринималась как успешная технология государственного строительства, а не как глобальная альтернатива западному модерну. С другой стороны, можно утверждать, что утрата идеологической привлекательности сама по себе не означала конца идеологического влияния. Если прочность и возможности советского государства столь последовательно преувеличивались в течение четверти века, предшествовавших его распаду, кажется вероятным, что это было следствием более ранних иллюзий. Идея коммунизма как новой цивилизации была в значительной мере дискредитирована, но ее тень все еще заслоняла советские реалии. «Империя зла» являлась в некотором смысле противоположной версией «социализма на одной шестой части суши», и видение глобальной угрозы было многим обязано тающему призраку глобальной альтернативы. Это не означает отрицания того факта, что восприятием советской угрозы часто манипулировали в стратегических целях; но широкое влияние этого восприятия предполагает общую неверную оценку, выходившую далеко за рамки заговоров и расчетов.

Но наиболее значительное косвенное влияние советской идеологии в процессе упадка проявилось внутри страны. Руководство, которое осуществило беспрецедентно радикальные и в итоге саморазрушительные реформы в конце 1980-х годов, было разочаровано существующей практикой, но все еще было уверено в том, что лежавший в ее основе проект мог быть возрожден. Это не значит, что Горбачев и его помощники следовали официальной доктрине марксизма-ленинизма. Институты режима не могли быть реформированы без ревизии идеологии, и «новое мышление» было неотъемлемой частью перестройки. Ориентиром служила, в терминологии Виктора Заславского, оперативная идеология, а не официальная. «Советский образ жизни» мог рассматриваться как жизнеспособная и самовоспроизводящаяся культура, даже если ее формы организации исамоинтерпретации следовало подвергнуть критике. Остаточная версия первоначальной модели новой цивилизации, таким образом, стала исходной точкой стратегии реформ, но она оказалась не в состоянии абсорбировать силы, вырвавшиеся на свободу в результате смены курса. В ретроспективе роль данного фактора очевидна в нескольких ключевых аспектах процесса реформ. Сама идея гласности в ее радикальном смысле, то есть развертывания общественной дискуссии об истории и состоянии советского общества, отражала оптимистический взгляд на советскую культуру как устоявшуюся традицию и на ее потенциал саморефлексии. Подобным же образом поразительное непонимание и недооценка национальных проблем со стороны руководства могут быть объяснены лишь как результат веры в объединяющую и ассимилирующую мощь советской социокультурной модели. Кажется вероятным, что непоследовательность новой экономической политики Горбачева была обусловлена теми же причинами: пока общие цивилизационные рамки казались прочными, возникало искушение экспериментировать с разными подходами в различных сферах.

Парадоксальное сочетание успеха и провала, по-видимому, наиболее выражено на уровне культуры. Если мы рассмотрим траекторию советской модели с особым акцентом на ее глобальном измерении, то различия между основными тенденциями в этой сфере станут очевидными. В ходе конфликта с Западом претензии на построение особого и превосходящего его мира выдвигались во всех указанных сферах, но с разными практическими результатами и долгосрочными последствиями. Создание альтернативной мировой экономики всегда было не более чем утопической фикцией. На стадии формирования сталинского режима совпадение кризиса на Западе с началом советской индустриализации способствовало сохранению иллюзии экономической независимости. Послевоенная экспансия расширила экономическую базу советского государства, но сталинистские интерпретации этих изменений – в особенности понятие «социалистического мирового рынка» – относились скорее к идеологии, чем к экономической политике. Последующие шаги были, как мы видели, слишком ограниченными и непоследовательными, чтобы вызвать какой-либо значительный сдвиг в глобальном балансе экономической власти. Ни реформы, ни защитные барьеры не предотвратили усиления зависимости экономик советского блока от капиталистического окружения в последние два десятилетия перед их крахом, хотя это внешнее влияние глобализации в разной степени смягчалось или усугублялось внутренними факторами, определявшими течение кризиса в каждой из социалистических стран. В отличие от этого, политическое наступление с целью глобального присутствия и доминирования было более эффективным, а его всемирные последствия – более значительными. В определенном смысле послевоенная стадия сталинизма являлась одновременно высшей точкой и поворотным пунктом этого процесса. Сталинское автократическое правление сделало возможным расширение советского господства за пределы границ империи и мобилизацию международного движения в ходе соперничества сверхдержав, но это было достигнуто средствами сверхтоталитарного режима, который не мог быть сохранен или замещен более рациональными методами управления, работающими в таких же масштабах. Развитие советской имперской власти после 1953 года происходило в более неопределенном контексте. Хотя советское государство в течение некоторого времени было способно усиливать свои глобальные позиции, политический союз режимов советского типа (несмотря на их сохраняющееся структурное сходство) был разрушен и не мог быть восстановлен. Наконец, культурный фактор – то есть идеологический аспект советского способа глобализации – следовал образцу, отличавшемуся от экономических и политических тенденций. Советская модель никогда не сводилась к идеологической конструкции, но ее формирование включало идеологический компонент, который стал неотъемлемой и существенной частью властной структуры. Его относительный упадок внутри страны и за рубежом на постсталинистской стадии является бесспорным. Однако указанные выше факты свидетельствуют, что явная эрозия идеологии сопровождалась временной консолидацией или традиционализацией на более латентном уровне и что данный процесс зашел достаточно далеко, чтобы вызвать, но не поддержать в должной степени реконструкционный ответ на углубляющийся кризис модели.

Эти соображения не добавляют чего-либо к объяснению советского коллапса. Их основная цель состоит скорее в том, чтобы показать, что события 1989–1991 годов следует рассматривать на фоне общего кризиса, который продолжался значительно дольше, и что его предыстория имеет глобальное измерение. Советская модель являлась стратегией модернизации, основанной на синтезе имперской и революционной традиций, но она была также и глобальным явлением. Ее формирование, экспансия и распад не могут быть объяснены без учета международных связей, а ее история была существенной частью глобализационного процесса в ХХ веке. Как показали события последних лет, не только посткоммунистическая часть мира, но и глобальная ситуация формировались советским опытом и будут испытывать влияние долгосрочных последствий советского коллапса.

Советская модель как форма глобализации

1 2 3 49