Наполеон в Москве

Русские не понаслышке знали, что такое имущественные споры, пьяные дра­ки и сексуальные домогательства, сопровождающие солдатский постой среди мирного населения. Но то, что случилось в Москве в 1812 году, вышло за все возможные рамки. Великая армия, на тот момент состоявшая из 100 000 солдат64, вошла в город во всем своем грозном блеске, но дисциплина в ней вскоре ослабла. Почти мгновенно она распалась на группы, которые рассыпались по огромному городу, грабя дома и нападая на мирных жителей. Солдаты объедали и раздевали население. Голодные, грязные и оборванные, они поразили русских, которые все французское считали утонченным, а все военное — парадным65.

В своих кампаниях войска Наполеона обычно относились с уважением к вражеским офицерам и мирным представителям знати и старались соблюдать приличия в чужих городах. Однако отсутствие продовольствия превра­тило мародерство в неизбежную и постоянную составляющую их походов, а там, где, по их мнению, было много бандитов и невежественных реакционеров (например, в Вандее, Италии и Испании), они действовали совершенно безжалостно66. Безблагодатные, почти безлюдные земли, заброшенные и сгоревшие деревни убедили их — как немцев в Первую мировую — в том, что Россия — дикая, варварская страна67. Они были измотаны своим марафонским походом, в особенности после бородинского кошмара, и надеялись восстано­вить силы в Москве, насладившись всеми благами цивилизованного города. Обнаружив, что москвичи покинули город и, по-видимому, подожгли его, французские солдаты оставили всякую надежду и утвердились в своем мне­нии о дикости русских.

Наполеон нередко сомневался — наносить ли ему удар по режиму завое­ванной страны или сотрудничать с ним; в России было иначе. У него не было стремления осуществить здесь революцию; только отступление русской армии заманило его в самое сердце страны, и он добровольно лишился мощного оружия, решив не провозглашать отмену крепостного права68. Тем не менее, когда общественный порядок и основы городской жизни были разрушены, москвичи претерпевали при французах те же ужасы и страдания, которые выпали на долю Европы в революционных потрясениях XVIII—XIX веков69.

Как только французская армия вошла в город, она немедленно принялась за грабежи, и Наполеон был так обеспокоен крахом военной дисциплины, что вместо того, чтобы остановить мародерство, всего лишь приказал армейским корпусам грабить по очереди70.

Мемуаристы, как русские, так и французские, писали о грабежах как о «карнавале» или «шутовстве», имея в виду древнюю культурную практику — временное переворачивание общественного порядка с ног на голову71. Солдаты, чья форма превратилась в лохмотья, натягивали на себя все, что попадалось под руку, — это потрясло русских, привыкших к строгому соответствию костюма социальному статусу. Некоторые солдаты облачались в церковное. Один купец видел кавалериста, который развле­кался тем, что примерял вместо шлема кокошник; когда французы покидали Москву, купец наблюдал их на Красной площади: «Уж тут они не в кокош­ники нарядились для потехи, а навьючили на себя всякого тряпья. Кто в женском колоте или капоре, кто подвязал уши полотенцем, кто в поповской ризе, а у самого губы посинели от холода, а у иного одна нога босая, а другая в сапоге»72. Русские тоже участвовали в карнавальном маскараде: французский офицер описывал нелепый вид гулявших с солдатами проституток, разоде­тых в краденые дворянские наряды, — пожилых москвичей это зрелище до­водило до слез73.

Другие формы общественного строя тоже подверглись нападению; в наибольшей степени, пожалуй, пострадала религия. Якобинский антиклерикализм прочно укоренился во французской революционной армии. В 1790-е солдаты винили в ужасах партизанской войны в Вандее диких, кровожадных крестьян, ведомых священниками-мракобесами. То же самое произошло в Испании во время Пиренейских войн74. В России — возможно, потому, что французы сочли ее такой же варварской страной, — антиклерикальные на­строения появились вновь. Они выразились в систематическом осквернении церквей, засвидетельствованном и русскими, и французскими очевидцами75. Солдаты срывали оклады с икон и уродовали образа. Они разгуливали в священнических ризах и, как сообщалось, устраивали попойки и даже предава­лись блуду в церквах. Многие церкви — каменные, без огнеопасного убранства — пережили пожар76 и были превращены в казармы, конюшни и ското­бойни. По рассказам русских священников, солдаты отличали монахов от семинаристов и к первым относились хуже, чем ко вторым77, но не останавливались ни перед чем, чтобы заставить священнослужителей выдать им местонахождение церковных ценностей78.

Вдобавок к нападениям на имущество и религию москвичи увидели уни­чтожение всех нововведений городской жизни за сорок лет. Уличные фонари стали одним из символов европейской модерности, пострадавших от войны. Типичной приметой беспорядков в Париже в 1830 и 1848 годах было битье фонарей, считавшихся инструментами полицейского надзора79. Фонарные столбы также приобрели дурную славу в качестве импровизированных ви­селиц: как пелось в 1790-е годы в гимне санкюлотов «Qa ira», «Les aristocrates a lalanterne!» («Аристократов на фонари!»). В 1812 году москвичи на горьком опыте узнали о «революционном» измерении уличного освещения. Тысячи фонарей были разбиты или выведены из строя80, что парализовало всякую власть в городе: в одном источнике не без удовлетворения отмечалось, что в темноте было проще делать засады на вражеских солдат81, однако из-за нее же вырос уровень преступности — уже после того, как русские вернули себе власть над городом. Солдаты Наполеона вешали на фонарных столбах тех, кого подозревали в поджогах, — чаще всего для этого использовались бульварные фонари в центре города, где любила прогуливаться московская знать. Иногда жертв сначала расстреливали; для москвичей это тоже было в новинку — в отличие от жителей Рима, Мадрида и других городов, захваченных французами82.

Городская среда в ее «чувственном» измерении также оказалась разру­шена — отчасти вследствие общего краха порядка. Российские власти со вре­мен Екатерины II стремились освободить Москву от запаха гниющей плоти, вынеся кладбища и скотобойни за пределы города и приказывая немедленно избавляться от мертвых животных. Однако война стала препятствием на пути прогресса. Ранняя осень 1812 года выдалась необычно теплой, и злово­ние от тысяч гниющих тел и туш было удушающим. Одна русская сообщала, что «за 15 верст от Москвы уже становится тяжело дышать»83.

Обоняние, слух, зрение подверглись серьезному испытанию. Благодаря государственной пропаганде образованные россияне привыкли ставить знак равенства между чистотой и цивилизованностью. Они были потрясены, когда французская армия превратила церкви в конюшни и бойни. Балетмейстер Адам Глушковский, человек, в силу своей профессии чувствительный к зри­тельной и слуховой дисгармонии, вспоминал такую сцену в московском мо­настыре: «...на крюках паникадил и на стенах церкви висели стяги быков и туши свиней, пол был облит кровью зарезанных баранов и телят; разнопле­менные французские солдаты окровавленными руками, разрубая топорами мясо, вешали его на весах и раздавали приходившим солдатам и чиновни­кам». Эта же церковь, по его словам, использовалась в качестве стойла для лошадей84. Церковные песнопения и молитвы сменились какофонией челове­ческих голосов и лошадиного ржания, и Церковь Христова истекала кровью.

Глушковскому не было нужды упоминать о зловонии, распространив­шемся там, где прежде царил запах ладана. Санитарные условия в России были несовершенны даже в лучшие времена, но в определенных местах тре­бования к ним были высоки — в частности, в храмах, государственных уч­реждениях и особняках знати. Историк Владимир Лапин отмечает, что во время революции 1917—1921 годов побочным эффектом петербургского ха­оса стал обычай устраивать в опустевших особняках импровизированные об­щественные туалеты85. То же произошло в 1812 году — несоблюдение гигие­нических норм вкупе с необузданной тягой к разрушению также знаменовало собой войну, объявленную порядку и частной собственности. Дворяне рас­сказывали, что вражеские солдаты испражнялись в церквах, прикрывая экс­кременты иконами или швыряя их в отхожее место86. В домах знати наполео­новские солдаты уничтожали все, что не крали, — ломали мебель, били зеркала, рвали книги — и испражнялись в роскошных интерьерах. Даже офи­церы использовали танцевальные залы и библиотеки в качестве уборных87. Аристократка Мария Волкова рассказывала об этом:

Если желаешь составить себе понятие об образованнейшем народе, назы­вающем нас варварами, прими к сведению, что во всех домах, где жили французские генералы и высшие чины, спальни их служили также чула­нами, конюшнями и даже кое-чем хуже. У Валуевых в этом отношении так дом отделали, что в нем дышать нельзя и все ломать надобно, а эти свиньи тут жили88.

Экскременты не только свидетельствовали о том, что врагу чужда подлин­ная цивилизованность, но и символизировали его бесславное поражение: со­общалось, что гражданские часто бросали тела убитых ими солдат, отбив­шихся от своих, в отхожее место89.

Впоследствии директор Воспитательного дома Иван Тутолмин с гордостью докладывал своему начальству, что даже приближенные Наполеона «весьма хвалили заведенный порядок и чистоту и отдавали преимущество во всем заведению сему против Венского». Когда французы учредили в поме­щении Воспитательного дома госпиталь, выяснилось, что большинство страдает поносом, и Тутолмин сердито писал: «...совсем меня загадили: где спали, ели, испражнялись»90. Они испортили «полы, двери, окны, печи и стены», и нашелся один-единственный способ сделать помещения вновь пригодными для житья — открыть настежь двери и окна и держать их распахнутыми всю зиму91. В схожих условиях находились и другие госпитали92.

Взаимодействие русских с неприятелем имело непростой характер, осо­бенно на «человеческом» уровне. Москвичи многое узнали о разнообразии ев­ропейских национальностей. Наполеоновская армия состояла из 611 000 че­ловек, из которых лишь 200 000 родились на территории прежней Франции (до 1789 года), где, в свою очередь, проживало множество разных этнолин­гвистических групп. Другие 100 000 происходили из тех районов Нидерлан­дов, Бельгии, Германии, Швейцарии и Италии, которые были аннексированы Францией. Также в состав войска входило около 130 000 немцев из Рейнского союза, 90 000 поляков и литовцев, 27 000 итальянцев, 9 000 швейцарцев и 50 000 пруссаков и австрийцев93. Русские мемуаристы из всех слоев общества были в той или иной мере об этом осведомлены. Все единодушно полагали, что особую враждебность к России проявляли поляки; некоторые мемуаристы считали это местью за бесчинства, которые творили русские при подавлении Польского восстания в 1794 году94. Собственно французы (в соответствии со стереотипическими представлениями русского дворянства) в воспоминаниях предстают пустоватыми, но веселыми и относительно добродушными людьми95. Немцев различали по месту происхождения — баварцы, саксонцы и так далее. Возможно, по этой причине в воспоминаниях они не выступают как представители единой национальной общности и упоминаются редко. О сол­датах других национальностей пишут немного, часто подразумевая, что те сами пострадали от Наполеона96.

Рассказы москвичей, главным образом выходцев из средних сословий, де­монстрируют определенные знания о европейских национальностях — при­обретенные во многом благодаря культурным навыкам, облегчавшим обще­ние. Главным из них был язык: разумеется, по-французски говорили многие дворяне — но также и дворовые, состоявшие при знати, и русские, работав­шие на иностранцев97, а священники обнаружили, что выученные в духовных училищах языки, главным образом латынь, иной раз позволяли им говорить с вражескими офицерами98. (Один мемуарист специально пояснял, что некий священник не мог понять речь врага потому, что «сей священник был сельский и неученый»99.) Отчасти благодаря успешному общению вражеские полководцы взяли некоторых москвичей под свою опеку, удовлетворив их просьбы об охранном свидетельстве, поставив караулы у их жилищ и защи­тив тех, в чьих домах они поселились100.

Таким образом, при французах москвичи получили тот мрачный опыт, ко­торый в других странах относился к революционным событиям. За после­дующие десятилетия, когда очевидцы мысленно возвращались к тем собы­тиям, а те, кто не застал войну, слушали истории о ней за обеденным столом или у камина, воспоминания о 1812 годе во многом сформировали мировоз­зрение москвичей XIX столетия.

Источник