Американская культура: в поисках национальной идентичности

Трудность изучения американской культуры заключается в том, что она, как показывает большинство исследователей, все еще находится в процессе формирования, и окончательно еще не установилась. К тому же, эта культура складывалась из элементов культур других наций, населяющих Америку, и поэтому представляет собой сложный синтез многообразных социальных и культурных процессов, того превращения различных в единую американскую нацию, который, как считают большинство американских историков, является результатом действия так называемого «плавильного котла».

«Плавильный котел» (melting pot) превращал все национальности, прибывшие в Америку, в одну национальность — американскую. Первые поселенцы на 50% были выходцами из Англии. Остальные иммигранты прибывали из Ирландии, Шотландии, Германии, Голландии, Франции. Это были уже не просто иммигранты, а новый тип населения, который начинал создавать собственный язык, развивать свои традиции и культуру, постепенно превращаясь в новую нацию — американцев.

Вторую волну составила «новая иммиграция». Он прибывала из таких стран как Италия, Греция, Турция, Россия, из стран Азии и Латинской Америки. С 1901 по 1910 г. из России в США эмигрировал 1597 тыс. граждан. Среди них, помимо русских, были евреи, поляки, армяне, поволжские немцы, литовцы, эстонцы, финны. Эта группа поселенцев с трудом адаптировалась в Америке по той причине, что уровень образования и знания языка у них был значительно ниже.

Тем не менее, иммигранты постоянно пополняли население Соединенных Штатов Америки. Первоначально, процесс превращения иммигрантов был достаточно прост и интенсивен. В связи с этим, в американской литературе появилась идея «плавильного котла». Но когда появились первые трудности с «переплавкой» разных национальностей в американскую нацию, идея «плавильного котла» стала заменяться идеей «культурного плюрализма». В 1960–70-е гг. усложнение межрасовых отношений в Америке, движение этнических меньшинств — индейцев, пуэрториканцев и др. — вообще поставили под сомнение реальность достижения национальной и культурной идентичности.

Быть может, этим и объясняется тот факт, что американцы постоянно озабочены поисками своего коллективного «Я», своей национальной идентичности. Проблема идентичности — постоянная проблема многих социальных и этнических исследований в США. Как писал американский писатель Торнтон Уайлдер, «американцем быть трудно, потому что нет еще такого кодекса, грамматики, словаря, на который мог бы ориентироваться американец. Американцы все еще заняты тем, чтобы определить, что это значит — быть американцем».

Американский характер начал складываться еще во времена колонизации и заселения Америки. Создавался он из того духовного и идейного материала, который был привезен из Европы. Поэтому, в основе своей он имел чисто европейское происхождение. Но результат был совершенно отличен от того, что было в Европе.

Культура, которая создавалась на новом континенте, не имела прочных традиций, как это было, например, в Англии. Она развивалась из самых элементов, в нее входили как передовые социальные идеи, почерпнутые из идеологии французского Просвещения, так и библейские образы, мораль и религия пуритан и других религиозных общин. Все это в большой степени способствовало возникновению социальной мифологии. Даже самые передовые революционные идеи приобретали религиозно-мифологическую окраску.

«Американский характер, — пишет историк Э.Элберт, — это оптимизм, уверенность в будущем, вера в прогресс, высокая оценка успеха трактуемого как процветание, которое может быть развито моральной инициативой, высокая мораль, так или иначе связанная с пуританской этикой, а именно с ориентацией на долг, серьезность, уверенность, практичность, религиозную веру, патриотизм».

Действительно, система моральных ценностей в США была крепко замешана на пуританизме. Пуритане, основавшие свою общину в Новой Англии, стремились связать свою веру с сугубо практическими проблемами. Как отмечает Д. Бурстин в своей книге «Американцы», которая по сути своей является историей американской культуры, прекрасно документированной, «они в меньшей степени интересовались теологией самой по себе, чем приложением к теологии к повседневной жизни, и в особенности к обществу. Начиная с XVII в., их интерес к теологии носил практический характер. Пуританская “Новая Англия” была возвышенным экспериментом этой прикладной теологии».

B русле пуританской традиции сформировалась этика бережливости и мирской аскетизм. Эти идеи способствовали практике свободного предпринимательства, характерной для раннекапиталистического общества в Америке. Готовность упорно и самостоятельно трудиться, экономить и увеличивать богатство рассматривалось как знак божественной избранности и гарантии индивидуального спасения.

С пуританской традицией была связана концепция «американского Адама», символизирующая историю США. Согласно библейской традиции, Адам — первый человек, до которого на земле никого не было. Точно также и возникновение США интерпретировалось как рождение нового мира, который до этого не имел никакой истории. Как отмечает историк Н.Н.Яковлев, «в контексте американской действительности в образе ангельски чистого мифического героя выступил сам богом избранный американский народ, американские пионеры, первооткрыватели диких прерий, одним словом некий американский Адам, наделенный всеми теми добродетелями, что и библейский праотец».

Образ «американского Адама» порождал и религиозную концепцию «явленного предназначения», особой роли США в мире, уготованную провидением. Эта концепция и до сих пор широко рекламируется в американском политическом сознании.

В период колонизации американская культура носила разобщенный характер и еще не обрела общие национальные черты. В ней были сильны английские традиции, хотя уже и в то время англичане с явным раздражением писали о нравах и культуре американцев. Становление американского характера, как и возникновение американской нации, приходится на период между Американской революцией и гражданской войной. Именно тогда отделение колонии и поселения в борьбе за независимость от английской короны консолидировались в единое государство и создали великие исторические документы — Декларацию Независимости и Конституцию США. Это время было временем возникновения американского национального искусства, которое стремилось в многочисленных портретах воспроизвести лицо нации. С этого времени колонист-пуританин начал постепенно трансформироваться в янки, и американцы стали все больше выступать в качестве единой нации, обладающей оригинальным, отличным от английского, языком, своеобразным психологическим складом, этнической общностью не говоря уже о манерах поведения, выделяющим американцев от европейцев.

В своем монументальном исследовании американской культурной истории, Дэниель Бурстин справедливо полемизирует с чрезвычайно популярной в США «гипотезой фронтира» Фредерика Джексона Тёрнера, которую он развил в книге «Фротир в американской истории». Согласно этой концепции, американская цивилизация была создана отдельными пионерами-одиночками, которые на свой страх и риск осваивали западные границы страны. По словам Бурстина, концепция Тёрнера, на которой строилась не только американская историография, но и популярный жанр вестерна в литературе и кино, является «скорее догмой, которую обязывали применять, чем гипотезой, которую бы следовало проверять». B противоположность Тёрнеру он показывает, что культ индивидуализма, приписываемый пионерам, несостоятелен. Конечно, были и первопроходцы, или сообществам. но они достигали успеха только благодаря коллективам или сообществам. Поэтому, пишет Бурстин, следовало бы считать, что не принцип индивидуализма, а принип «коммунитарности» лежал в основе становления американской нации.

Гражданская война способствовала утверждению некоторых типичных особенностей американского характера. По мере того, как демократический этос янки стал побеждать аристократический уклад рабовладельческого Юга, эти черты приобретали универсальный характер. Янки, которые первоначально были представителями северных колоний, постепенно становятся обозначением всей нации.

Какие же черты характера были присущи янки? Прежде всего, предприимчивость, практицизм, любовь к переменам и склонность к изобретательству. Сохранилось очень интересное, отчасти ироническое описание характера янки, данное юмористом из журнала «Новая Англия» Джоном Билингсом: «Настоящие янки имеют характер смешливый и просто кипят от предприимчивости и любопытства. Телосложением они худы, наподобие гончих псов, терпеливы в своей коварной хитрости, всегда настороженны. Язык их смазан вожделением удовольствий, а их елейно-вкрадчивые речи скрывают стремление к наживе. В живом янки нет ни капли смирения: его любовь к изобретательству взращивает любовь к переменам. Он смотрит на мраморную пирамиду, подсчитывает, сколько на нее пошло камня, и продает этот величественный памятник в Бостоне с немалой для себя выгодой».

В этой ироничной характеристике немало доли правды. Действительно, трудно себе представить, как носители строгой пуританской морали, прибывшие на американский континент из Старого Света, уже через одно поколение проявят чудеса гибкости и изобретательности. Янки устремляются по всему свету в поисках выгодных рынков. С первых же шагов молодая нация обратила внимание на необходимость механизации труда. Причиной этому была нехватка рабочих рук, а машинизация упрощала труд рабочих.

Процесс индустриализации прекратил некогда аграрную страну в высоко развитое общество с высоким процентом городского населения. Это привело к миграции сельского населения в города. Впрочем, миграция, склонность к перемене мест всегда были особенностью американцев. По словам Бурстина, Америка в XIX в. была похожа на большую гостиницу, постоянно кто-то куда-то вселялся, кто-то куда-то уезжал, кто-то зачем-то приезжал.

Эту мысль подтверждает и другой американский историк Джордж Пирсон, выдвинувший в своей книге «Подвижная Америка» (1973) три главных фактора формирования американского характера, или «фактор трех М»: миграция подвижность, мобильность (migration, mobility, movement). Этот фактор Пирсон противопоставил «гипотезе фронтира» Тернера, считая, что освоение западных земель только часть того процесса, который был характерен для американского общества с его тенденцией е миграции, мобильности и подвижности.

Очевидно, фактор «трех М» действительно важен как для прошлого, так и для настоящего Америки. Согласно переписи населения, проведенной в 1970-е гг., 20% всех американцев меняют место жительства каждый год. Как указывает социолог Э.Кан, в ХХ в. внутри Америки существовали следующие четыре миграционных потока: с Юга на Север, где возникли новые промышленные центры, из сельскохозяйственных районов в города, из городов — в пригород и, наконец, движение всего населения страны в Калифорнию.

Признавая известную односторонность «гипотезы фронтира», нельзя не видеть, что освоение западных земель сыграло, тем не менее, большую роль в становлении американского характера. Впереди шли пионеры, которые разрабатывали западные земли и жили на границе с индейскими племенами. Вместе с пионерами на запад двигались и многие художники, создававшие топографические пейзажи с изображением невиданных доселе рек, гор и животных. За ними двигалась лавина тех, кто должен был превратить жалкие поселки в более или менее комфортабельные поселения, поселения — в города. Следом шли банки, коммерсанты, лавочники, священники и журналисты. «Голос народа» в этих поселках представляла маленькая газета, на страницах которой лозунги американской революции уживались с местными новостями и коммерческой рекламой.

Американский характер, как он складывался в XIX в., отличался оптимизмом, уверенностью в завтрашнем дне. Как отмечал историк Генри Коммаджер, американец, хотя имел слабое чувство прошлого, но зато обладал обостренным видением будущего. «Его ум не был направлен на историю. Даже события недавнего прошлого превращались в легенду: дети, чьи родители слышали гул военных барабанов и видели стада буйволов, наполняющие долины, играли в индейцев так же, как английские дети играют в короля Артура. Американец глядел в прошлое глазами будущего. Он видел не беспорядочные пыльные городишки, но сверкающие города, не захламленные магазинчики, а пышущие огнем фабрики, и не колейные дороги, а убегающие вдаль рельсы. В каждом босоногом мальчишке он видел будущего президента или миллионера, и, поскольку будущее принадлежало детям, он жил и работал для них».

Американская культура: в поисках национальной идентичности

Политические понятия: критический лексикон. Кризис

Судный день

Само происхождение термина «кризис» свидетельствует о заключенной в нем необходимости какого-либо решения, приговора. Его этимология берет начало в древнегреческом термине krinô (отделять, выбирать, резать, решать, судить), который предполагает определенное решение. Он употреблялся в сфере права, медицины и теологии, но к V и IV векам до н.э. преобладало медицинское значение. Связанный со школой Гиппократа (Corpus Hippocratum) как часть медицинской грамматики термин «кризис» обозначал поворотную точку болезни или критическую фазу, в которой речь шла о жизни и смерти, о необходимости принять бесповоротное решение. Важно, что кризис не был болезнью сам по себе, но лишь состоянием, которое подразумевало окончательный выбор между имеющимися альтернативами.

Если по поводу кризиса как исторического события или эпистемологического тупика было написано много научных работ, то с точки зрения эпистемологической истории он почти не рассматривался. Выдающимся исключением в этом плане является работа Райнхарта Козеллека, где описывается решительный поворот в семантике кризиса, от медицинской грамматики Гиппократа к христианским толкованиям. Неудивительно, что одно не заменило другого: в процессе формирования христианской теологии, со ссылками на Новый Завет и бок о бок с аристотелианским правовым языком, krisis стал восприниматься в паре с judicum, означая принятие решения до Бога, что Козеллек характеризует как, возможно, непревзойденное осмысление кризиса на протяжении всей его концептуальной истории (2002: 237; 2006: 358–359). Путем ряда концептуальных смещений — включая разработку семантических сетей в противовес линейному развитию подмен, которые я радикально сократила, — термин «кризис» стал подразумевать прогноз, который очень быстро стал означать прогноз эпохи.

Концептуальная история Козеллека иллюстрирует, как в течение XVIII века пространственная метафора становится историческим понятием через темпорализацию Страшного Суда. Такой взгляд на комплексный семантический поворот является элементом его работы над проблемой возникновения европейского понятия истории, а также методов, с помощью которых сопутствующие историко-политические понятия (например, прогресс) тематизируют время. До этого сдвига кризис не имел временнОго измерения, он не был исторически датирован и не отсылал к историческим датам. Если на протяжении XVII века он служил в качестве лозунга, который применялся для ряда политических целей, то к концу XVIII века кризис как идея теряет свой апокалиптический смысл: «…он превращается в структурную категорию христианства, где история понималась просто и ясно; эсхатология стала, так сказать, исторически монополизирована» (2002: 242 and 2004: глава 13).

С темпорализацией истории — процессом, в результате которого начиная с конца XVIII века время перестало быть лишь средой, в которой происходит история, но само стало пониматься как нечто, имеющее историческое качество, — она перестала происходить во времени; скорее, само время стало активным, преобразующим (историческим) принципом (2004: 236 and 2002: 165–167). Темпорализация Страшного Суда является темпорализацией самой истории: кризис способствует сдвигу от пророчества к прогнозу или «актуализации тысячелетних ожиданий», поскольку он лежит в основании утверждений, согласно которым можно интерпретировать весь ход истории, определив диагноз времени. Такие оценки предполагаемой темпоральной ситуации требуют знания, как о прошлом, так и о будущем. Из этого следует то, что, будучи понятием, которое является неотъемлемой частью темпорализации истории, кризис порождает теорию времени. Будучи чем-то большим, чем просто новая манера описания и репрезентации истории, темпорализация равнозначна темпоральному повороту в опыте. Сама идея исторической перспективы, которая дает возможность идентифицировать и оценивать темпоральные ситуации, предполагает, что история обладает временностью. И, подобным образом, историческая перспектива сама по себе уже предполагает наличие темпорального качества, делая истину истории условной, не раз и навсегда данной. Эта настолько привычная сейчас мысль основана на том допущении, что время непрерывно воспроизводится и всегда является новым: то есть будущее принципиально открыто.

Но это постоянное воспроизводство нового (или Нового времени) не лишено воспроизводства нового прошлого. Для того чтобы инкорпорировать новые опыты в собственную историю — под вдохновением от чего-то внешнего или от самой идеи, что человек самостоятельно творит историю, — необходимо суметь постичь прошлое с точки зрения его принципиального, радикального отличия. Кризис теперь обозначает границы «Нового времени», поскольку он выражает уникальную имманентную переходную фазу или особую историческую эпоху. Несколько странная практика ретроспективного признания прошлого как нового — эпоха может быть понята (например, в ее «истинном значении» для истории) только постфактум — отличает это «эпохальное сознание» в философии истории позднего XVIII века. В сущности, в соответствии с точкой зрения Козеллека на такое историческое сознание и философию истории, время не может быть постигнуто интуитивно, поскольку оно не очевидно, поэтому мы с необходимостью опираемся на термины из области пространства. Исторические понятия зависят от метафорического языка и пространственного референта: «Говорить об истории и времени сложно по той причине, что приходится иметь дело с чем-то большим, чем просто “история”. Время не может быть постигнуто интуитивно (ist anschauungslos). Если историк вызывает в памяти события прошлого при помощи своего языка, то читатель или слушатель, скорее всего, тоже будет ассоциировать интуицию с языком. Но может ли это помочь ему постичь интуицию прошедшего времени? Вряд ли, или только с помощью метафор, например так, как говорят о времени Французской революции, не обнаруживая ничего специфически временного» (Koselleck 2002: 102). Темпоральный смысл таких понятий с необходимостью переживается и понимается с точки зрения их ретроспективных результатов.

Кризис как историческое понятие отсылает к ретроспективным результатам событий и к их конститутивным предпосылкам. Для эпохального сознания, которое возникает к концу XVIII века, кризис становится критерием того, что считать «историей», а также инструментом для описания преобразований. Это средство для определения истории в-себе и вне-себя. Типичное для философии истории XVIII века, а также соответствующее концептуализации истории с точки зрения прогресса, это эпохальное сознание знакомо и нам, именно в его современном смысле, как поворотная точка для той или иной истории или как итеративное, периодически повторяющееся понятие. В этом смысле кризис характеризуется, с одной стороны, как сугубо уникальное явление, так как определяет целую эпоху, с другой — как структурно повторяющееся, поскольку он постулирует идею о том, что процессы всех исторических преобразований похожи по своей форме. В итоге кризис приобретает историко-философское измерение и становится, к концу XVIII века, отдельным историко-философским понятием. В результате о кризисе стали говорить просто и ясно, как о средстве, с помощью которого история может быть охарактеризована и осмыслена. Эта история, под которой Козеллек в первую очередь имеет в виду именно «новую» историю, формируется из собственных условий знаний и действий — критериев времени. Это новое понятие истории в-себе и вне-себя, тем не менее, требует референта, на основе трансформации и преобразования которого она может быть постулирована. Именно в том смысле, в котором кризис является средством «доступа» к истории и способом квалифицировать ее как таковую, кризис маркирует историю, и он же ее генерирует.

Политические понятия: критический лексикон. Кризис

Размышления о еврейском вопросе

Антисемит готов согласиться, что евреи умны и трудолюбивы, он даже признается, что в этом смысле он будет послабее. Такая уступка ему ничего не стоит: эти качества он просто «выносит за скобки». Или, вернее, они входят в его подсчет с отрицательным знаком: чем больше у евреев достоинств — тем они опаснее. Что касается самого антисемита, то он на свой счет не заблуждается. Он знает, что он человек средних способностей, даже ниже средних, и в глубине души сознает: он — посредственность. Чтобы антисемит претендовал на индивидуальное превосходство над евреями, таких примеров просто нет. Но не надо думать, что он стыдится своей посредственности, напротив, он доволен ею, он сам ее выбрал, — я говорил об этом. Этот человек боится какого бы то ни было одиночества, будь то одиночество гения или одиночество убийцы. Это человек толпы: уже и так трудно быть ниже его, но на всякий случай он старается еще пригнуться, боясь отделиться от стада и оказаться один на один с самим собой. Он и стал-то антисемитом потому, что не может он существовать совсем одинокий.

Фраза: «Я ненавижу евреев», — из тех, какие произносят только в группе; произнося их, говорящий как бы вступает в некие наследственные права, вступает в некий союз — в союз посредственностей. Здесь стоит напомнить, что признание собственной посредственности совсем не обязательно ведет к скромности или хотя бы к умеренности. Совсем напротив, посредственность страстно гордится собой, и антисемитизм — это попытка посредственностей возвыситься именно в этом качестве, создать элиту посредственностей. Для антисемита ум, интеллигентность — признаки еврея, и он может совершенно спокойно презирать их наравне со всеми прочими еврейскими достоинствами: подобными эрзацами евреи пользуются для того, чтобы заменить ту спокойную посредственность, которой им вечно не хватает.

Настоящему французу с глубокими деревенскими, народными корнями, несущему в крови традиции двадцати веков, впитавшему мудрость предков и блюдущему издревле установленные обычаи, интеллигентность ни к чему. Его нравственность основана на усвоении того, что наслоилось после сотни поколений, трудившихся надо всем, что их окружало, — то есть на собственности. Но само собой понятно, что речь тут идет о собственности унаследованной, а не приобретенной. Антисемиту чужд сам принцип многообразия форм современной собственности: деньги, акции и т.п. — это все абстракции, порождения ума, нечто относящееся к сфере абстрактного семитского интеллекта. Акция не принадлежит никому, потому что может принадлежать любому, и потом, это только символ богатства, а не конкретное имущество. Антисемит понимает только один тип примитивного, территориального приобретения, основанный на поистине магическом отношении владения, в котором предмет владения и владелец связаны узами мистической сопричастности. Антисемит — поэт землевладения. Оно преображает владельца и одаряет его особой, конкретной чувствительностью. Разумеется, это чувствительность не к вечным истинам и не к всечеловеческим ценностям: всечеловеческое — это объект умозрительный, это — еврейское. А сие тонкое чувство улавливает как раз недоступное умственному взору. Иными словами, принцип антисемитизма в том, что конкретное владение неповторимым объектом магическим образом создает чувство этого объекта. Моррас уверяет, что строчку Расина:

И мне предстал Восток постылым и пустым[

еврею никогда не понять. Почему же я, — я, посредственность, способен понять то, что не может охватить самый просвещенный, самый проницательный ум? А потому что Расин — мой. И Расин, и язык, и земля. И пусть еврей говорит на этом языке лучше меня, пусть он лучше знает синтаксис и грамматику, пусть он даже писатель — это ничего не меняет. Он на этом языке говорит каких-нибудь двадцать лет, а я — тысячу! Литературность его абстрактна, выучена, а мои ошибки в родном языке — конгениальны языку. Все это очень напоминает филиппики Барреса против коммерческих посредников. Чему тут удивляться? Разве евреи не играют в обществе роль посредников? Все, чего можно достичь умом или деньгами, мы им разрешаем, все это ерунда, у нас идут в счет только иррациональные ценности, и вот этих-то ценностей им не видать никогда! Таким образом, антисемит с самого начала фактически погружается в иррационализм. Он относится к еврею, как чувство к разуму, как единичное к всеобщему, как прошлое к настоящему, как конкретное к абстрактному, как землевладелец к владельцу движимого имущества. А между тем многие антисемиты, возможно даже — большинство, принадлежат к мелкой городской буржуазии; это функционеры, служащие и мелкие дельцы, ничем вообще не владеющие. Но как раз участвуя в травле евреев, они неожиданно узнают вкус этого чувства собственника: изображая евреев грабителями, антисемит ставит себя в завидное положение человека, который может быть ограблен, и поскольку грабители-евреи хотят отнять у него Францию, то именно Франция — его собственность. Итак, он выбрал антисемитизм как средство реализовать себя в качестве собственника. У еврея больше денег, чем у него? — тем лучше: деньги — это еврейское, и антисемит готов презирать деньги, как он презирает ум. Землевладелец из провинции и крупный фермер богаче его? — не имеет значения: ему достаточно разжечь в себе мстительный гнев против еврейских грабителей, и он немедленно почувствует, что у него в руках вся страна. Настоящие французы, истинные французы — все равны, потому что каждый из них единолично владеет всей Францией.

Я также назвал бы антисемитизм снобизмом для бедных. В самом деле, большинство наших богатых скорее используют антисемитские страсти, чем предаются им: у них есть занятия поинтереснее. Антисемитизм распространен в основном среди представителей средних классов — и именно потому, что они не владеют ни дворцами, ни домами, ни землей, а только наличными деньгами и какими-нибудь ценными бумагами. Антисемитизм в мелкобуржуазной среде Германии 1925 года совсем не случаен. Эти «пролетарии в белых воротничках» считали делом своей чести отличаться от настоящего пролетариата. Крупная промышленность разоряла их, юнкерство глумилось над ними, но именно к промышленникам и юнкерам стремились они всею душой. Они предавались антисемитизму с тем же увлечением, с каким следовали буржуазной моде в одежде, потому что рабочие были интернационалистами — и потому что Германией владели юнкеры, а они тоже хотели ею владеть. Антисемитизм не только утешает ненавистью, но приносит и позитивные удовольствия: объявляя еврея существом низшим и вредоносным, я утверждаю тем самым свою принадлежность к элите. И эта элита очень отличается от новейших, выделившихся по достоинствам или по заслугам, — эта элита во всех отношениях подобна родовой аристократии. Мне ничего не надо делать для того, чтобы заслужить мое превосходство, и я ни при каких условиях не могу его потерять. Оно дано мне раз и навсегда: это — вещь.

 Размышление о еврейском вопросе

Накануне Господина. Введение

Вот почему нам нужна основанная на личном участии активная демократия, а не избирательные ритуалы представительной демократии, когда пассивность избирателей раз в четыре года прерывается походом на выборы. Нам нужна самоорганизация множества, а не централизованная ленинская партия во главе с Вождем. Именно этот миф о непредставительной, прямой самоорганизации представляет собой последнюю ловушку и глубочайшее заблуждение, от которого особенно трудно отделаться. Да, в каждом революционном процессе есть экстатические моменты групповой солидарности, когда тысячи, сотни тысяч людей вместе захватывают общественные места, как это произошло на площади Тахрир два года назад. Да, есть моменты интенсивной совместной работы, когда местные сообщества ведут дискуссии и принимают решения, когда люди живут в состоянии постоянного чрезвычайного положения, взяв дела в свои руки, без какого-либо Вождя, который руководил бы ими. Однако такие моменты не бывают долгими, и «усталость» здесь является не просто психологическим фактом, но и категорией социальной онтологии. Подавляющее большинство, включая меня, хочет быть пассивным, просто положившись на эффективный государственный аппарат, который обеспечит бесперебойное функционирование всей социальной системы, а люди тем временем будут спокойно заниматься своими делами.

Уолтер Липпман писал в своей книге «Общественное мнение» (1922), что стадо граждан должно управляться «специальным классом людей, чьи интересы выходят за локальные рамки» — этот элитарный класс должен действовать как знающая машина, с помощью которой мы можем преодолеть первичный дефект демократии — недостижимый идеал «всезнающего гражданина».

Именно так наши демократии и устроены — с нашего согласия: в том, что говорил Липпман, нет никакой тайны, это очевидный факт; что действительно является тайной, так это то, почему мы, зная об этом, все равно играем в эту игру. Мы поступаем так, как если бы были свободны и самостоятельно принимали решения, при этом не только молчаливо принимаем, но даже и требуем вмешательства невидимой силы (вписанной в саму форму нашей свободной речи), которая укажет нам, что делать и о чем думать. «Люди знают, чего они хотят» — нет, не знают и знать не хотят; чего они хотят, так это хорошей элиты, вот почему настоящий политик не только защищает интересы народа — именно через него люди открывают то, что они «действительно хотят».

Накануне Господина. Введение

Жители мегаполисов сознательно выбирают одиночество

Спрятаться в собственной скорлупе. Этот образ давно стал привычным в отношении жителей мегаполисов. «Это можно было бы назвать эффектом незнакомца. Тысячи лиц мелькают мимо нас каждый день, мы игнорируем их, они игнорируют нас», – говорит Сводер, обращая внимание на известное, пожалуй, любому человеку, живущему в бешеном ритме мегаполиса, нежелание тратить свою энергию и время на незнакомцев и не только на незнакомцев.

«Большие расстояния от дома до работы оставляют людям мало времени на взаимодействие с семьей и друзьями, которые могут жить на другом конце города», – констатирует Сводер. Одиночеству способствуют особенности экономики мегаполиса, которая часто разделяет людей, работающих в разных ритмах и условиях и приобретающих совершенно разные взгляды на жизнь.

Вероятность оказаться социально изолированным в большом городе достаточно высока в силу разных причин, связанных со здоровьем, возрастом, психологическим состоянием, материальным и социальным статусом, семейным положением. Известно, что социальная изоляция способствует распространению преступности. А именно в больших городах самый высокий уровень преступности, свидетельствует статистика.

С другой стороны, как замечает Сводер, социальная изоляция не обязательно ведет к чувству одиночества. Современная социология всерьез ставит вопрос о том, провоцирует ли городская жизнь одиночество на самом деле. Альтернативные взгляды заключаются в том, что города – это своеобразные бастионы свободы и выбора, где появляются новые формы социальной жизни, которые нейтрализуют одиночество.

Одиноки ли на самом деле жители мегаполисов, в частности, Москвы, по сравнению с жителями менее крупных городов? И что именно в современных условиях способствует одиночеству жителей мегаполисов? Это вопросы, на которые Сводер пытался ответить, используя данные по России Всемирного исследования ценностей (WWS) и сравнивая Москву с малыми и средними населенными пунктами.

Счастливые одиночки большого города

Если города – бастионы современных индивидуалистических ценностей, которые освобождают или изолируют индивидуалистов от глубоких социальных связей, предоставляя им возможность свободно распоряжаться своими жизнями, то ценности должны играть роль в определении мегаполисного одиночества. Это одна из главных гипотез Кристофера Сводера, которая нашла подтверждение в ходе исследования.

Речь идет как об индивидуалистических, так и коллективистских ценностях. Индивидуалистские ценности включают в себя саморазвитие, построение карьеры, творчество, самовыражение. Коллективистские ценности связаны с принадлежностью человека к семье или другой социально значимой группе, например, близких друзей, и самоопределением себя через эти группы.

Индивидуалисты в больших городах часто сознательно выбирают те или иные формы социальной изоляции, чтобы реализовывать свои цели и желания. При этом многие из них, как замечает Сводер, вообще не чувствуют себя одинокими.

«У них может быть мало друзей, мало близких контактов и не быть рядом родственников, но они могут быть заняты работой, другими делами. Это особенность городского одиночества. Люди, которые, по нашему мнению, могут быть одиноки, на самом деле такими не являются. Если вы – носитель “городских ценностей”, развод  или отсутствие детей, возможно, и не заставит вас чувствовать себя несчастным», – считает Сводер.

Эксперт рисует возможный портрет счастливого одинокого горожанина. «Это может быть, например, IT-программист, который взаимодействует с маленькой командой в течение рабочего дня. Возможно, он выбирается куда-нибудь только раз в месяц, но он не чувствует себя одиноким, потому что все его время занято работой и у него есть конкретные цели, например, заработать определенное количество денег или продвинуться по карьерной лестнице».

Деньги, связи и ничего личного

Материальный успех горожан – также один из факторов, который способствует одиночеству. Люди, озабоченные, в первую очередь, своими доходами могут быть в меньшей степени ориентированными на семью, меньше фокусироваться на качественных дружеских отношениях и больше – на собственном продвижении, развитии и карьере, признает Сводер. При этом, как он отмечает, деньги – это то, что может способствовать подмене настоящих дружеских связей поверхностными. «Если человек успешен и у него достаточно денег, у него может быть много поклонников, которые всегда готовы провести с ним время, и он может “купить” определенные типы социальных контактов, если они ему необходимы», – говорит  автор исследования.

В целом, городские одиночки готовы расширять круг социального взаимодействия, заводить новые связи, если это стоит их времени и энергии в свете других более важных целей. Чаще всего образуются так называемые инструментальные кратковременные связи. «Когда, например, мы общаемся с продавцом, мы думаем, прежде всего, о выгодной цене и качестве товара. Вряд ли мы готовы потратить время на общение с продавцом просто ради общения. Мы не хотим видеть в нем реального человека, он для нас – один из многих, заменяемый», – поясняет Сводер.

Похожая ситуация возникает при выстраивании «полезных» связей. «Мы заводим полезные знакомства. Этот человек может помочь нам с устройством на работу, этот – непосредственно в работе, этот — в поиске жилья.  И мы мало думаем о том, насколько все эти люди интересны как личности. Общения как такового, чтобы насладиться личностными качествами другого человека, не происходит», – говорит эксперт.

Жители мегаполисов сознательно выбирают одиночество

Америка и мир. Сегодня, вчера и завтра

Когда мы обсуждаем отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом в послевоенный период, мы обычно используем два кодовых слова: Ялта и сдерживание. Их значение кажется достаточно разным. От Ялты попахивает циничной сделкой, если не «распродажей», со стороны Запада. Сдерживание же, напротив, символизирует решимость США остановить советскую экспансию. На самом же деле Ялта и сдерживание не были двумя раздельными друг от друга, или тем более противоположными, подходами. Это было одно и то же. Сделкой было именно сдерживание. Как большинство сделок, оно было предложено более сильным (США) более слабому (СССР) и принято обеими сторонами, так как служило их общим интересам.

С завершением войны советские войска оккупировали восточную половину Европы, а американские оккупировали ее западную часть. Границей была Эльба или линия от Щецина до Триеста, как описал в 1946 г. Черчилль расположение того, что он назвал «железным занавесом». С поверхностной точки зрения сделка просто обеспечивала военный статус-кво и мир в Европе, при свободе США и СССР осуществлять в своих зонах такое политическое устройство, которое им кажется необходимым.

Этот военный статус-кво — назвать ли его Ялтой или сдерживанием — скрупулезно соблюдался обеими сторонами с 1945 по 1990 г. Ему предстояло быть в свое время названным «Великим американским миром» и стать предметом ностальгического оглядывания в качестве золотой эры.

Однако к сделке существовали три «дополнительные протокола», которые не так уж часто обсуждаются. Первый из них должен был касаться функционирования мироэкономики. Советская зона не должна была ни обращаться за американской поддержкой для восстановления, ни получать ее. Ей было позволено, а на самом деле даже предложено, укрыться в квазиавтаркической скорлупе. США имели от этого несколько выигрышей. Стоимость восстановления советской зоны грозила быть непомерной, а Соединенные Штаты уже выделили более чем достаточно средств для помощи Западной Европе и Японии. Более того, вовсе не было ясно, могли бы даже восстановленные СССР и Китай быстро обеспечить значительный рынок для американского экспорта, и уж во всяком случае они не могли дать ничего сопоставимого с Западной Европой и Японией. Инвестиции в восстановление дали бы в этом случае недостаточную отдачу. В краткосрочном плане Ялта представляла собой чистый экономический выигрыш для США.

Второй протокол касался сферы идеологии. Каждой из сторон позволялось (на самом деле каждая из сторон поощрялась) наращивать громкость взаимных обвинений. Джон Фостер Даллес продекларировал, и Сталин с ним согласился, что нейтральную позицию следует считать «аморальной». Борьба между так называемыми коммунистическим и свободным мирами оправдывала жесткий внутренний контроль внутри каждого из лагерей: антикоммунистический маккартизм на Западе, «шпионские» процессы и чистки на Востоке. Кого на самом деле стремились поставить под контроль как на Западе, так и на Востоке — так это «левых», то есть все те элементы, которые хотели бы радикально оспорить существующий мировой порядок, капиталистическую мироэкономику, которая оживала и процветала под покровом гегемонии США при тайном сговоре с тем, кого можно назвать их субъимпериалистическим агентом — с Советским Союзом.

Третий протокол заключался в том, что никому в Неевропейском мире — том, что мы позже стали называть третьим миром, а совсем недавно Югом — не должно было позволяться оспаривать «Великий американский мир» в Европе и его институциональную подпорку — доктрину Ялты + сдерживания. Обе стороны рассматривали условие как обязательное и в общем-то уважали его. Но оказалось, что его было трудно интерпретировать и еще труднее принудить к его выполнению.

***
Рональд Рейган может верить, что это он запугал СССР до такой степени, что появился Горбачев. Но Горбачев появился в СССР потому, что Рональд Рейган показал, что США более не были достаточно сильны для поддержания специальных протоколов с СССР. Советский Союз отныне был вынужден существовать на собственных основах, а на своих собственных основах, без «холодной войны», он оказался в отчаянно плохой форме. Его экономика, которая могла держаться на плаву и даже демонстрировать значительный рост во время великого расширения мира-экономики в 1950-х и 1960-х, обладала слишком негибкой структурой, чтобы справиться с великой стагнацией мира-экономики 1970-х и 1980-х. Ее идеологический пар полностью улетучился. Ленинский «девелопментализм» доказал свою неэффективность, так же, как ее доказали за последние 50 лет и все другие разновидности такой политики — как социалистические, так и свободнорыночные.

Горбачев проводил единственную политику, которая была возможной для СССР (или, пожалуй, лучше сказать, для России), чтобы сохранить значительную мощь в XXI в. Ему нужно было прекратить высасывание советских ресурсов его псевдоимперией. Он, таким образом, стремился ускорить ликвидацию военного фасада «холодной войны» (поскольку теперь политическая польза от него исчезла) путем квазиодностороннего разоружения (вывод войск из Афганистана, снятие с боевого дежурства ракет и т.п. ), таким образом принуждая США следовать примеру. Точно так же он нуждался в избавлении от все более беспокойного имперского бремени в Восточной Европе. Восточноевропейцы, конечно же, были счастливы с этим согласиться. В течении по крайней мере 25 лет они не желали ничего большего. Но чудо 1989 г. сделалось возможным не потому, что США изменили свою традиционную позицию, а потому, что это сделал Советский Союз. А СССР изменил свою позицию не из-за силы США, а из-за их слабости. Третья задача Горбачева состоит в том, чтобы восстановить в СССР дееспособную внутреннюю структуру, включая возможность справиться с освобожденными теперь национализмами. Очень может быть, что он не справится с этой задачей, но в то же время слишком рано утверждать, что он не сумеет удержать СССР от распада.

Чудо 1989 г. (продолженное потерпевшим неудачу переворотом 1991 г. в СССР), несомненно, было благословением для народов Восточной и Центральной Европы, включая народы СССР. Это не будет благословением в чистом виде, но по крайней мере будут открыты возможности для обновления. А вот для США это вовсе не было благословением. США не выиграли, а проиграли «холодную войну», поскольку «холодная война» была не игрой, которую следовало выиграть, а скорее менуэтом, который необходимо было протанцевать. Если даже при рассмотрении ее как игры можно говорить о победе, то победа эта оказалась пирровой. Окончание «холодной войны» в конечном счете уничтожило последнюю из основных опор гегемонии и процветания США — советский щит.

Иммануил Валлерстайн. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире
С.-Пб. Издательство «Университетская книга», 2001

Как живёт и существует городской партизан

Городской партизан должен знать, как жить среди людей и он должен быть осторожен, чтобы не казаться странным и отделенным от обычной городской жизни.

Он не должен носить одежду, отличную от той, которую носят другие люди. Одежда для мужчин или женщин, изготовленная по сложной и высокой моде, может стать препятствием, если миссия городского партизана протекает в рабочем пригороде или регионе, где такое платье не является общепринятым. Должна приниматься та же самая предосторожность, если городской партизан перемещается с юга страны на север и наоборот.

Городской партизан может жить своей работой или профессиональной деятельностью. Если он известен и разыскивается полицией или если он условно освобожден, то он должен уйти в подполье и жить скрытно. При таких обстоятельствах, городской партизан ни может раскрыть тайну своей деятельности любому, так как он отвечает всегда и исключительно перед революционной организацией, членом которой он является.

Городской партизан должен иметь большую способность для наблюдения, быть хорошо информированным относительно всего, особенно о передвижениях врага, и он должен быть настороже и тщательно наводить справки относительно региона, в котором он живет, работает или через который перемещается.

Но фундаментальная и решающая характеристика городского партизана заключается в том, что он является человеком, который борется с оружием в руках. В связи с этим маловероятно, что он будет способен долго заниматься своей обычной профессией без того, чтобы быть замеченным. Таким образом роль экспроприации вырисовываются ясно, как божий день. Невозможно для городского партизана существовать и остаться в живых без совершения экспроприации.

Таким образом, в рамках классовой борьбы, которая неизбежно и неуклонно будет обостряется, вооруженная борьба городского партизана нацелена на две главные цели:

A) физическая ликвидация руководителей вооруженных сил и полиции и их помощников;

B) экспроприация ресурсов, принадлежащих правительству, крупным капиталистам, латифундистам и империалистам, малые экспроприации для личных нужд городских партизан и большие для прямой поддержки революции.

Ясно, что вооруженная борьба городского партизана также имеет и другие цели. Но мы касаемся двух основных целей, прежде всего экспроприации. Для каждого городского партизана всегда необходимо иметь в виду, что он только тогда может поддержать свое существование, если он готов убивать полицию, проводящую репрессии, и если он решительно настроен, действительно решительно, конфисковать богатство крупных капиталистов, латифундистов и империалистов.

Одна из фундаментальных характеристик бразильской революции заключается в том, что с самого начала она развивалась вокруг экспроприации богатства главных представителей буржуазии, империалистов и класса латифундистов, включая самых богатых и наиболее мощных коммерческих элементов, занятых в экспортно-импортном бизнесе.

Экспроприируя богатство главных врагов народа, бразильская революция стала способна поразить их в самое сердце, с предпочтительными и систематическими нападениями на банковскую сеть, то есть наиболее ощутимые удары были нанесены по нервной системе капитализма.

Выполненные бразильскими городскими партизанами ограбления банков нанесли ущерб таким крупным капиталистам как Морейра Сальс (Moreira Salles) и другим, иностранным фирмам, которые страхуют и перестраховывают банковский капитал, империалистическим компаниям, федеральным и местным властям. Все они теперь вновь систематически экспроприируются.

Плодами этих экспроприации стало изучение и совершенствование городской партизанской техники, закупка, производство и транспортировка оружия и боеприпасов для сельских районов, создание революционного аппарата безопасности, ежедневное содержание бойцов, которых силой освободили из тюрьмы, а также раненых или преследуемых товарищей.

Огромные затраты революционной войны должны падать на крупных капиталистов, империализм и латифундистов, а также на власти, как федеральные, так и местные, поскольку все они являются эксплуататорами и угнетателями народа.

Члены правительства, агенты диктатуры, в особенности империализма США, должны оплатить своими жизнями преступления, совершенные против бразильского народа.

В Бразилии число выполненных городскими партизанами насильственных действий, включая покушения, взрывы, захват оружия, боеприпасов и взрывчатых веществ, нападения на банки и тюрьмы и т. д. являются достаточно существенным, чтобы не оставить никакого места для сомнений относительно фактических целей революционеров. Казнь шпиона ЦРУ Чарльза Чандлера, находившегося на службе в армии США и прибывшего к нам с вьетнамской войны для проникновения в бразильское студенческое движение, военный представитель правящего режима, убитый в кровавом столкновении с городскими партизанами — все это свидетельствует о том, что мы полностью вошли в фазу революционной войны, а война может осуществляться только посредством насилия.

По этой причине городские партизаны используют вооруженную борьбу и они продолжают концентрировать свою деятельность на физическом истреблении репрессивных агентов и посвящают двадцать четыре часа в день экспроприации ценностей у эксплуататоров народа.

Карлос Маригелла, «Бразильская герилья»

Идейные воззрения антиглобалистов

На взгляды участников антиглобалистского движения оказали влияние различные демократические, левые, радикальные и альтернативистские идеи 20 в., начиная с концепций прав человека, гражданского участия и самоуправления, и кончая анархизмом, социализмом и «антиимпериализмом», а также воззрениями новых социальных движений – экологического, антивоенного, феминистского, сторонников культурного разнообразия и т.д. Существенное воздействие на антиглобалистов оказали: книга канадской писательницы Наоми Клейн (Naomi Klein) Нет лого (No Logo), которая критиковала производственную политику транснациональных корпораций и тиранию вездесущей рекламы, разрушающей народную культуру; работа известного индийского эколога Вандана Шивы (Vandana Shiva) Биопиратство (Biopiracy), обвиняющая колониализм в создании монокультуры и превращении «природного капитала» аборигенных народов и экорегионов в «интеллектуальный капитал»; труд Развитие как свобода (Development as Freedom) лауреата Нобелевской премии 2000 по экономике Амартия Сена, предложившего новую денежную систему с валютой, стоимость которой будет основана на расчете свободного времени; произведения известных ученых и общественных деятелей Ноама Чомского (Noam Chomsky), Зыгмунта Баумана (Zygmunt Bauman), Дэвида Кортена (David C.Korten) и др.

Очевидно, что на такой разнородной основе не могла сформироваться какая-либо цельная или устойчивая идеология. Идейные, политические, социальные, экономические и культурные взгляды участников антиглобалистского движения весьма различны и часто попросту противоречат друг другу. В общем и целом, в русле движения можно обнаружить две главные тенденции – реформистское и «альтернативистское». В то время, как приверженцы первого отвергают неолиберальный вариант капитализма и «крайности» свободы торговли, сторонники второго стремятся найти какую-либо альтернативу существующему социальному строю. Среди основных идей, распространенных в кругах антиглобалистского движения, но разделяемых далеко не всем спектром его участников, следует прежде всего выделить критику транснациональных корпораций (ТНК) и основных институтов «нового мирового порядка». Большинство антиглобалистов убеждены в том, что именно ТНК и финансовые круги управляют современным миром, контролируют его политику и экономику.

Еще в 1997 известный исследователь мировой экономики Фредерик Клэрмон (Frederic F.Clairmont) доказывал, что 200 крупнейших корпораций держат под контролем мировое хозяйство, политику и информационные потоки. Их обороты составляли 26% мирового производства, что превышало суммарное производство 182 стран мира вместе взятых.

«Власть принадлежит сегодня финансовым рынкам, где котируются лишь 150 человек, руководителям транснациональных корпораций и их слугам, которые занимают посты во Всемирной торговой организации, Организации экономического сотрудничества и развития, Всемирного банка и Европейской комиссии, – утверждает, например, писательница Сьюзен Джордж (Susan George), президент парижской Обсерватории глобализации и вице-председатель АТТАК Франции. – Они встречаются между собой на таких форумах, как Круглый стол европейских промышленников или Трансатлантический бизнес-диалог, в постоянных комитетах президентов и генеральных директоров, которые, к примеру, ежегодно представляют Европейской комиссии или Североамериканскому правительству список того, что подлежит обсуждению, и это становится списком того, что они хотели бы получить от правительств». Этот список, по мнению С.Джордж, автора нашумевшей книги Доклад Лугано (El Informe Lugano) о международной экспертократии, включает определение политических целей и задач, точные установки в отношении правил экономической игры «в каждой области экономики и на каждом уровне различных администраций», а также технические нормативы для решения конкретных проблем. «Североамериканское правительство, – заявила она, – регулярно сотрудничает с федерациями промышленников, которые представляют петиции во Всемирную торговую организацию, чтобы избежать препятствий на пути торговли». Для этого осуществляется приватизация общественных услуг и т.д. Речь, по словам С.Джордж, идет о своеобразной «торговой конституции» для всего мира.

В. Дамье, «Антиглобалистское движение»

Иконические перформансы Ивана Грозного: трансформация идеи царской власти

К концу 1560-х — началу 1570-х годов уверенность царя в своей миссии Судии, фактического главы Церкви и защитника веры абсолютно сформировалась. Причем Суд оставался категорией сакральной, поиском высшей Правды, а не банально-прагматическим процессом. Такое соединение предтеатра (публичного зрелища) и предправа изучено еще на материале античности. Причем «аудиторией» Суда служил весь город [3]. Христианская культура изменила содержание политического символизма, внесла новые образы, сакральное понимание суда земного как преддверия Высшего Суда. Царь уподоблялся Богу как Судии. В византийской традиции эта идея нашла отражение в Толковой Псалтыри [4]. Убежденный в том, что сам он предстанет на Страшном Суде с ответом не только за свои грехи, но и за грехи своих подданных, совершенные по его неосмотрительности, — «Аз же убо верую, о всех своих согрешениих вольных и невольных суд прияти ми, яко рабу, и не токмо о своих, но и о подовластных дати ми ответ, аще что моим несмотрением погрешится» [5], — Иван Грозный считал своей миссией вершить над всеми сословиями суд, который должен быть преддверием Господнего Суда.

Разгром Новгорода и сопредельных земель был предопределен тремя событиями середины — второй половины 1569 года: летом была заключена Люблинская уния, объединившая Польшу и Литву и сильно затруднившая ведение Ливонской войны; осенью последовало «изборское дело» — об измене служилых людей Изборска в пользу Литвы, а затем «дело Владимира Андреевича Старицкого», когда Иван Грозный уничтожил не только своего двоюродного брата, но и почти всю его семью, также по обвинению в измене и якобы существовавшем намерении захватить престол [6]. Возможно, дополнительным стимулом для Ивана IV послужил переворот в Швеции: летом 1569 года Эрик XIV был свергнут с престола, который занял его брат Юхан III [7]. Известно, что Иван IV поддерживал постоянные контакты с Эриком и вел переговоры о женитьбе на Катерине Ягеллонке, законной жене Юхана, которая могла в перспективе принести супругу польский трон (впоследствии именно ее сын от Юхана III стал польским королем) [8]. Все это крайне обострило обстановку: с одной стороны, необходимо было искать мира с Польшей и Литвой, заново устанавливать отношения со Швецией, с другой — царю необходимо было продемонстрировать соседям — а заодно и подданным — свою силу, «страх Господень», который для него являлся основой порядка мироздания.

О начале похода рассказывают очевидцы — И. Таубе и Э. Крузе. 20 декабря 1569 года Иван Васильевич внезапно собрал в Александровской слободе опричное войско, а также всех слуг, способных носить оружие, и объявил, «будто бы город Новгород и все епископы, монастыри и население решили предаться его королевскому величеству королю Польскому» [9]. Никаких свидетельств о заговоре не было. Более того: суть «измены» в источниках представляется исследователям невнятной, прежде всего потому, что главный акцент делается на духовенстве, которое, по словам царя, и стоит в центре некоего злодейского умысла. Поход начинается в обстановке полной секретности, о нем запрещено упоминать, а вперед посылаются заставы, которые должны перехватить любых путников, которые могли бы опередить войско на пути в Новгород и сообщить о происходящем [10].

По пути опричное войско перебило семьи псковичей, переселенных в село Медня под Тверью и в Торжок в связи с «изборским делом» осени 1569 года. В Твери и Торжке были также казнены литовские пленные [11]. В Твери, в Отрочем монастыре, находился в заключении изгнанный с престола митрополит Филипп. Сам царь с ним не встречался, к узнику отправился Малюта Скуратов [12]. И тут в источниках возникает первое разногласие. По версии А.М. Курбского, царь хотел получить от Филиппа благословение на новгородский поход, а в ответ на возмущение бывшего митрополита Скуратов задушил святителя, не давая ему говорить [13]. И. Таубе и Э. Крузе заявляют, что убийство Филиппа было задумано царем изначально; однако в их рассказе есть явно недостоверные детали, например, приказ царя Малюте Скуратову выбросить тело митрополита в Волгу [14]. «Житие Филиппа» в Тулуповской редакции утверждает, что убийство Филиппа было инициативой самого Малюты Скуратова, но повторяет рассказ о том, что опричник прибыл к опальному митрополиту с просьбой благословить царя на «праведный суд» в Великом Новгороде, а Филипп стал громко обличать его «неистовство» [15]. Впрочем, житийный текст, написанный через 20 лет после смерти святителя, очищает царя от ответственности за гибель митрополита, в то время как И. Таубе и Э. Крузе прямо указывают на его волю. Поскольку физическое устранение изгнанника не имело особого смысла в данный момент, а непосредственной целью удара должен был стать новгородский архиепископ Пимен, принимавший активное участие в осуждении Филиппа, версия о попытке использовать вражду иерархов и заранее получить некое отпущение грехов представляется далеко не абсурдной. Однако отказ Филиппа ничего не изменил в планах царя. Значит, такое «благословение» было если и желательным, но не критичным. С другой стороны, формальное благословение царь мог получить и от любого из «опричных духовников».

Иконические перформансы Ивана Грозного: трансформация идеи царской власти

Политика и супергерои: принцип суперпозиции

Как однажды заметил Умберто Эко, способ функционирования комиксов напоминает сновидения: маниакально-навязчиво повторяется один и тот же сюжет, снова и снова; ничего не меняется; и даже если сюжетный фон смещается от Великой Депрессии ко Второй Мировой, и от Второй Мировой к послевоенному обществу потребления, супергерои, будь то Супермен, Вондер Вумен или Зеленый Шершень кажутся застрявшими в вечном настоящем, никогда не стареющими, постоянно одинаковыми.

Сюжет всегда строится по примерно одной и той же схеме: плохой парень, какой-нибудь босс мафии или, еще чаще, могущественный суперзлодей задумывает проект захвата мира, его уничтожения, грабежа или вымогательства невиданных размеров. Или же он просто хочет кому-то отомстить. Герой озабочен грозящей опасностью и пытается разработать собственный контер-план. После различных испытаний и решения разного рода щекотливых вопросов, герой все-таки разрушает замысел суперзлодея. Мир возвращается в нормальное состояние до следующего эпизода, в котором произойдет примерно все то же самое.

Не нужно быть гением, чтобы понять, что же все это значит. Эти «герои» исключительно реакционны, в буквальном смысле этого слова. У них нет собственных проектов, по крайней мере не в роли супергероев: в качестве Кларка Кент, Супермен может постоянно пытаться, и постоянно обламываться, стараясь залезть в брюки к Лу Лэйн, но в качестве Супермена он исключительно реакционен. На самом деле кажется, что супергероям крайне недостает воображения: например, Брюс Вэйн совершенно не может представить, что же ему делать со всем его огромным состояниям, и все, на что его хватает – это спорадические вспышки благотворительности; и вряд ли Супермен когда-либо сподобится создавать города, вырезая их из скал.

Супергерои почти никогда ничего не создают, не придумывают и не строят. Напротив, злодеи преисполнены творческой энергией. У них всегда полно планов и идей. Несомненно, что с начала, даже не осознавая этого, мы идентифицируем себя со злодеями. В конце концов, это именно они устроили эту заварушку. Затем, конечно, мы чувствуем свою вину, и уже реидентифицируем себя с супергероем, и, благодаря этому, получаем еще больше удовольствия, наблюдая за тем, как супергерой загоняет заплутавшее бессознательное обратно в подчинение.

С политической точки зрения, комиксы про супергероев могут казаться вполне безобидными. Если вся суть комиксов может быть сведена к попытке объяснить подросткам, что в каждом из нас есть стремление к хаосу и к причинению страданий другим, но что подобные стремления необходимо сдерживать и контролировать, то в этом нет ничего особенно страшного, особенно учитывая что их сообщение в конечном счете не может избавиться от собственной амбивалентности. В конце концов, даже в самых нравоучительных фильмах, супергерои проводят достаточно большое количество времени, разрушая пригородные молы и офисные центры, то есть занимаются тем, о чем все мы мечтаем в тот или иной период собственной жизни. Но в случае большинства комиксных супергероев, беспорядки имеют крайне консервативные политические последствия. Что бы понять, почему это так, нам необходимо сделать краткое отступление и поговорить об учредительной власти.

Политика и супергерои: принцип суперпозиции

1 2 3 32