Дилемма среднего класса
Являются ли народные протесты новой институцией, призванной контролировать политиков между выборами? Или же это — альтернатива электоральной политике? И почему средний класс утрачивает доверие на выборах? Если мы хотим уловить природу текущей протестной волны, нам нужно внимательней вглядеться в последствия снижения веры граждан в то, что выборы определяют политику.
Исторически рост политического влияния среднего класса был связан с борьбой за всеобщее избирательное право. Выборы были для среднего класса тем же, чем шахматы для русских или внебрачные связи для французов, то есть игрой, в которой он знал, как выигрывать. Средний класс чувствовал себя непринужденно, когда люди могли голосовать на свободных и честных выборах, поскольку он умел собирать общественные коалиции и продвигать свои собственные интересы и ценности. «Любовница для всех» — так Токвилль описал средний класс. Мы поэтому научились рассчитывать, что если средний класс выходит на улицы, то он будет требовать свободных и честных выборов. Но мы больше не можем быть уверены в том, что привязанность среднего класса к выборам сохраняется. Россия, Таиланд, Турция и Болгария представляют собой четыре интересных случая. Они сообщают крайне контрастные послания в том, что касается демократии, выборов и политического влияния среднего класса.
В России в декабре 2011 года после сомнительно проведенного парламентского состязания средний класс заполонил улицы, требуя честных и свободных выборов. Все осознавали, что партия Путина выиграла бы даже чистейшие выборы, но дело, думал российский средний класс, было не в том, чтобы прийти к власти, но в том, чтобы оспорить легитимность путинского режима. В Таиланде же средний класс требовал: «Никаких выборов». Они настаивали на том, чтобы «назначенный комитет» определил тайскую политику, и провозглашали лозунг «Реформа перед выборами». В конце концов, они получили военный переворот мая 2014-го и с радостью поддержали его. В Турции протесты в парке Гези (вспыхнувшие в связи с планами Эрдогана вырубить деревья и сократить зеленые насаждения вокруг площади Таксим в самом сердце сильно застроенной современной деловой части Стамбула) привели к далеко идущей критике премьер-министра и к требованиям отставки его правительства. Странным образом, впрочем, протестующие не требовали досрочных выборов, поскольку сомневались, что они представляют большинство избирателей. Высокие показатели партии премьер-министра на местных выборах 2014 года подтвердили эти сомнения. Протесты в парке Гези не нацеливались на формирование электорального большинства, но вместо этого были попыткой как-либо ограничить власть такого большинства.
Случай Болгарии был самым озадачивающим. Там десятки тысяч людей (впечатляющие цифры для страны, где всего 7,3 миллиона жителей) заполонили главный бульвар Софии в середине 2013-го, протестуя против назначения пользующегося дурной славой олигарха главой национального антикоррупционного агентства. Согласно опросам, целых 70 процентов населения поддерживали демонстрантов. Их движение горячо взывало к новым выборам, но в тех же самых опросах, что выявили массовую поддержку протестующих, большинство респондентов (включая тех, кто выступал за досрочные выборы) отметили, что они все же вряд ли будут голосовать в силу отсутствия достойных поддержки партий или кандидатов.
Новоявленная амбивалентность среднего класса по отношению к выборам получила разные объяснения. И, конечно, обстоятельства разнятся от страны к стране, от одной части света к другой, и местные обстоятельства имеют значение. Тем не менее, сохраняется явный мировой тренд на все менее решающие выборы. Во всем мире средний класс, вознесенный ростом рынков и потребления, — класс, в котором Фрэнсис Фукуяма видит двигатель, приводящий в движение нынешнюю глобальную протестную волну [9], — не доверяет выборам, потому что не верит в правительство. Он не хочет быть частью правительства и потому с трудом формирует побеждающие политические коалиции. Он чувствует угрозу (это очень отчетливо видно в Таиланде) в коалиции, включающей олигархов и обедневшие массы, по-прежнему видящие в государстве основной источник собственного благополучия.
Эмоциональный тон этих протестов связан одновременно с устремлением и обороной. Многие из демонстрантов «среднего класса» протестуют не потому, что они — средний класс, а потому, что они хотят им быть. То есть они чувствуют себя средним классом в том, что касается образования и ценностей, но считают себя вынужденными переживать трудные экономические времена. Доходы урезаны, хорошая работа — в дефиците, и даже те, чьи активы уверено располагают их в среднем классе, крупно задолжали. Сквозь призму этих обстоятельств протесты выглядят попытками защитить и отстоять статус представителя среднего класса в слишком уж часто недружественном мире. Политический активизм компенсирует экономическую невозможность быть средним классом посреди непокорного спада или долгого периода упорно медленного роста.
Протест расширяет возможности, а голосование расстраивает, потому что прорыв к власти больше не гарантирует перемен. Выборы теряют центральную роль в демократической политике потому, что граждане больше не верят, что их правительства действительно правят, и потому, что они не знают, кого винить в своих несчастьях. Чем прозрачнее становятся наши общества, тем труднее гражданам решить, куда направить свой гнев. Мы живем в обществе «невинных преступников», где правительства предпочитают возвещать о своем бессилии, а не о своей власти.
Возьмите проблему растущего неравенства. Если кто-либо хочет его критиковать, то кого или что считать ответственным: рынок? правительство? новые технологии? Может ли хоть одно правительство сделать многое, чтобы сократить неравенство, не разрушив при этом способность страны конкурировать на мировом рынке? Тщетные попытки некоторых левых правительств поднять налоги, выплачиваемые сверхбогатыми, убедительно подчеркивают ограничения, с которыми сталкивается сегодня любое правительство, когда дело доходит до экономической политики.
Тогда, вместо того чтобы стремиться опрокинуть правительство, не должны ли мы его пожалеть? Избиратели чувствуют себя сегодня беспомощными, потому что политики, которых они избирают, искренне признают утрату власти. Как кто-то написал на стене в Бразилии: «Я устал от строгости (austerity), я хочу обещаний!» В этом схвачено что-то фундаментальное. В демократической политике без альтернатив политики ищут добродетель в том, чтобы не давать никаких обещаний. Но позиция «никаких обещаний» переводится в меньшую власть для избирателей. Демократия взращена обещаниями: политики, которые не в силах дать хоть одного, не могут считаться подотчетными. «Я никогда тебе ничего не обещал» — обычно это строчка из бульварных любовных романов. Единственное, что может сделать несчастный брошенный, услышав ее, — убежать и заплакать.
В своей замечательной книге 2006 года «Контрдемократия» Розанваллон предвидит возникновение протеста без лидеров как инструмента преобразования демократии в XXI веке. Шаг за шагом, утверждает он, «позитивная демократия выборов и правовых институтов» будет осаждена «негативным суверенитетом гражданского общества» [10]. Народ отстоит свой суверенитет как власть отказывать. Не ждите дальновидных политиков или политических движений, продвигающих вдохновенные коллективные проекты. Не ждите политических партий, которые будут командовать лояльностью своих последователей и захватывать воображение граждан. Демократия будущего будет выглядеть совершенно иначе. Народ двинется в центр внимания лишь для того, чтобы отвергнуть ту или иную политику либо разоблачить конкретного политика. Существенным социальным конфликтом, структурирующим политическую жизнь, будет конфликт между народом и элитой — не между левыми и правыми, а между низами и верхами. Новая демократия будет демократией неприятия.
У нового политического человека нет иллюзий насчет эффективности правительства, но он, тем не менее, верит, что у народа есть обязанность его контролировать. Страсть к прозрачности и одержимость подотчетностью — естественные реакции на изнашивание представительства.
Некоторые комментаторы поспешили увидеть в массовых протестах своего рода революцию НПО (неправительственных организаций). В некоторых отношениях они правы. Многие протестные активисты прошли социализацию в сообществе НПО, и их акцент на прозрачности и надзоре идет прямо из плана игры НПО. Однако возраст протеста может свидетельствовать о сумерках НПО, которые могли бы стать периодом больших неудачников. Антиинституциональное послание протестов ведет молодое поколение к сосредоточенному в Интернете активизму и отвлекает их от организационного мышления. Более того, поскольку многие правительства сомневаются в стихийной природе протестов и постоянно ищут их мнимых вдохновителей, вина с легкостью может пасть на НПО. Неудивительно поэтому, что во многих случаях (случай путинской России, вероятно, самый известный) правительства отвечали на протесты новыми суровыми ограничениями в отношении НПО.