Перемены и застой
Сравнение сегодняшнего ЕС и Советского Союза на позднем этапе его существования не является попыткой игнорировать или скрывать весьма существенные различия между ними. В Европе уровень благосостояния граждан намного выше, чем был в СССР, что порождает определенный консерватизм в отношении институциональных изменений. У Советского Союза был внешний враг, идеологический и фактический, ему приходилось бороться с враждебной сверхдержавой. Внешний вызов Евросоюза — это иммиграция, но гораздо эффективнее с ней может справиться именно Европейский союз, а не 28 (а в скором времени, возможно, 27) отдельных национальных государств. К тому же культурные среды Евросоюза и СССР тоже сильно разнятся.
Но на фоне этих различий хрупкость и косность политики и экономики указывают на единственный по-настоящему важный локус сравнения. Когда Советский Союз при Горбачеве, наконец, приступил к реализации масштабных реформ, система дала трещину и в конечном итоге рухнула. И на это понадобилось не так много времени. Во время выступления в мае 1985 года в Ленинграде Горбачев открыто признал, что Советский Союз страдал от устойчивой структурной экономической стагнации. Позже в этом же году была провозглашена идея перестройки. В 1987 году Горбачев представил Центральному Комитету Коммунистической партии свои основные планы по перестройке экономики. В ноябре 1989 года пала Берлинская стена, а всего три года спустя и сам Советский Союз прекратил свое существование. Таким образом, один из самых амбициозных в современной истории экспериментов по радикальной политической реорганизации за семь лет довел супердержаву до полного
Когда-нибудь Европейскому союзу тоже придется встать на путь реформ. Важнейший вопрос заключается в том, возможно ли в принципе реформировать Евросоюз и не распадется ли он в процессе этих реформ. Возможно, пролить свет на этот важный вопрос поможет обзор наиболее убедительных версий того, почему распался Советский Союз.
Зимой 1990 года, когда оптимизм Запада по поводу Горбачева был на пике, историк Мартин Малиа из Университета Беркли в журнале Daedalus написал под псевдонимом Z статью «К мавзолею Сталина». На первый взгляд, утверждал Малиа, оптимизм по поводу Горбачева казался обоснованным. В Советском Союзе наконец появился лидер, осознававший причины экономического застоя и готовый противостоять им, видевший недостатки восточноевропейской империи и желавший исправить их, понимавший оборотную сторону изоляции СССР от глобальной мировой экономики и готовый в нее целенаправленно интегрироваться, осознававший издержки и опасности эскалации гонки ядерных вооружений с Соединенными Штатами и стремящийся остановить ее. Но Малиа разглядел более глубокие противоречия Советского Союза, которые, по его мнению, сделали программу реформ, намеченную Горбачевым, нереализуемой.
Эти противоречия были заложены в самой основе советской системы, в ее утопической идеологии. Но на практике советское государство обрекли на гибель институциональные последствия, порожденные этой утопией. Миф о Великой пролетарской революции 1917 года прикрывал намного более прозаичную реальность — «государственный переворот, совершенный меньшинством на фоне всеобщей, в основном крестьянской, анархии», — писал Малиа.
Жана Монне едва ли можно сравнивать с Лениным, но нестыковки нарратива и реальной политики в Парижском договоре 1951 года были не менее резкими. Европейская интеграция началась 9 мая 1950 года, когда министр иностранных дел Франции Робер Шуман объявил, что Европейское объединение угля и стали (ЕОУС) было прежде всего способом сделать войну «не только немыслимой, но и невозможной материально». Однако первые его институты представляли собой гораздо более прозаичную попытку создать интегрированный и управляемой рынок стали и угля для того, чтобы справиться с проблемой перепроизводства путем создания многонационального картеля.
Конечно, стабилизация этих важных секторов на французском и немецком национальных рынках связала судьбы двух стран и заложила основы создания стабильных политических взаимоотношений между Францией и Германией. Но ЕОУС не смогло предотвратить возвращение к власти крупных угольных и металлургических корпораций. Оно также не предложило никакой новой энергетической политики в условиях доминирования двух «новых» видов топлива — нефтяного и ядерного. Однако это объединение породило сложную систему институтов, которые намного превосходили его собственные цели: высший совет, всеобщая ассамблея, суд, специальный совет министров (во главе с председателем) и консультативный комитет в лице представителей угольной и металлургической отрасли. Эти институты были предшественниками современного бюрократического лабиринта ЕС.
Самая серьезная угроза, с которой столкнулся Советский Союз, — возникновение в 1930-е годы нацистской Германии. Сначала СССР заключил с ней секретный пакт о ненападении, чтобы отвести угрозу и выиграть время. В конце концов, пожертвовавшая нравственными законами власть, заключившая пакт Молотова – Риббентропа, смогла оправдаться итогами войны, когда СССР, одержав победу, укрепил свою власть и узаконил свой статус великой страны, а затем и сверхдержавы.
В отличие от СССР, Европейский союз, напротив, на протяжении многих десятилетий являл пример великой державы. Самым значительным внешним вызовом для него стали войны в бывшей Югославии в конце 1990-х, когда реакция системы безопасности ЕС была слабой и непоследовательной. И что еще хуже, извинения за бездействие зачастую не имели реальных последствий, а были средством самоуспокоения. Морально разлагающий эффект этого бездействия многократно усилил тот факт, что всего через сорок лет после Холокоста на европейском континенте, в Сербии, снова появились концлагеря и проводились этнические чистки. Евросоюз мог предотвратить эту войну. Но почему же он не стал предотвращать массовые убийства, тогда как именно в этом заключается главный смысл предупреждения войн?
Некоторые аналитики полагают, что моральным крахом европейского проекта является его неспособность реагировать на текущие события. Технократический процесс взял верх над смыслом и целью: в то время как европейцы были заняты проектом по созданию единой валюты, задачи прекращения геноцида на континенте пришлось решать американцам. Споры об оптимальных валютных зонах и механизмах кредитно-денежной политики подменили необходимую рефлексию по поводу югославской катастрофы. Как будто призраки советской бюрократии, верховенство которой ознаменовало эпоху Брежнева в Советском Союзе, тихо перекочевали в Брюссель.
С тех пор ничего существенно не изменилось. Когда начался финансовый кризис 2008 года, а вместе с ним и вполне предсказуемый кризис евро, система вновь села на хвост логике неофункционализма, взвалив основные административные расходы на нищую Грецию. Мы говорим о «хвосте неофункционализма», поскольку для всех было очевидно, что логичным шагом в сторону интеграции было создание фискального союза. Но этот вопрос никогда серьезно не обсуждался, по крайней мере там, где должен был обсуждаться (в Берлине и в Париже).
На практике система ЕС отреагировала на кризис, поставив собственное институциональное выживание выше экономических потребностей и политических желаний собственных граждан. Губительная потеря легитимности в этот переломный момент — один из ответов на вопрос о причинах Брекзита: именно это, безусловно, видели и чувствовали те, кто за него голосовал. Если Брекзит и был отчасти голосованием против глобализации, то против именно такой глобализации, которую пытались создать институты Евросоюза, — а именно, многочисленных преимуществ для богатых и расторопных, а также для нескольких структурных фондов, компенсирующих потери проигравших, и полного отсутствия иной цели, кроме движения вперед.