Итак, я несколько переформулирую вопрос. Прежде всего: публика может хотеть? — с акцентом на последнем слове. Потом: она вообще должна хотеть? — что нельзя отделить от вопроса: чего она должна хотеть?
Вопрос, может ли вообще публика хотеть, следует решать только в общественном аспекте. В сфере средств массовой информации между предложением и спросом, по-видимому, царит, осторожно выражаясь, что-то вроде предустановленной гармонии. С помощью тех методов исследования, что имеются ныне в распоряжении, чрезвычайно трудно установить, где причина, а где следствие: в какой мере СМИ приспосабливаются (как прежде всего в Америке, где это является их идеологией) к уровню сознания, а также, по умолчанию, и к уровню бессознательности своих потребителей? Или последние уже приспособились к СМИ и, зацикленные всегда на одном и том же, требуют этого. У вопроса, может ли сегодня население хотеть, есть между тем один аспект, выходящий далеко за пределы сферы СМИ. Кое-что говорит за то, что вообще способность людей хотеть чего-то другого, чем то, что они и так могут иметь, сокращается. Чем более плотно сплетена сеть обобществления (Vergesellschaftung) и, чего доброго, наброшена им на голову, тем менее вероятно, что их желаниям, намерениям, суждениям удастся выскользнуть из этой сети. Есть опасность, что публика, если её поощрить к волеизъявлению, захочет, чего доброго, еще больше именно того, что ей и так уже навязано. Чтобы это изменилось, нужно прежде всего прекратить молчаливую идентификацию с могущественным наличным (Verfügbaren); нужно укрепить слабое Я, которому гораздо удобнее, когда оно подчиняется. И напрасно искать тех, кто при данных условиях хочет этого и у кого есть на это сила. Даже успех их попыток останется сомнительным. В тенденции любое отличие будет наказано дискомфортом для отличающегося (des Abweichenden), чувством социальной изоляции. Та слабость Я, которая мешает ему хотеть, — не только психологический факт, заключается не только в индивидах и не в них должна исправляться. Она порождается и преумножается состоянием общества в целом. Хотя понятие слабости Я было введено аналитической психологией, ею же был впервые описан этот феномен, тем не менее слабость Я трудно рассматривать и лечить лишь как невротический феномен, поскольку люди действительно так бессильны, так мало распоряжаются целым, которое есть их судьба, что это отражается затем на их психологическом состоянии. Сегодня слабость Я в высшей степени реальна: отсюда озадачивающая власть этой слабости.
Внешнее и внутреннее принуждение к потреблению (Konsumzwang) заставляет задаться вопросом, должна ли публика хотеть. В отличие от большинства истин в наши дни, этот вопрос не звучит ни цинично, ни покровительственно. Я имею в виду нечто очень простое и важное. До крайности препарированная публика, будь её воля, захочет в завуалированном виде плохого; побольше лести для себя самой и собственной нации; побольше чуши об императрицах, которые нанимаются киноактрисами; побольше того юмора, который смешит до слез. Если бы у публики была воля, и если бы [производители]непосредственно следовали ей, публика обманным путем лишилась бы как раз той автономии, которая подразумевается понятием её собственной воли. Формирование воли у тех, кто её лишился, служило бы принципу подавления. Они, как сказал недавно один из тех высокодуховных лакеев, кто из того, что признано плохим, создает идеологию и на этом основании считает себя еще и гуманным, стали бы настаивать, чтобы им подали благополучный мир, где темное и сомнительное — закон мира реального — приукрашено. Над Беккетом восторжествовала бы Кристель с почты. Если бы политически и социологически в высшей степени сомнительное, ибо никоим образом не осуществленное понятие плюралистического общества на что-нибудь годилось, то как раз в этой сфере. Не плебисцитарное большинство должно принимать решения о культурных феноменах, обращенных к массам. Это дело и не иезуитского ума патриархов, которые представляют всё так, будто они любезно заботятся о пользе для масс. Решать могут только люди по-настоящему компетентные, которые одинаково хорошо разбираются как в искусстве, так и в социальной роли средств массовой информации. Это были бы все те, пожалуй, без исключения интеллектуалы, которых стало бы травить плебисцитарное мнение в СМИ. Известно, сколько зла причинило руссоистское различение volonté générale и volonté de tous, общей воли и воли всех в отдельности, когда террористические диктаторы завладели общей волей ради своих целей. В современной ситуации это зашло так далеко, что общая воля публики, то есть её объективный интерес к духовным творениям, в которых сквозь все опосредствования проступает их собственная истина, резко противоречит тому, чтó безвольно сама по себе желает хотеть сама воля, и чтó в них вообще еще вбивается (einhämmert) дополнительно.
Поэтому следует спрашивать не о том, может ли публика хотеть, а о том, чтó она может хотеть. Вне зависимости от этого «что», от содержания этого хотения (Gewollten), вопрос о волении (Wollen) был бы пустым. Он стал бы только верой, что покупатель — король, — верой, являющейся уже в материальном товарном производстве рекламной уловкой, перенесенной на область духа, где ей решительно нечего делать. Духовные творения обладают объективным качеством, собственным объективным истинностным содержанием. Оно никогда не определяется согласным мнением (Übereinstimmung) тех, кто обращается к духовным творениям; в наши дни оно вступает с ним в разительный контраст. Я готов к возражению: кто же тогда должен обсуждать это объективное качество? Это возражение возникает из-за коварного релятивизма, уверяющего, что такая объективность сама по себе лишь фантазия и зависит от случайности вкуса. Тут же возникает подозрение, что есть желание учредить особый контроль экспертов, специалистов, чуждых общему мнению. Спросите меня о критериях этого качества, которые позволят каждому определять его с очевидностью и без больших усилий, — и я онемею. Но само желание таких критериев принадлежит конкретизированному черно-белому мышлению, которое в наши дни препятствует вникающему узнаванию (die eindringende Erfahrung) духовных творений. Решение зависит от бесчисленных опосредствующих категорий. Вообще, по-видимому, его следовало бы ожидать лишь от полностью развитой теории искусства и общества; а также от людей без предрассудков и предубеждений, всецело доверяющих закономерности и согласованности (Stimmigkeit) творений. Неменьшего, конечно, следовало бы требовать от тех, кто несет ответственность за телевизионную художественную продукцию. Среднего понимания, симпатии к среднему, взвешенного common sense, уравнивающего качество вещи и рефлексы потребителей, недостаточно. Это пошло бы на пользу лишь плохому, чьё среднее всегда уже присутствует в сфере духа. Не годится и та позиция, согласно которой вместо того чтобы сопоставлять духовные творения с их собственным законом, рассматривают их якобы с более высоких точек зрения и ставят себя выше них вследствие того, что совершенно не принимают их всерьез такими, каковы они есть. Кто всё же хоть однажды заметил различие между последовательным и чистым творением и сентиментальщиной; между произведением, которое нечто выражает, и тем, которое домогается благосклонности; между тем, которое выводит следствия из своих посылок, и тем, которое от этих следствий уклоняется; между тем, которое самостоятельно распоряжается своими средствами, и тем, которое имитирует опробованный эффект, — кто хотя бы раз такие различия заметил и признал, тот признает тем самым, хочет он этого или нет, и возможность объективного различения. Правда, рецепта для того, как производству и критике затем претворить эту возможность в действительность, не существует. Если бы можно было действовать в соответствии с таковым, то искусство редуцировалось бы именно к тому заранее вычисляемому (jenes Vorausberechenbare), которое в управляемом мире покушается на его жизнь. Вообще можно сказать, что, видимо, чем больше творения приспосабливаются к потребностям людей, а именно — к их очевидным потребностям, тем больше они жертвуют собственным качеством. Этого противоречия не избежит и тот, кто воображает, что он может умудриться совместить то и другое. Идеология стран Восточного блока питает эту иллюзию; результаты говорят сами за себя. Было бы роковым, если бы в условиях формальной демократии наметилось нечто похожее; если бы преобладание подобного стало бы, как и там, основанием для диктаторского декрета.